 Увеличить |
Глава XCV. Сутана
Если бы
вы оказались на борту «Пекода» при вскрытии китового трупа и если бы вы вздумали
в это время пройтись до шпиля, вам бы непременно попался на глаза, возбудив
немалое любопытство, один весьма загадочный предмет, лежащий вдоль левого борта
у шпигатов. Ни чудесный резервуар в огромной голове кашалота, ни чудовищные
размеры его нижней челюсти, ни сказочная соразмерность его хвостовых лопастей –
ничто не удивит вас настолько, как этот мельком вами увиденный загадочный конус
– длинный, как самый рослый житель Кентукки, у основания почти в целый фут в
поперечнике и смолянисто-чёрный, как Йоджо, Квикегов эбеновый идол. Это и в
самом деле идол; вернее, идолом служило в древние времена его изображение[289]. Тем
самым идолом, что был поставлен в тайных рощах Маахи, царицы Иудеи, и за поклонение
которому сын её Аса лишил её звания царицы и изрубил истукан её и сжёг как
премерзкий у потока Кедрона, как о том туманно повествуется в пятнадцатой главе
Первой Книги Царей.
Взгляните
же вон на того матроса, называемого резчиком, который подходит сюда, с помощью
двух подручных взваливает себе на спину грандиссимус, как называют его моряки,
и, согнувшись под ним в три погибели, едва ступает прочь, словно гренадер,
уносящий павшего товарища с поля битвы. Сбросив его на баке, он принимается
снизу вверх сдирать с него чёрную кожу, как сдирает охотник-африканец кожу с
огромного удава. Когда дело сделано, он выворачивает её, точно штанину,
наизнанку, хорошенько растягивает, так что она становится чуть ли не в два раза
шире, и наконец подвешивает среди снастей для просушки. Через некоторое время
её снимают, и тогда, отрезав фута три с заострённого конца и проделав по бокам
два отверстия для рук, резчик напяливает её на себя. Теперь он стоит перед вами
в полном каноническом облачении своего ордена. С незапамятных времён такое
одеяние одно даёт надёжную защиту людям его профессии при исполнении ими их
необыкновенных служебных обязанностей.
Обязанности
эти состоят в крошении полос сала перед отправкой в котлы, что проделывают на
особого рода деревянной мясорубке, установленной у самого борта, с огромной
кадкой под крутящимся валом, в которую падают один за другим тонкие пласты
сала, словно исписанные листы с трибуны у пламенного оратора. Облачённый в
благочестивые чёрные одежды, стоящий за кафедрой на виду у всех, не отрывающий
взора от «листов Библии» – какой отличный кандидат в архиепископы, великолепный
папа Римский вышел бы из этого резчика[290].
Глава XCVI. Салотопка
Американский
китобоец можно отличить с виду не только по висящим над бортами вельботам, но
ещё и по салотопке. В структуре этого корабля массивная каменная кладка, в
нарушение всех обычаев, соседствует с дубом и пенькой. Кажется, что на
деревянной палубе установлена перенесённая с поля печь для обжига кирпичей.
Салотопка
расположена между фок– и грот-мачтой на самом просторном участке палубы.
Тимберсы в этом месте делают из особо толстых брёвен, способных выдержать вес
целой постройки из кирпича и извести площадью в десять на восемь футов и
высотой в восемь футов. Основание салотопки не уходит под палубу, однако стены
её надёжно прикреплены к ней посредством тяжёлых железных скоб, которые привинчиваются
прямо к тимберсам. По бокам она обшита досками, а сверху у неё находится
большой, покатый, прочно задраенный люк. Когда крышка с него снята, глазам
вашим открываются огромные котлы в количестве двух и ёмкостью в несколько
баррелей каждый. В перерывах между работой их содержат всегда в необычайной чистоте.
Обычно их начищают мыльным камнем с песком, покуда они не заблестят в салотопке,
словно серебряные пуншевые чаши. В ночную вахту старые матросы, потеряв всякий
стыд, забираются подчас в котёл, чтобы, свернувшись, вздремнуть там немного.
Нередко случается, что двое матросов, занятые каждый в своём котле чисткой их
полированного нутра, через их железные уста поверяют друг другу самые
сокровенные свои мысли. Здесь также охватывает человека глубочайшее
математическое раздумье. Именно в левом котле «Пекода», пока мыльный камень
усердно описывал вокруг меня спирали, мне впервые открылся тот замечательный
геометрический факт, что всякое тело, скользящее по циклоиде, например мой
мыльный камень, будучи отпущенным, из любой точки опустится вниз за одно и то
же время.
