 Увеличить |
Письмо 146
От маркизы де Мертей к кавалеру Дансени
Наконец я уезжаю отсюда, мой юный друг, и завтра к вечеру
буду в Париже. Перемена местожительства всегда вызывает беспорядок, поэтому я
никого не намерена принимать. Однако, если вы хотите сообщить мне что-либо
неотложное, я готова сделать для вас исключение из общего правила, но сделаю
его только для вас, и потому прошу сохранить мой приезд в секрете. Даже
Вальмону о нем не будет известно.
Если бы совсем немного времени назад мне сказали, что вскоре
вы станете пользоваться у меня исключительным доверием, я бы просто посмеялась.
Но ваша доверчивость вызвала и мою. Начинаешь невольно думать, что вы проявили
какую-то ловкость и даже как бы обольстили меня. Это было бы по меньшей мере
неблаговидно! Впрочем, обольщение это теперь не представляло бы для меня
опасности: у вас есть дела и поважнее! Когда на сцене появляется героиня, никто
не обращает внимания на наперсницу.
Итак, у вас не хватило даже времени сообщить мне о последних
ваших успехах. Когда ваша Сесиль отсутствовала, все дни были слишком короткими
для ваших чувствительных жалоб. Если бы я не выслушивала их, вы жаловались бы
эху. Когда она потом заболела, вы тоже оказывали мне честь, поверяя свои
тревоги: вам ведь надо было изливать их кому-нибудь. Но теперь, когда та, кого
вы любите, в Париже, когда она здорова и в особенности когда вы ее изредка
видите, она заменяет вам всех, и друзья ваши для вас уже ничто.
Говорю я это не в осуждение: вам ведь всего двадцать лет.
Всем известно, что, начиная с Алкивиада [[69]]
и кончая вами, молодые люди только в горестях ценят дружбу. Счастье порою
делает их нескромными, но никогда не вызывает у них потребности в излияниях. Я
сказала бы, подобно Сократу: «Я люблю, когда мои друзья прибегают ко мне в
несчастии» [[70]], но в качестве философа он
отлично без них обходился, когда они не появлялись. В этом отношении я не так
мудра, как он, и, будучи слабой женщиной, несколько огорчилась вашим молчанием.
Но не считайте меня требовательной: как раз
требовательности-то мне и недоставало! То же чувство, благодаря которому я
замечаю эти лишения, дает мне силу мужественно переносить их, когда они
являются доказательством или причиной счастья друзей. Поэтому я рассчитываю на
вас завтра вечером лишь в том случае, если любовь ваша предоставит вам свободу и
досуг, и запрещаю вам идти ради меня на какие-либо жертвы.
Из замка ***, 29 ноября 17...
Письмо 147
От госпожи де Воланж к госпоже де Розмонд
Вы, без сомнения, будете огорчены так же, как и я,
достойный мой друг, когда узнаете о состоянии, в котором находится госпожа де
Турвель. Со вчерашнего дня она
больна; болезнь ее началась так внезапно и с такими
тяжелыми признаками, что я до крайности встревожена. Сильнейший жар, буйный,
почти не прекращающийся бред, неутолимая жажда —
вот что у нее наблюдается. Врачи говорят, что предсказать
пока ничего невозможно, а лечение представляется весьма затруднительным, так
как больная отказывается от всякой медицинской помощи: чтобы пустить кровь,
пришлось силой держать ее, и к этому же прибегнуть еще два раза, чтобы снова
наложить повязку, которую она, находясь в бреду, все время старается сорвать.
Вы, как и я, привыкли считать ее слабой, робкой и кроткой,
но представьте себе, что сейчас ее едва могут сдержать четыре человека, а
малейшая попытка каких-либо уговоров вызывает неописуемую ярость! Я опасаюсь,
что тут не просто бред, что это может оказаться настоящим умопомешательством.
Опасения мои на этот счет еще увеличились от того, что
произошло позавчера.
В тот день она в сопровождении горничной прибыла в
монастырь... Так как она воспитывалась в этой обители и сохранила привычку
ездить туда от времени до времени, ее приняли, как всегда, и она всем
показалась спокойной и здоровой. Часа через два она спросила, свободна ли
комната, которую она занимала, будучи пансионеркой, и, получив утвердительный
ответ, попросила разрешения пойти взглянуть на нее. С нею пошли настоятельница
и несколько монахинь. Тогда она и заявила, что хочет вновь поселиться в этой
комнате, что ей вообще не следовало ее покидать, и добавила, что не выйдет
отсюда до самой смерти — так она выразилась.
