Глава CXIV. Позолота
Проникая
всё глубже и глубже в центр японского промыслового района, «Пекод» был теперь
весь охвачен охотничьей горячкой. Подчас в тихую прохладную погоду матросам
случалось не выходить из вельботов по двенадцати, пятнадцати, восемнадцати, а
то и двадцати часов подряд; они то гребли изо всех сил, то шли под парусом,
гоняясь за китом, то в короткий и сладостный перерыв сидели неподвижно иногда
целый час, ожидая, пока он всплывёт на поверхность; но плоды их трудов были
невелики.
В такие
дни, когда сидишь под лучами нежаркого солнца и целый день тебя качают
неторопливые, отлогие валы; когда сидишь в своём вельботе, лёгком, точно
берёстовый чёлн, в приятной беседе с ласковыми волнами, которые, словно котята
у очага, мурлычут и трутся о борт, тогда-то и начинаешь испытывать сонное блаженство
и, глядя на безмятежно прекрасную и сверкающую шкуру океана, забываешь о тигрином
сердце, что бьётся под ней; и никак не заставишь себя помнить о том, что вслед
за этой бархатной лапой придёт беспощадный клык.
В такие
дни скиталец в своём вельботе проникается к морю каким-то сыновним, доверчивым
чувством, которое сродни его чувству к земле; море для него – словно бескрайняя
цветущая равнина, и корабль, плывущий вдали, так что одни только мачты
виднеются над горизонтом, пробирается как будто не по высоким волнам, а по
высокой траве холмистой прерии; так лошади переселенцев на Дальнем Западе тонут
в удивительном разливе зелени по самые уши, которые одни только насторожённо
поднимаются из травы.
Узкие,
нехоженые лощины, голубые, мягкие склоны холмов; когда певучая тишина
воцаряется над ними, ты, кажется, готов поклясться, что видишь усталых
ребятишек, что, набегавшись, спят на полянках, а кругом сияет радостный май и
лесным цветам пришла пора распускаться. И всё это сливается с ощущением
таинственности в твоей душе, и вымысел встречается с действительностью, и,
взаимно проницая друг друга, они образуют одно нерасторжимое целое.
Подобные
умиротворяющие видения – как ни мимолётны они – оказывали своё воздействие,
пусть также мимолётное, даже на Ахава. Но если эти тайные золотые ключи
отмыкали двери к его тайным золотым сокровищам, то стоило ему дохнуть на них, и
они тут же тускнели.
О
зелёные лощины! О бескрайние ландшафты вечной весны духа; здесь – хотя
убийственный суховей земной жизни давно уже спалил вас, – только здесь
может ещё человек валяться и кататься, точно резвый однолеток в клевере поутру,
и одно какое-то мгновение ощущать на своих боках прохладную росу бессмертной
жизни. Если бы только, о господи! эти благословенные минуты затишья могли
длиться вечно! Но путаные, обманчивые нити жизни плетутся утком по основе:
прямо – штили, поперёк – штормы; на каждый штиль – по шторму. В этой жизни нет
прямого, необратимого развития; мы движемся не по твёрдым ступеням, чтобы
остановиться у последней, – от младенческой бессознательности, через
бездумную веру детства, через сомнение подростка (всеобщий жребий), скептицизм,
а затем и неверие к задумчивому отдохновению зрелости, которое знаменуется
словами «Если б». Нет, пройдя одну ступень, мы описываем круг ещё и ещё раз и
всегда остаёмся одновременно и младенцами, и детьми, и подростками, и мужчинами
с вечным «Если б». Где лежит последняя гавань, в которой мы пришвартуемся
навеки? В каком горнем эфире плывёт этот мир, от которого и самые усталые
никогда не устанут? Где прячется отец подкидыша? Наши души подобны сиротам, чьи
невенчанные матери умерли в родах; тайна нашего отцовства лежит в могиле, и
туда мы должны последовать, чтобы узнать её.
В тот же
самый день, глядя за борт своего вельбота в ту же самую золотую глубину,
Старбек тихо промолвил:
– О
бездонная, неизъяснимая прелесть, какою любуется любовник во взгляде своей
возлюбленной! Не говори мне о твоих острозубых акулах и о твоём людоедском
коварстве. Пусть вера вытеснит истину, пусть вымысел вытеснит память, я гляжу в
самую глубину, и я верую.
А Стабб
подскочил, точно рыба, сверкая чешуёй в золотистом свете:
– Я
Стабб, и всякое бывало в моей жизни; но вот я, Стабб, клянусь, чтоб Стабб
всегда и везде был весел!
|