Если
отодвинуть спереди заслонку, откроется кирпичная стена салотопки с двумя железными
устьями печей, приходящимися прямо под котлами. Устья эти снабжены тяжёлыми
железными дверцами. А для того чтобы сильнейший жар топок не передавался
палубе, снизу под кирпичной кладкой устроен мелкий резервуар, который через
канал, проложенный сзади, постоянно наполняется водой с такой же скоростью, с
какой она оттуда испаряется. Никаких дымоходов там нет, дым из топок выходит
прямо через отверстия в задней стене. А теперь давайте и мы с вами вернёмся
немного назад.
Было
около девяти часов вечера, когда топки «Пекода» должны были впервые за это плавание
быть приведены в действие. Распоряжаться этим делом полагалось второму
помощнику – Стаббу.
– Ну
как, все готовы? Тогда люк долой и запускайте её. Эй, кок, поджигай топки.
Это было
нетрудно сделать, потому что корабельный плотник в течение всего плавания запихивал
туда стружки. Здесь надо сказать, что на китобойце огонь салотопок лишь
поначалу приходится разводить дровами. Дрова используются только для скорейшего
разжигания основного топлива, то есть листов сала, почерневших и свернувшихся
после вытопки и теперь уже именуемых «граксой» или «оладьями», в которых
всё-таки остаётся значительное количество жира. Именно этими «оладьями» и
поддерживают огонь в печах. Подобно упитанному мученику на костре или прибегшему
к самосожжению мизантропу, кит, будучи однажды воспламенён, сам служит себе
топливом и горит собственным огнём. Жаль только, он не поглощает собственного
дыма! потому что вдыхать этот дым – сущее мучение; а всё равно вдыхать его приходится,
да что там! какое-то время вы просто живёте в нём. Он отдаёт невыразимо гнусным
смрадом, вроде того, что стоит, наверное, поблизости от индуистских
погребальных костров. Он пахнет, как левое крыло Судного дня, он служит
доказательством существования преисподней.
К полуночи
топки работали вовсю. Мы уже отделили китовое мясо от костей, паруса были
расправлены, ветер свежел, и мрак над пустынным океаном стоял непроглядный. Но
время от времени жадные языки пламени принимались лизать эту тьму, вырываясь из
закопчённых печных отверстий и озаряя светом каждый канат, каждую снасть, как
будто бы по ним бежал прославленный греческий огонь. А горящий корабль шёл всё
вперёд и вперёд, словно посланный неумолимой рукой на страшное дело мести. Так
гружённые дёгтем и серой бриги отважного гидриота Канариса вышли из гаваней под
покровом ночи, неся на мачтах вместо парусов охваченные пламенем полотнища,
ринулись прямо на турецкие фрегаты и спалили их в одном огромном пожаре[291].
Крышка
люка, снятая сверху, лежала теперь перед топками, точно каминная плита перед
очагом. И на ней вырисовывались адские тени язычников-гарпунёров, неизменных
кочегаров китобойца. Огромными вилами на длинных шестах они забрасывали шипящие
куски сала в кипучие котлы или ворошили под ними огонь, так что узкие языки пламени
вылетали, змеясь, из топок, норовя уцепить их за ноги. А дым угрюмыми клубами
уносился прочь. И всякий раз, когда корабль подбрасывало на волне, кипящее
масло всплёскивалось в котлах, словно хотело достать их разгорячённые лица. А
напротив раскрытых топок, у противоположного конца широкой дощатой плиты, стоял
шпиль. Он служил корабельным диваном. На нём отдыхали вахтенные в перерывах
между работой, сидели, уставившись в красное пекло топок и до боли обжигая
глаза. Их огрубелые лица, покрытые теперь ещё копотью и потом, их всклокоченные
бороды и неожиданно яркий языческий блеск зубов то и дело выступали вдруг из
тьмы в причудливом свете ослепительного пламени. И когда они рассказывали друг
другу о своих безбожных похождениях; когда словами веселья вели свои жуткие
рассказы; когда их дикарский хохот взмывал языками к небу, подобно пламени из
печей, а впереди, у топок, гарпунёры отчаянно размахивали огромными зубастыми вилами
и черпаками; выл ветер, море волновалось, и судно стонало, зарываясь носом в волне,
но всё вперёд и вперёд несло своё красное пекло в черноту моря и ночи, и грызло
с презрением белую кость и в ярости выбрасывало из пасти белую пену, –
тогда «Пекод», летящий в самую черноту тьмы с грузом дикарей, отягчённый
пламенем и на ходу сжигающий мёртвое тело, был словно зримое воплощение безумия
своего командира.
