 Увеличить |
Письмо 132
От президентши де Турвель к госпоже де Розмонд
Глубоко растроганная вашей ко мне добротой, сударыня, я
целиком отдалась бы ей, если бы меня не останавливала в какой-то мере боязнь
осквернить ее этим. Почему, когда ваша доброта мне так драгоценна, я в то же
время должна ощущать, что недостойна ее? Ах, но, во всяком случае, я осмелюсь
высказать вам всю свою благодарность. Особенно восхищает меня в вас
снисходительность добродетели, которой наши слабости ведомы лишь постольку,
поскольку она им сострадает, — так сильна и так сладостна власть ее чар
над нашими сердцами, что выдержит сравнение даже с чарами любви.
Но могу ли я и теперь заслуживать дружбу, которой уже
недостаточно для моего счастья? То же самое могу я сказать и о ваших советах: я
сознаю всю их мудрость, но не могу им следовать. И как не верить мне в
совершенное счастье, когда я его сейчас ощущаю? Да, если мужчины такие, как вы
о них говорите, надо бежать от них, надо их ненавидеть. Но насколько же не схож
с ними Вальмон! Если у него, как и у них, есть то неистовство страсти, которое
вы называете необузданностью, то насколько же в нем сильнее этой необузданности
беспредельная нежность! О друг мой! Вы говорите, что разделяете мои страдания,
но порадуйтесь со мной и моему счастью! Я обязана им любви, а как увеличивает
его самый предмет этой любви! Вы говорите, что любовь ваша к племяннику — быть может,
проявление слабости. О, если бы вы знали его, как я! Я его обожаю, боготворю, и
все же меньше, чем он заслуживает. Конечно, он мог порою впадать в заблуждения,
в чем он и сам признаётся. Но кто лучше его познал истинную любовь? Что мне
сказать вам больше? Он внушает ее, но и сам ощущает с не меньшей силой.
Вы подумаете, что я одержима неосуществимой мечтой,
которой любовь беспрестанно смущает наше воображение. Но если так, то
почему же он стал более нежным, более внимательным с тех самых пор, как ему уже
нечего добиваться? Должна признаться, что раньше рассудительность и
сдержанность редко покидали его, и это часто, даже против воли, вызывало в моем
сознании все те лживые и жестокие представления о нем, которые существуют у его
недоброжелателей. Но с тех пор как он беспрепятственно может отдаваться порывам
своего сердца, он словно угадывает все желания моего. Кто знает, не были ли мы
созданы друг для друга! Не суждено ли было мне счастье стать необходимой для
его счастья! Ах, если это самообман, пусть я умру прежде, чем он рассеется.
Нет, я хочу жить, чтобы лелеять, чтобы обожать его. Почему бы перестал он
любить меня? Какая другая женщина сделает его счастливее? А я чувствую по
собственному опыту, что счастье, которое порождаешь в другом, это самая крепкая,
единственно подлинная связь. Да, это и есть то упоительное чувство, которое
облагораживает любовь, которое в некотором смысле очищает ее и делает
действительно достойной такой нежной и благородной души, как душа Вальмона.
Прощайте, мой дорогой, уважаемый, снисходительный друг.
Тщетно пыталась бы я продолжать это письмо: настал час, когда он обещал прийти,
и у меня уже нет других мыслей. Простите! Но вы хотите моего счастья, а оно в
этот миг так велико, что меня едва хватает, чтобы ощущать его.
Париж, 7 ноября 17...
Письмо 133
От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей
Что же это за жертвы, мой прелестный друг, на которые я, по
вашему мнению, не пойду, хотя наградой за них мне было бы ваше благоволение?
Скажите, прошу вас, и если я хоть на мгновение поколеблюсь — принести их или
нет, — разрешаю вам отказать мне в следуемой за них награде. Хорошо же вы
судите обо мне с некоторых пор, если, даже проявляя снисходительность,
сомневаетесь в моих чувствах или же силе воли! Жертвы, которых я не смогу или не
захочу принести! Итак, вы считаете меня влюбленным, порабощенным, вы думаете,
что если я так добивался успеха, то мне дорог самый предмет? Ах, нет, слава
богу, я еще не пал так низко и берусь вам это доказать. Да, я докажу это, хотя
бы и за счет госпожи де Турвель, и тогда у вас уж, наверно, не останется
никаких сомнений.
Я полагаю, что мог, не становясь смешным, посвятить
некоторое время женщине, у которой есть хотя бы то достоинство, что она
принадлежит к довольно редкой породе. Может быть, я особенно увлекся этим
приключением потому, что оно совпало с мертвым сезоном. Нечего дивиться, что и
сейчас я почти целиком поглощен им, — ведь общество только-только начинает
съезжаться. Подумайте к тому же, что я всего какую-нибудь неделю вкушаю плоды
трехмесячных трудов, — а мне приходилось и дольше задерживаться около
женщин, гораздо менее стоящих, на которых и труда было затрачено гораздо
меньше! Однако тогда вы не делали никаких позорящих меня выводов.
