 Увеличить |
Глава CXXVI.
Спасательный буй
Держа на
юго-восток по магнитной стрелке Ахава и выверяя свой курс только по лагу Ахава,
«Пекод» по-прежнему шёл курсом на экватор. То было долгое плавание по
пустынному морю, и ни единого судна, ни единого паруса не показывалось на
горизонте. Вскоре ровными пассатами корабль стало сильно сносить по мерной,
невысокой зыби. Казалось, кругом воцарилось странное затишье, точно прелюдия к
какой-то шумной и трагической сцене.
Но вот,
когда судно уже приближалось как бы к предместьям экваториального промыслового
района и в непроглядной тьме, какая всегда предшествует наступлению зари,
проходило мимо группки скалистых островков, вахту, возглавляемую Фласком, вдруг
взбудоражил ночью какой-то жалобный, отчаянный, нездешний вопль – точно
сдавленное рыдание душ всех невинных младенцев, убиенных Иродом. Матросы, как
один, очнулись от дремоты и замерли словно зачарованные – кто стоя, кто сидя,
кто лёжа, – вслушиваясь в позе изваянного римского раба в этот дикий,
протяжный вопль. Христианская, цивилизованная часть команды утверждала, что это
сирены, и тряслась от страха, язычники гарпунёры оставались невозмутимы. Седой
же матрос с острова Мэн – как самый старший на борту – объявил, что услышанные
ими жуткие, дикие завывания – это голоса утопленников, недавно погибших в
пучине морской.
Ахав у
себя в каюте ничего не слыхал, и только на рассвете, когда он поднялся на
палубу, Фласк рассказал ему обо всём, присовокупив к своим словам кое-какие
тёмные и зловещие догадки. Тогда он глухо расхохотался и так объяснил ночное
диво.
Скалистые
островки, вроде тех, мимо которых проходил ночью «Пекод», служат обычно
убежищем для небольших тюленьих стад, и, вероятно, несколько молодых тюленей,
потерявших маток, или матки, потерявшие своих детёнышей, всплыли ночью возле
корабля и некоторое время держались поблизости, издавая вопли и рыдания, которые
так похожи на человеческие. Но такое объяснение только усугубило смятение
команды, потому что многие мореплаватели испытывают перед тюленями суеверный
страх, порождённый не только тем, что, попав в беду, они кричат какими-то
удивительными голосами, но также ещё и странным человеческим выражением их
круглых, сообразительных физиономий, выглядывающих из воды у самых бортов
корабля. Много раз случалось, что тюленей в море принимали за людей.
Дурным
предчувствиям команды суждено было получить в то утро наглядное подтверждение в
судьбе одного из матросов. Человек этот на восходе солнца выкарабкался из своей
койки и, не очухавшись, прямёхонько отправился стоять дозором на форсалинге; и,
может быть, он просто не успел ещё проснуться как следует (потому что матросы
часто лезут на мачты в промежуточном между сном и бодрствованием состоянии),
трудно сказать, но, как бы то ни было, не пробыл он на своём насесте и
нескольких минут, как вдруг раздался крик – крик и звук падения, – и,
взглянув наверх, люди успели заметить, как что-то пронеслось в воздухе, а
поглядев вниз, увидели только маленький фонтанчик белых пузырьков на синей
глади моря.
Тотчас
же спасательный буй – длинный, узкий ящик – был спущен с кормы, где он висел,
послушный мудрёной пружине, но из волны не поднялась рука, чтобы ухватиться за
него, и он, давно рассохшийся под лучами тропического солнца, стал медленно
наполняться водой; даже сама высушенная древесина всеми порами впитывала влагу,
и вот уже большой деревянный ящик, обитый гвоздями и стянутый железными
ободьями, ушёл на дно вслед за человеком, словно бы для того, чтобы служить ему
там подушкой, хоть, надо сознаться, довольно жёсткой.
Так
случилось, что первый же матрос, поднявшийся на мачту «Пекода», чтобы
высматривать Белого Кита в его же, Белого Кита, собственных владениях, был
поглощён океанской пучиной. Но мало кто на борту подумал об этом. Пожалуй, на
«Пекоде» скорее обрадовались тогда доброму знаку: в этом несчастье они видели
не провозвестие предстоящих бедствий, но осуществление прежних дурных
предзнаменований. Теперь-то понятно, говорили матросы, к чему были эти страшные
вопли, которые они слышали накануне ночью. Один только старик с острова Мэн
опять покачал головой.
