 Увеличить |
Письмо 39
От Сесили Воланж к Софи Карне
Меня одолевают грусть и тревога, дорогая моя Софи. Почти всю
ночь я проплакала. Не то чтобы в данный момент я не была счастлива, но только я
предвижу, что это ненадолго.
Вчера я была в Опере с госпожой де Мертей; мы много говорили
насчет моего замужества, и ничего хорошего я от нее не узнала. Выйти я должна
за графа де Жеркура, и это будет в октябре. Он богат, знатен, командует полком.
Пока все это отлично. Но, во-первых, он стар: представь себе, ему не менее
тридцати шести лет! И, кроме того, госпожа де Мертей говорит, что он человек
хмурый, строгий, и она опасается, что счастлива я с ним не буду. Я даже
заметила, что она в этом вполне уверена, а прямо говорить не хочет, чтобы не
огорчать меня. Почти весь вечер она говорила мне об обязанности жен по
отношению к мужьям. Она признает, что господин де Жеркур человек совсем
неприятный, и все же говорит, что я должна буду любить его. И еще она сказала,
что, когда я выйду замуж, мне уже нельзя будет любить кавалера Дансени. Да
разве же это возможно! О, уверяю тебя, я всегда буду его любить. Знаешь, я уж
лучше предпочла бы совсем не выходить замуж. Пусть этот господин де Жеркур
устраивается, как знает, я ведь его не искала. Сейчас он на Корсике [[18]], очень далеко отсюда;
пусть бы он там оставался десять лет. Если бы я не боялась очутиться в
монастыре, я бы уже сказала маме, что не пойду за него. Но это было бы только
хуже. Не знаю, право, что и делать. Я чувствую, что никогда не любила господина
Дансени так, как сейчас, и когда подумаю, что мне остается лишь месяц жить
по-старому, у меня на глаза тотчас же навертываются слезы. Единственное мое
утешение — дружба с госпожой де Мертей. У нее такое доброе сердце! Она
разделяет все мои горести и так мила, что когда я с нею, то почти перестаю о
них думать. К тому же она мне очень полезна, ибо тому немногому, что я знаю,
научила меня она, и она такая добрая, что мне нисколько не стыдно делиться с
нею всеми моими мыслями. Если она найдет что-нибудь нехорошим, то иногда и
пожурит меня, но ласково, а потом я целую ее от всего сердца, пока она не
перестанет сердиться. Ее-то я уж могу любить, сколько захочу, и ничего дурного
тут не будет, чему я ужасно рада. Однако мы условились, что я не стану
показывать, как сильно люблю ее, на людях, особенно же при маме, чтобы она
ничего не заподозрила по поводу кавалера Дансени. Уверяю тебя, что если бы я
могла всегда жить, как сейчас, мне кажется, я была бы совсем счастлива. Только
вот этот противный господин де Жеркур... Но не стану больше вспоминать о нем, а
то опять загрущу. Вместо того сяду писать кавалеру Дансени: буду говорить ему
только о своей любви, а не о горестях, так как не хочу огорчать его.
Прощай, мой милый друг. Ты сама видишь, что жаловаться тебе
не на что и, несмотря на мою занятость, как ты выражаешься, у меня
остается время и любить тебя, и писать тебе [[19]].
Из ***, 27 августа 17...
Письмо 40
От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей
Моей жестокосердой мало того, что она не отвечает на мои
письма и отказывается их принимать. Она хочет лишить меня возможности видеть
ее, она требует, чтобы я уехал. И еще больше удивит вас, что я подчинюсь этой
жестокости. Вы меня осудите. Однако я счел, что не должен упускать случая
получить от нее приказание, ибо убежден, что, с одной стороны, тот, кто
повелевает, сам себя отчасти связывает, а с другой — что кажущаяся власть,
которую мы будто бы предоставляем над собой женщинам, является одной из тех
ловушек, в которые им особенно трудно не попасться. Вдобавок она с такой
ловкостью избегала всех случаев остаться со мной наедине, что это поставило
меня в опасное положение, из которого мне, по-моему, следовало выбраться любой
ценой, ибо я беспрестанно находился в ее обществе, не имея в то же время
возможности занять ее своей любовью, и можно было опасаться, что под конец она
привыкнет видеть меня без волнения. А вы сами знаете, как трудно изменить такое
расположение духа.