И наконец — хотите знать истинную причину моего упорства в
этом деле? Вот она. Женщина эта по природе своей робка; в первое время она
беспрестанно сомневалась в своем счастье, и этого было достаточно, чтобы
спугнуть его, вследствие чего я лишь сейчас едва начинаю выяснять, как далеко
простирается моя власть над такого рода женщинами. А мне ведь очень любопытно
было узнать это, подходящий же случай подвертывается не так легко, как можно
думать.
Прежде всего, для очень многих женщин наслаждение есть
наслаждение, и больше ничего. У них, как бы они нас ни именовали, мы только
поставщики, передатчики, и в их глазах все наше достоинство — активность: кто
делает больше, тот и лучше.
Другую категорию женщин, в наши дни, может быть, самую
многочисленную, интересует почти исключительно известность их любовника,
удовольствие от того, что он отбит у соперницы, страх в свою очередь потерять
его. Сами мы тоже занимаем некоторое место в том подобии счастья, которое они
испытывают, однако в первую очередь оно зависит от обстоятельств, а не от
личности любовника. Они получают счастье благодаря нам, но не от нас.
Мне же хотелось для своих наблюдений найти женщину нежной и
чувствительной души, для которой любовь стала бы всепоглощающей и которая в
самой любви видела бы лишь возлюбленного: в ней чувство, уклоняясь от обычного
пути, шло бы от сердца к желанию, и я, например, видел, как такая женщина
(притом не в первый день) после наслаждения лила слезы, а через мгновение вновь
предавалась страсти из-за какого-нибудь моего слова, нашедшего отзвук в ее
душе. Наконец, мне надо было, чтобы ко всему этому присоединялось и природное
чистосердечие, ставшее настолько привычным, что его уже не преодолеть и что оно
не дает скрыть ни единого чувства, живущего в сердце. Вы должны согласиться,
что подобные женщины встречаются очень редко, и я уверен, что, если бы не эта
именно женщина, другой такой я, быть может, никогда бы уже не встретил.
Поэтому было бы неудивительно, если бы я оставался верен ей
больше, чем какой-либо другой женщине. Если для наблюдений моих, которые я
произвожу с ее помощью, нужно, чтобы я сделал ее счастливой, совершенно
счастливой, почему я должен от этого отказываться, в особенности раз это мне
помогает вместо того, чтобы препятствовать? Но если ею занят мой ум, значит ли,
что сердце мое порабощено? Нет, конечно. Вот почему, хотя я и впрямь дорожу
этим приключением, оно не помешает мне искать других и даже пожертвовать им
чему-либо более приятному.
Я настолько свободен, что не пренебрегаю даже малюткой
Воланж, которой, в сущности, почти не придаю значения. Через три дня мать привезет
ее в Париж. Я же со вчерашнего дня позаботился о том, чтобы сохранить с ней
связь: немного денег привратнику, несколько любезностей его жене — и дело в
шляпе. Подумайте только, что Дансени не сумел додуматься до такого простого
средства! И еще говорят, что любовь делает людей изобретательными. Напротив,
она превращает в полных тупиц тех, над кем забрала власть. И это я не сумею от
нее защититься! Нет, будьте покойны. В самые ближайшие дни я нарочно ослаблю
слишком, быть может, сильное впечатление, которое испытал: я перебью его
другими, а если этого будет недостаточно, постараюсь, чтобы новых впечатлений
было побольше.
Тем не менее я готов передать юную пансионерку ее робкому
возлюбленному, как только вы найдете это удобным. Мне кажется, у вас уже нет причин
препятствовать этому, я же согласен оказать столь существенную услугу бедняге
Дансени. По правде сказать, это пустяки по сравнению с тою, какую он оказал
мне. Сейчас его крайне тревожит мысль, будет ли он принят у госпожи де Воланж.
Я успокаиваю его как только могу, уверяя, что так или иначе, но я с первого же
дня устрою его счастье, пока же продолжаю заботиться о переписке, которую он
хочет возобновить тотчас же по прибытии своей Сесили. У меня уже
имеются от него письма, и до наступления блаженного дня прибавится, конечно,
еще одно или два. Этому малому, видно, совсем нечего делать!
Но оставим эту ребяческую парочку и вернемся к своим делам:
мне бы только целиком отдаться сладостной надежде, которое дало мне ваше
письмо! Да, разумеется, вы меня удержите подле себя, и непростительно вам
сомневаться в этом. Разве я когда-либо переставал быть вам верным? Узы наши
ослабли, но не порвались. Наш так называемый разрыв был лишь обманом
воображения: связь наших чувств и интересов сохранялась. Подобно путешественнику,
возвратившемуся умудренным, я, как и он, признаю, что покинул счастье в погоне
за обманчивой надеждой, и скажу, как д'Аркур:
Чем больше видишь стран, тем родина
милее. [[66]]
Не боритесь же больше с мыслью или, вернее, чувством,
которое возвращает вас ко мне. После того как, идя каждый своим путем, мы
отведали всех удовольствий, насладимся теперь счастьем сознавать, что ни одно
из них не сравнится с теми, которые мы испытали друг с другом и которые
покажутся нам еще более сладостными!
Прощайте, мой пленительный друг. Я согласен ждать вашего
возвращения. Но поторопитесь и не забывайте, как я его жажду.
Париж, 8 ноября 17...
|
