 Увеличить |
Глава I
ЧАСТЬ
ПЕРВАЯ
Он встал
и, потирая руки, начал скоро ходить по комнате, вдумываясь в первую главу, как,
с чего начать, что в ней сказать.
Походив
полчаса, он умерил шаг, будто боролся мысленно с трудностями. Шаг становился все
тише, медленнее. Наконец он остановился посреди комнаты, как растерянный, точно
наткнулся на какой-то камень и почувствовал толчок.
– Да, –
шептал он в страхе, – чего доброго, пожалуй, вместо «высокой горы», да
вдруг… Что это мне пришло в голову! – Он глубоко задумался.
«Ну, как
я напишу драму Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, – думал
он, – а русские девы примут ошибку за образец, да как козы – одна за
другой – пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов много в русской земле! Что
скажут маменьки и папеньки!..»
Он минут
пять постоял на месте, потом вдруг захохотал – и опять скорыми шагами заходил
но комнате.
«Как
побледнели бы русские Веры и как покраснели бы все Марфеньки, если б узнали,
что я принял их… за коз!»
– Не
это помешает мне писать роман, – сказал он, вздохнув печально, – а
другое… например… цензура! Да, цензура помешает! – почти с радостью
произнес он, как будто нашел счастливую находку. – А еще что?
И
задумался… «Кажется, больше ничего, следовательно, остается писать…»
Он
умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера Веры, в
психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары;
задумчиво сел и положил руки с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал
сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в
новую строку, после слов «Глава I»:
«Однажды…»
Подумал,
подумал и лег головой на руки, обдумывая продолжение. Прошло с четверть часа,
глаза у него стали мигать чаще. Его клонил сон.
Ему
показалось неловко дремать сидя, он перешел на диван, положил голову на мягкую
обивку дивана, а ноги вытянул: «Освежусь немного, потом примусь…» – решил он… и
вскоре заснул. В комнате раздавалось ровное, мерное храпенье.
Когда он
проснулся, уже рассветало. Он вскочил и посмотрел вокруг удивленными, почти
испуганными глазами, как будто увидел во сне что-то новое, неожиданное, точно
Америку открыл.
– И
во сне статуя! – произнес он, – все статуя да статуя! Что это,
намеки? указания?
Он
подошел к столу, пристально поглядел в листки, в написанное им предисловие,
вздохнул, покачал головой и погрузился в какое-то, должно быть, тяжелое
раздумье. «Что я делаю! На что трачу время и силы? Еще год пропал! Роман!» –
шептал он с озлоблением.
Он
отодвинул рукопись в сторону, живо порылся в ящике между письмами и достал
оттуда полученное за месяц письмо от художника Кирилова, пробежал его глазами,
взял лист почтовой бумаги и сел за стол.
«Спешу –
в здравом уме и твердой памяти, – писал он, – уведомить вас первого,
любезный Кирилов, о новой и неожиданной, только что открывшейся для меня
перспективе искусства и деятельности… Прежде всего тороплюсь кинуть вам эти две
строки, в ответ на ваше письмо, где вы пишете, что собираетесь в Италию, в
Рим, – на случай, если я замедлю в дороге. Я сам еду в Петербург. Погодите
– ради бога – и я с вами! Возьмите меня с собой! Пожалейте слепца, безумца,
только сегодня прозревшего, угадавшего свое призвание! Долго блуждал я в
темноте и чуть не сделался самоубийцей, то есть чуть не сгубил своего
дарования, ставши на ложный путь! Вы находили в моих картинах признаки таланта:
мне держаться бы кисти, а я бросался к музыке и, наконец, бросился к литературе
– и буквально разбросался! Затеял писать роман! И вы, и никто – не остановили
меня, не сказали мне, что я – пластик, язычник, древний грек в искусстве!
Выдумал какую-то „осмысленную и одухотворенную Венеру“! Мое ли дело чертить
картины нравов, быта, осмысливать и освещать основы жизни! Психология, анализ!
Мое дело
– формы, внешняя, ударяющая на нервы красота!
Для
романа – нужно… другое, а главное – годы времени! Я не пожалел бы трудов; и на
время не поскупился бы, если б был уверен, что моя сила – в пере!
Я
сохраню, впрочем, эти листки: может быть… Нет, не хочу обольщать себя неверной
надеждой! Творчество мое не ладит с пером. Не по натуре мне вдумываться в
сложный механизм жизни! Я пластик, повторяю: мое дело только видеть красоту – и
простодушно, «не мудрствуя лукаво», отражать ее в создании…
Сохраню
эти листки затем разве, чтобы когда-нибудь вспоминать, чему я был свидетелем,
как жили другие, как жил я сам, что чувствовал (или, вернее, ощущал), что
перенес – и…
И после
моей смерти – другой найдет мои бумаги:
Засветит
он, как я, свою лампаду –
И
– может быть – напишет…
Теперь,
хотите ли знать, кто я, что я?.. Скульптор!
Да, скульптор
– не ахайте и не бранитесь! Я только сейчас убедился в этом, долго не понимая
намеков, призывов: отчего мне и Вера, и Софья, и многие, многие – прежде всего
являлись статуями! Теперь мне ясно!
Я
пластик – вы знаете это, вы находите во мне талант. Стало быть, нужно мне
только отыскать свое орудие и прием! У кого пальцы сложились, как орудие
фантазии, в прием для кисти, у кого для струн или клавишей, у меня – как я
теперь догадываюсь – для лепки, для резца… Глаз у меня есть, вкус тоже – и feu
sacre[203]
– да? вы этого не отвергаете! Не спорьте же, не послушаю, а лучше спасите меня,
увезите с собой и помогите стать на новый путь, на путь Фидиасов, Праксителей,
Кановы – и еще очень немногих!
Никто не
может сказать – что я не буду один из этих немногих… Во мне слишком богата
фантазия. Искры ее, как вы сами говорите, разбросаны в портретах, сверкают даже
в моих скудных музыкальных опытах!.. И если не сверкнули в создании поэмы,
романа, драмы или комедии, так это потому…»
Он
чихнул.
«Вот,
значит – правда! – подумал он, – что я пластик – и только пластик. Я
отрекаюсь от музыки – она далась мне в придачу к прочему. Я кляну потраченное
на нее и на роман время и силы. – До свидания, Кирилов, – не
противоречьте: убьете меня, если будете разрушать мой новый идеал искусства и
деятельности. Пожалуй, вы поколеблете меня вашими сомнениями – и тогда я утону
безвозвратно в волнах миражей и неисходной скуки! Если скульптура изменит мне
(боже сохрани! я не хочу верить: слишком много говорит за), я сам казню себя,
сам отыщу того, где бы он ни был – кто первый усомнился в успехе моего романа
(это – Марк Волохов), и торжественно скажу ему: да, ты прав: я – неудачник! А
до тех пор дайте жить и уповать!
В Рим! в
Рим! – туда, где искусство – не роскошь, не забава – а труд, наслаждение,
сама жизнь! Прощайте! до скорого свидания!»
Он с
живостью собрал все бумаги, кучей, в беспорядке сунул их в большой старый
портфель – сделал «ух», как будто горбатый вдруг сбросил горб, и весело потер
рука об руку.
|