Впрочем, вы догадываетесь, что, подчинившись, я поставил
свои условия. Я даже позаботился о том, чтобы среди них оказалось одно
невыполнимое. Это нужно мне для того, чтобы я волен был или сдержать свое
слово, или нарушить его, а также для того, чтобы затеять устный или письменный
спор в момент, когда прелестница моя особенно довольна мной или когда ей нужно,
чтобы я был доволен ею. Не говорю уж о том, что я проявил бы слишком большую
неловкость, если бы не сумел добиться какой-нибудь награды за отказ от данного
притязания, как бы оно ни было невыполнимо.
Изложив вам в этом длинном вступлении свои доводы, сообщаю о
событиях последних дней. В качестве документов прилагаю письмо моей прелестницы
и мой ответ. Согласитесь, что мало найдется летописцев столь точных, как я.
Вы помните, какое впечатление произвело позавчера утром мое
письмо из Дижона. Остаток дня прошел довольно бурно. Прекрасная
недотрога явилась лишь к самому обеду и сказала, что у нее сильнейшая
мигрень, — под этим скрывался самый отчаянный приступ раздражения, какой
только может быть у женщины. Лицо у нее и впрямь было совсем другое. Известное
вам выражение кротости сменилось строптивостью, придавшей ему новую прелесть. Я
твердо решил использовать впоследствии это открытие и заменять иногда нежную
любовницу строптивой. Предвидя, что остаток дня пройдет уныло, я решил избежать
скуки и под предлогом писания писем удалился к себе. Около шести часов снова
спустился в гостиную. Госпожа де Розмонд предложила прогуляться, что и было
принято. Но в момент, когда мы садились в экипаж, мнимая больная с адским
коварством выставила в свою очередь в качестве предлога — может быть, чтобы
отомстить мне за мое отсутствие — новый приступ головной боли и безжалостно
вынудила меня остаться вдвоем с моей тетушкой. Не знаю, были ли услышаны мои
проклятья этому демону в женском образе, но по возвращении мы узнали, что она
слегла.
На следующий день за завтраком это была совсем другая
женщина. Природная кротость вернулась к ней, и я уже думал, что прощен. Едва
дождавшись окончания завтрака, эта кроткая особа с безмятежным видом поднялась
с места и направилась в парк. Вы сами понимаете, что я последовал за ней.
«Почему это вам захотелось гулять?» — спросил я, подойдя к ней поближе. «Я
много писала сегодня утром, — ответила она, — и голова у меня
устала». — «Может быть, и я настолько счастлив, что могу поставить себе в
вину эту усталость?» — продолжал я. «Да, я вам написала, — ответила она
снова, — но не решаюсь отдать письмо. В нем содержится одна просьба, а вы
не приучили меня рассчитывать на исполнение моих просьб». — «Ах, клянусь,
что если только это окажется в пределах возможного...» — «Нет ничего
легче, — прервала она меня, — и хотя, может быть, вы по
справедливости обязаны были бы ее исполнить, я готова принять ваше согласие,
как милость». С этими словами она подала мне письмо. Я взял его, а одновременно
и ее руку, которую она тотчас же отняла, но без гнева и скорее со смущением,
чем с поспешностью. «Сегодня жарче, чем я думала, надо идти в дом». И она
направилась в замок. Тщетно старался я убедить ее погулять еще немного, и лишь
мысль о том, что нас могут увидеть, заставила меня ограничиться одним лишь
красноречием.
Она вошла в дом, не проронив ни слова, и я отлично понял,
что мнимая прогулка имела одну лишь цель — передать мне письмо. В замке она
сразу же поднялась к себе, а я ушел в свою комнату, чтобы познакомиться с ее
посланием. Вам тоже следует прочесть его, равно как и мой ответ, прежде чем мы
пойдем дальше...
Из ***, 27 августа 17...
|
