 Увеличить |
Письмо 97
От Сесили Воланж к маркизе де Мертей
Ах, боже мой, сударыня, как я огорчена, как я несчастна! Кто
утешит меня в моих страданиях? Кто поможет мне советом в моей растерянности и
смятении? Этот господин де Вальмон... а Дансени! Нет, мысль о Дансени приводит
меня в отчаяние... Как рассказать вам? Как вымолвить?.. Не знаю, что и делать.
А между тем сердце мое переполнено... Мне надо с кем-нибудь поговорить, а вы —
единственная, кому я могла бы, кому я осмелилась бы довериться. Вы ко мне так
добры! Но сейчас вам не следует быть доброй: я этого недостойна. Больше того: я
даже не хотела бы этого. Сегодня здесь все оказали мне столько внимания... но
из-за него мне стало только хуже, настолько ощущала я, что не заслужила его!
Напротив, браните меня, браните меня хорошенько, ибо я очень виновна.
Но потом спасите меня. Если вы не будете так добры, чтобы
дать мне совет, я умру от горя.
Узнайте же... рука моя дрожит, как вы сами видите, я почти
не в силах писать, лицо у меня все в огне... Ах, это и впрямь краска стыда. Что
ж, я пересилю стыд: пусть это будет первым наказанием за мой грех. Да, я вам
расскажу все. Итак, знайте, что господин де Вальмон, который до сих пор
передавал мне письма господина Дансени, вдруг нашел, что это слишком трудное
дело, и захотел иметь ключ от моей комнаты. Могу уверить вас, что я не
соглашалась; но он об этом написал Дансени, и Дансени потребовал того же. А я —
ведь мне так больно отказывать ему в чем-либо, особенно с тех пор, как мы в
разлуке, от которой он так несчастен, — я в конце концов согласилась. Я не
предвидела несчастья, которое из-за этого произошло.
Вчера господин де Вальмон, воспользовавшись этим ключом,
пришел ко мне в комнату, когда я спала. Для меня это было такой неожиданностью,
что я страшно испугалась, когда он меня разбудил. Но он сразу заговорил, я
узнала его и не стала кричать. И, кроме того, сперва мне пришло в голову, что
он принес мне письмо от Дансени. Однако это было далеко не так. Вскоре он захотел
поцеловать меня, и в то время как я, вполне естественно, стала защищаться, он
изловчился и сделал то, на что я не согласилась бы ни за что на свете... Он
стал требовать вместо этого поцелуя. Пришлось уступить. Что я могла сделать? Я
попыталась звать на помощь. Но, во-первых, у меня не хватило сил, а во-вторых,
он убедил меня, что, если кто-нибудь придет, он сумеет свалить всю вину на
меня. И, правда, легко было бы это сделать из-за ключа. После этого он все-таки
не ушел. Он захотел второго поцелуя, который — уж не знаю как и почему — всю
меня взволновал. А потом стало еще хуже, чем вначале. О, это, разумеется, очень
дурно. Ну, а под конец... избавьте меня от необходимости досказывать, но я
несчастна так, что несчастнее быть нельзя.
В одном я себя больше всего упрекаю и все же обязана вам об
этом сказать — боюсь, я защищалась не так решительно, как могла бы. Не знаю,
как это получилось. Разумеется, я не люблю господина де Вальмона, совсем
наоборот. И все же были мгновения, когда я вроде как бы любила его. Вы сами
понимаете, что это не мешало мне все время говорить: «Нет», но я чувствовала,
что поступаю не так, как говорю. И это было как бы вопреки моей воле. И ко
всему еще я была в таком смятении! Если в подобных случаях всегда так трудно
защищаться, надо выработать привычку к этому! Правда и то, что господин де
Вальмон умеет говорить таким образом, что просто не знаешь, как ему ответить.
Словом — поверите ли, когда он ушел, я даже как будто жалела об этом и имела
слабость согласиться, чтобы он пришел и сегодня вечером; и это расстраивает
меня больше всего прочего.
О, несмотря на это, будьте уверены, что я не позволю ему
прийти. Он еще не успел выйти из комнаты, как я поняла, что мне ни в коем
случае не следовало этого обещать. А потому я до самого утра проплакала. Больше
же всего я страдаю из-за Дансени. Каждый раз, как я вспоминала о нем, рыдания
мои усиливались до того, что я просто задыхалась, а не думать о нем я не
могла... Вот и сейчас, вы сами видите, к чему это приводит: бумага вся мокрая
от слез. Нет, я никогда не утешусь, хотя бы из-за него одного. Словом, я совсем
изнемогла и все же ни на одну минуту не уснула. А утром, встав с постели, я
посмотрелась в зеркало: можно было в ужас прийти, так я изменилась.
Мама заметила это, как только увидела меня, и тотчас же
спросила, что со мной. Я же сразу начала плакать. Я думала, она станет бранить
меня, и, может быть, мне от этого было бы легче. А она, напротив, стала
говорить со мной ласково! Я этого совсем не заслужила. Она сказала, чтобы я не
огорчалась до такой степени! Она ведь не знала причину моего горя. Не знала,
что я от этого больна! Бывают минуты, когда мне хотелось бы не жить. Я не
смогла удержаться. Я бросилась в ее объятья, рыдая и повторяя: «Ах, мама, мама,
ваша дочка очень несчастна!» Мама тоже не смогла удержаться от слез, от всего
этого горе мое только усилилось. К счастью, она не спросила меня, почему я до
такой степени несчастна, я ведь не смогла бы ей ничего сказать.
Умоляю вас, сударыня, напишите мне как можно скорее и
скажите, что я должна делать. Ибо у меня нет мужества собраться с мыслями, и я
только страдаю и страдаю. Письмо свое пошлите через господина де Вальмона, но
прошу вас, если вы будете писать и ему, не говорите, что я вам хоть что-нибудь
рассказала.
Остаюсь, сударыня, покорнейше и с самыми дружескими
чувствами глубоко преданной вам...
Я не осмеливаюсь подписать это письмо.
Из замка ***, 1 октября 17...
|