Однако
нужно было заменить пропавший буй новым; заняться этим приказано было Старбеку;
но, поскольку на борту не удалось найти подходящего лёгкого ящика и поскольку,
в лихорадочном нетерпении дожидаясь близкой развязки, никто из матросов не в
состоянии был заняться ничем, кроме непосредственной подготовки к последнему,
конечному этапу плавания, что бы он им ни сулил, решено уже было оставить
корабельную корму без спасательного буя, как вдруг на шканцах появился Квикег и
стал делать жесты и издавать возгласы, всячески давая понять, что имеет в виду
свой гроб.
– Спасательный
буй из гроба? – воскликнул потрясённый Старбек.
– Да,
диковато, я бы сказал, – согласился Стабб.
– Отличный
буй получится, – сказал Фласк, – вот плотник мигом всё сделает.
– Неси
его сюда; всё равно другого выхода нет, – уныло помолчав, проговорил
Старбек. – Оборудовать его, плотник; да не гляди ты на меня так – да, да,
оборудовать гроб. Ты что, не слышишь, что ли?
– И
крышку прибить, сэр? – плотник показал рукой, как забивают гвозди.
– Прибить.
– И
щели законопатить, сэр? – он провёл ладонью, словно держал в руке лебезу.
– Да.
– А
поверх ещё и засмолить, сэр? – и он словно поднял котелок с дёгтем.
– Довольно!
Что это пришло тебе в голову? Оборудовать спасательный буй из гроба – и никаких
разговоров. Мистер Стабб, мистер Фласк, пройдёмте со мной на бак.
– Ишь
пошёл, прямо так весь и вспыхнул. Целое ему ещё под силу, а вот на мелочах,
поди ж ты, спотыкаешься. Ну, уж это мне не по душе. Сделал я капитану Ахаву
ногу, так он её носит как джентльмен; а сделал коробку для Квикега, а он не
пожелал сунуть в неё голову. Неужто всем трудам, какие я положил на этот гроб,
пропадать впустую? А теперь вот приказывают сделать из него спасательный буй.
Это вроде как старую одежду перелицовывать, выворотить тело наизнанку. Не по
вкусу мне это портаческое дело, нет, совсем не по вкусу, несолидно это; да и не
по мне. Пускай этим занимаются всякие лоботрясы, мы не им чета. Я люблю браться
только за чистую, точную, нетронутую научную работу, что-нибудь такое, что
честь по чести начинается в начале, в середине доходит до половины и кончается
в конце; а не то что эта лицовка, у которой конец в середине, а начало в конце.
Господи! и до чего же иные старушки любят бездельников и портачей! Я знал
когда-то старушку шестидесяти пяти лет, которая сбежала с одним плешивым молодым
жестянщиком. И по этой причине я никогда не соглашался на берегу делать работу
для старых одиноких вдов, когда у меня была своя мастерская в Вайньярде: а
вдруг бы ей взбрело в её старую одинокую голову сбежать со мной? Однако гей-то!
тут в море нет белых чепцов, одни только белые пенные гребни. Ну-ка, ну-ка,
посмотрим. Прибить крышку, законопатить щели, а потом пройтись ещё по ним
дёгтем, поплотнее заделать швы и подвесить его над кормой на пружине с
защёлкой. Виданное ли это дело, чтобы раньше когда так обращались с гробом?
Иной суеверный старый плотник скорее согласился бы болтаться в снастях, чем
взялся бы за такую работу. Да я-то сбит из сучковатой эрустукской сосны, мне
всё нипочём. Пожалуйте вам гроб вместо подхвостника! И поплывём по свету с
кладбищенским коробом за спиной. Да мне-то что? Мы, мастера по древесине,
сколотим вам и свадебное ложе, и ломберный столик, а понадобится, так и гроб
либо катафалк. Мы берём помесячно, или за каждый заказ, а то и издолу, или для
ради самой работы, или же для ради доходов, не наше дело спрашивать, зачем да
почему, если только нас не заставляют портачить, ну, а уж тогда мы по
возможности стараемся от такой работы отвертеться. Гм! А теперь за дело,
помаленьку-потихоньку. Я сделаю… постойте-ка, сосчитаем, сколько у нас человек
в команде? Не помню. Ну, да ладно, сделаю тридцать спасательных верёвок на
турецких узлах, по три фута длиной каждую, и прикреплю их кругом всего гроба. И
будут у меня, если наш корабль потонет, тридцать весёлых молодцов драться между
собой за один гроб – такое не часто можно увидеть под солнцем! А ну, где мой
молоток, долото, котелок с дёгтем и свайка? За работу!
|
