 Увеличить |
Письмо 6
От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей
Нет, значит, ни одной женщины, которая, добившись власти, не
стала бы ею злоупотреблять! И даже вы, которую я так часто называл своим
снисходительным другом, вы тоже перестали им быть и решаетесь нападать на меня,
хуля предмет моей страсти! Какими чертами осмеливаетесь вы рисовать госпожу де
Турвель!.. Нет мужчины, которому за подобный дерзостный вызов не пришлось бы
заплатить жизнью! Кроме вас, нет ни одной женщины, которую за это же самое я не
постарался бы хотя бы очернить! Молю вас, не подвергайте меня больше столь
жестоким испытаниям: я не уверен, что выдержу их. Во имя нашей дружбы,
перестаньте злословить об этой женщине хотя бы до тех пор, пока она не станет
моей. Или вы не знаете, что одно лишь наслаждение властно снять повязку с очей
любви?
Но что я говорю? Разве госпожа де Турвель нуждается в том,
чтобы приукрашивать ее воображением? Нет, чтобы быть прелестной, ей достаточно
оставаться самою собой. Вы упрекаете ее за то, что она плохо одета, — ну и
что же, всякий наряд ей только вредит, всякий покров ее только портит. Подлинно
обаятельна она в небрежной утренней одежде. Благодаря стоящей здесь
изнурительной жаре легкое домашнее платье из полотна дает мне возможность
видеть ее округлый и гибкий стан. Грудь ее прикрывает лишь кисея, и мой беглый,
но проницательный взор уловил уже восхитительные формы. Вы говорите, что лицо
ее лишено выражения? А что ему выражать, пока сердце ее ничем не затронуто? Да,
конечно, у нее нет лживой ужимки наших кокеток, порою соблазняющей нас и всегда
обманчивой. Она не умеет прикрывать заученной улыбкой пустоту какой-нибудь
фразы, и хотя у нее отличнейшие зубы, она смеется лишь тому, что ее
действительно забавляет. Но надо видеть, образ какой простодушной, искренней
веселости являет она нам в резвых играх! Сколько чистой радости сострадания и
доброты в ее взгляде, когда она спешит оказать помощь страждущему! В
особенности же надо видеть, как при малейшем намеке на ласковое слово или
похвалу небесное лицо ее вспыхивает трогательным смущением непритворной
скромности! Она недотрога, она набожна, и на этом основании вы считаете ее
холодной и бездушной? Я держусь совершенно иного мнения. Сколько же надо иметь
самой изумительной чувствительности, чтобы распространять ее даже на мужа и
неизменно любить существо, постоянно находящееся в отсутствии? Можно ли
требовать лучшего доказательства? А ведь я сумел его получить.
На нашей совместной прогулке я повел ее таким образом, что
пришлось перебираться через ров. И хотя она очень проворна, робости в ней еще
больше. Вы сами знаете, что недотроги боятся сделать смелый шаг [[10]]. Пришлось ей довериться
мне. Я держал в своих объятиях эту скромницу. Наши приготовления и переправа
моей старой тетушки вызвали у резвой недотроги взрывы хохота, но когда я взял
ее на руки и сделал рассчитано неловкое движение, руки наши соединились. Я
прижал ее грудь к своей и в этот краткий миг почувствовал, что сердце ее
забилось сильнее. Прелестный румянец окрасил ее щеки, и это робкое смущение
достаточно ясно показало мне, что сердце ее затрепетало от любви, а не от
страха. Тетушка моя, однако, ошиблась, подобно вам, и стала говорить:
«Девочка-то испугалась», но очаровательная непосредственность этой «девочки» не
позволила ей солгать, и она простодушно ответила: «Да нет, но...» Одно это слово
сказало мне все. С этой минуты жестокое волнение сменилось у меня сладостной
надеждой. Эта женщина станет моей, я отниму ее у мужа, он только оскверняет ее;
я дерзнул бы отнять ее у самого бога, которого она так возлюбила. Какое
наслаждение то вызывать в ней угрызения совести, то побеждать их. Я и не
помышляю о том, чтобы сокрушить смущающие ее предрассудки! Они только увеличат
мое счастье и мою славу. Пусть она верит в добродетель, но пусть пожертвует ею
ради меня. Пусть грех ужасает ее, будучи не в силах сдержать, и пусть, все
время находясь во власти страха, она забывает, преодолевает его только в моих
объятиях. И пусть — я на это согласен — она мне скажет тогда: «Обожаю тебя!» Из
всех женщин лишь она одна достойна будет произнести эти слова. Поистине, я
стану тем божеством, которое она предпочтет.
Будем же откровенны: в наших связях, столь же холодных,
сколь и мимолетных, то, что мы именуем счастьем, — всего лишь
удовольствие. Сказать вам правду? Я думал, что сердце мое уже увяло, и, находя
в себе одну лишь чувственность, сетовал на то, что преждевременно постарел.
Госпожа де Турвель возвратила мне прелестные иллюзии молодости. Подле нее мне
не нужно обладания, чтобы ощущать себя счастливым. Единственное, что пугает
меня, — время, которое займет это приключение, ибо я не решаюсь хоть в
чем-либо довериться случайности. Напрасно припоминаю я свою удачливую
дерзновенность, — я не могу решиться на нее. Для того чтобы я был
счастлив, надо, чтобы возлюбленная сама отдалась мне, а добиться этого не так-то
легко.
Я убежден, что вы восхитились бы моей осторожностью. Я еще
не произносил слова «любовь», но мы уже говорили о «доверии» и «участии». Чтобы
как можно меньше обманывать ее и в особенности чтобы на нее не подействовали
всевозможные слухи обо мне, я сам, как бы обвиняя себя, рассказал ей кое-что из
наиболее известных моих похождений. Вы повеселились бы, видя, с каким
простодушием она читает мне проповеди. Она уверяет, что хочет меня «обратить»,
но не подозревает даже, чего будет ей стоить эта попытка. Она далека от мысли,
что, «вступаясь», как она выражается, «за несчастных, которых я погубил», она
заранее оплакивает самое себя. Эта мысль пришла мне в голову вчера во время
одной из ее проповедей, и я не смог отказать себе в удовольствии перебить ее,
уверяя, что она говорит, как настоящий пророк. Прощайте, прекраснейший друг
мой. Как видите, я еще не безвозвратно погиб.
Р.S. Кстати, а бедняга кавалер не покончил с собой
от отчаяния? Поистине, вы в сто раз бессердечнее меня, и я чувствовал бы себя
униженным, если бы обладал самолюбием.
Из замка***, 9 августа 17...
|