Таким
казался он мне, когда я стоял за штурвалом и долгие часы безмолвно направлял по
волнам мой огненный корабль. Сам окружённый тьмой, я только отчётливей видел,
как красны, как безумны, как призрачно жутки все остальные. Вид этих бесовских
теней, шныряющих передо мной наполовину в дыму, наполовину в огне, породил под
конец в душе моей сходные видения, как только я поддался той загадочной
сонливости, что всегда овладевала мною в полночь за рулём.
В ту
самую ночь приключилась со мной одна очень странная (и по сей день
необъяснимая) вещь. Очнувшись от короткого сна, я испытал мучительное ощущение
чего-то непоправимого. Румпель из китовой челюсти, на который я опирался,
ударил меня в бок; в ушах у меня раздался глухой гул парусов, заполоскавшихся
на ветру; глаза мои вроде были открыты; к тому же со сна я стал пальцами
бессознательно растягивать веки. И всё-таки, что бы я ни делал, компаса, по которому
я должен был держать курс, передо мной не было; а ведь всего только минуту
назад я, кажется, разглядывал картушку при ровном свете нактоузного фонаря. Но
теперь передо мной вдруг не стало ничего, кроме непроглядной тьмы, чуть
бледнеющей по временам от красных вспышек. И над всем этим в душе моей
возобладало какое-то властное ощущение, будто быстро летящий этот предмет, на
котором я стою, чем бы он в действительности ни был, бежал не к дальним гаваням
впереди, а уходил прочь от всех гаваней позади себя. Тяжёлое смятенное чувство,
подобное чувству смерти, охватило меня. Руки мои судорожно уцепились за
румпель, и при этом мне почудилось, будто он каким-то чародейским способом
перевёрнут задом наперёд.
Боже
мой! что же это случилось со мною? – подумал я. И вдруг я понял: во время
короткого сна я повернулся и стоял теперь лицом к корме, а спиной к носу и
компасу. В то же мгновение я оборотился назад и едва успел привести корабль к
ветру, который неминуемо бы его перевернул. Как радостно, как приятно
освобождение от сверхъестественных галлюцинаций этой ночи и от смертельной
опасности очутиться за бортом!
Не гляди
слишком долго в лицо огню, о человек! Не дремли, положив руку на штурвал! Не
поворачивайся спиной к компасу; слушайся указаний толкнувшего тебя в бок
румпеля; не доверяй искусственному огню, в красном блеске которого всё кажется
жутким. Завтра в природном свете солнца снова будут ясными небеса; тех, кто
метался как бес в языках адского пламени, заря покажет в ином, куда более
мягком освещении; прекрасное золотое, радостное солнце – единственный правдивый
светоч; всё прочее – ложь!
Однако и
солнцу не спрятать ни гиблых топей Виргинии, ни богом проклятой римской Кампаньи,
ни бескрайней Сахары, не спрятать тысячи миль пустынь и печалей под луной. Не
спрятать солнцу океан – тёмную сторону нашей планеты, океан, который покрывает
эту планету на целых две трети. Вот почему тот смертный, в ком больше веселья,
чем скорби, смертный этот не может быть прав – он либо лицемер, либо простак.
То же
самое относится и к книгам. Самым правдивым из людей был Муж Скорби и правдивейшая
из книг – Соломонов Екклезиаст, тонкая, чеканная сталь горя. «Всё – суета».
ВСЁ. Упрямый мир ещё не до конца усвоил нехристианскую Соломонову премудрость.
Но тот, кто за версту обходит больницы и тюрьмы, кто спешит побыстрей перейти
через кладбище, кто предпочитает разговаривать об опере, а не об аде; тот, кто
Каупера[292],
Юнга[293],
Паскаля[294]
и Руссо без разбора зовёт хворыми бедняками и всю свою беззаботную жизнь
клянётся именем Рабле, как достаточно умного и потому весёлого
сочинителя, – такой человек и не достоин взламывать печать зелёной плесени
на могильных плитах со славным Соломоном. А ведь даже Соломон и тот говорит: «Человек,
сбившийся с пути разума, водворится» (то есть, покуда он жив) «в собрании
мертвецов». Не поддавайтесь же чарам огня, иначе он вас изувечит, умертвит, как
было в ту ночь со мной.
Существует
мудрость, которая есть скорбь; но есть также скорбь, которая есть безумие. В
иных душах гнездится кэтскиллский орёл[295],
который может с равной лёгкостью опускаться в темнейшие ущелья и снова взмывать
из них к небесам, теряясь в солнечных просторах. И даже если он всё время
летает в ущелье, ущелье это в горах; так что как бы низко ни спустился горный
орёл, всё равно он остаётся выше других птиц на равнине, хотя бы те парили в
вышине.
|