Сперва не знали, что и сказать ей, но, когда первое
замешательство прошло, ей указано было, что она замужняя женщина и не может
быть принята без особого разрешения. Ни этот довод, ни множество других не возымели
действия, и с этой минуты она стала упорствовать в отказе не только оставить
монастырь, но и эту комнату. Наконец, после долгой борьбы, в семь часов вечера
дано было согласие на то, чтобы она провела в ней ночь. Карету ее и слуг
отослали домой, а решение, как же быть дальше, отложили до завтра.
Уверяют, что весь вечер ни в ее внешности, ни в поведении не
только не замечалось ничего странного, но что она была сдержанна, рассудительна
и только раза четыре или пять погружалась в такую глубокую задумчивость, из
которой ее трудно было вывести, даже заговаривая с ней, и что всякий раз,
прежде чем вернуться к действительности, она подносила обе руки ко лбу, словно
пытаясь как можно сильнее сжать его. Одна из находившихся тут же монахинь
обратилась к ней с вопросом, не болит ли у нее голова. Прежде чем ответить, она
долго и пристально смотрела на спросившую и, наконец, сказала: «Болит совсем не
там!» Через минуту она попросила, чтобы ее оставили одну и в дальнейшем не
задавали ей никаких вопросов.
Все удалились, кроме горничной, которой, к счастью, пришлось
ночевать в той же комнате за отсутствием иного помещения!
По словам этой девушки, госпожа ее была довольно спокойна до
одиннадцати вечера. В одиннадцать она сказала, что ляжет спать, но, еще не
вполне раздевшись, принялась быстро ходить взад и вперед по комнате, усиленно
жестикулируя. Жюли, которая видела все то, что происходило днем, не осмелилась
ничего сказать и молча ждала около часа. Наконец, госпожа де Турвель дважды,
раз за разом, позвала ее. Та успела только подбежать, и госпожа упала ей на
руки со словами: «Я больше не могу». Она дала уложить себя в постель, но не
пожелала ничего принять и не позволила звать кого-либо на помощь. Она велела
только поставить подле себя воду и сказала, чтобы Жюли ложилась.
Та уверяет, что часов до двух утра не спала и в течение
всего этого времени не слышала никаких жалоб, никаких движений. Но около пяти
утра ее разбудил голос госпожи, которая что-то громко и резко говорила. Жюли
спросила, не нужно ли ей чего-нибудь, но, не получив ответа, взяла свечу и
подошла к кровати госпожи де Турвель, которая не узнала ее, но, внезапно
прервав свои бессвязные речи, с горячностью вскричала: «Пусть меня оставят
одну, пусть меня оставят во мраке, я должна быть во мраке». Вчера я и сама отметила,
что она часто повторяет эту фразу.
Жюли воспользовалась этим своего рода приказанием и вышла,
чтобы позвать людей, которые могли бы оказать помощь, но госпожа де Турвель
отвергла ее с исступленной яростью, в которую с тех пор так часто впадает.
Все случившееся повергло монастырь в такое замешательство,
что настоятельница решила послать за мной вчера в семь часов утра. Было еще
темно. Я примчалась тотчас же. Когда обо мне доложили госпоже де Турвель, она
как будто пришла в себя и сказала: «Ах, да, пусть войдет!» Но когда я очутилась
у ее кровати, она пристально посмотрела на меня, быстро схватила мою руку и,
сжав ее, сказала мне громким, мрачным голосом: «Я умираю потому, что не
поверила вам». И сразу вслед за тем, закрыв глаза рукой, принялась повторять
одну и ту же фразу: «Пусть меня оставят одну» — и т.д., пока не потеряла
сознания.
Эти обращенные ко мне слова и еще некоторые, вырвавшиеся у
нее в бреду, наводят меня на мысль, что эта тяжелая болезнь имеет причину еще
более тяжкую. Но отнесемся с уважением к тайне нашего друга и ограничимся
состраданием к ее беде.
Весь вчерашний день прошел так же бурно, в ужасающих
приступах, сменявшихся полным упадком сил, напоминающим летаргию; лишь в эти
минуты она сама вкушает — и дает другим — известный покой. Я покинула изголовье
ее постели лишь в десять вечера с тем, чтобы вернуться сегодня утром на весь
день. Разумеется, я не оставлю моего несчастного друга, но то, что она упорно
отказывается от всяких забот о ней, от всякой помощи, вызывает просто отчаяние.
Посылаю вам ночной бюллетень, только что мною
полученный, — как вы увидите, он отнюдь не утешителен. Я позабочусь, чтобы
и вам их аккуратно посылали.
Прощайте, достойный мой друг, спешу к больной. Моя дочь,
которая, к счастью, почти совсем поправилась, свидетельствует вам свое
уважение.
Париж, 29 ноября 17...
|
