VII
Леонтий
не узнал Райского, когда тот внезапно показался в его кабинете.
– Позвольте
узнать, с кем я имею честь говорить… – начал было он.
Но
только Борис Павлович заговорил, он упал в его объятия..
– Жена!
Уленька! Поди-ка, посмотри, кто приехал! – кричал он в садик жене.
Та
бросилась и поцеловала Райского.
– Как
вы возмужали и… похорошели! – сказала она, и глаза у нее загорелись от
удовольствия.
Она
бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского, и потом лукаво и смело
глядела ему прямо в глаза…
– Вы
всех здесь с ума сведете, меня первую… Помните?.. – начала она и глазами
договорила воспоминание.
Райский
немного смутился и поглядывал на Леонтия, что он, а он ничего. Потом он, не
скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел,
что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не
прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно
сложившейся физически женщиной.
Бойкость
выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему мечут искры, тот
же у ней пунцовый румянец, веснушки, тот же веселый, беспечный взгляд и,
кажется, та же девическая резвость!
– Как
вы… сохранились, – сказал он, – все такая же…
– Моя
рыжая Клеопатра! – заметил Леонтий. – Что ей делается: детей нет,
горя мало…
– Вы
не забыли меня: помните? – спросила она.
– Еще
бы не помнить! – отвечал за него Леонтий. – Если ее забыл, так кашу
не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с
усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше,
впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не
скажешь?
– Что
же мне сказать?
– Скажи
– salve, amico[69]…
– Ну,
ты свое: я и без тебя сумею поздороваться, не учи!
– Не
знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил нас
с тобой; с ним мы просиживали ночи, читывали…
– Да,
если б не ты, – перебил Райский, – римские поэты и историки были бы
для меня все равно, что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали…
– А
в школе, – продолжал Козлов, не слушая его, – защищал от забияк и сам
во все время оттаскал меня за волосы… всего два раза…
– Так
было и это? – спросила жена. – Ужели вы его били?
– Вероятно,
шутя…
– Ах,
нет, Борис: больно! – сказал Леонтий, – иначе бы я не помнил, а то
помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку
откуда-то – для тебя же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у
тебя…
– Не
рисовую ли кашу? – спросила жена.
– Вот,
она мне этой рисовой кашей житья не дает, – заметил Леонтий, –
уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в
нее. Что я, в самом деле, урод, что ли!
– Нет,
ты у меня «умный, добрый и высокой нравственности», – сказала она, с своим
застывшим смехом в лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстук,
выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского. Он, по
взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые
воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и
ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило. Он наблюдал
ее молча, и у него в голове начался новый рисунок и два новые характера, ее и
Леонтья.
«Все та
же; все верна себе, не изменилась, – думал он. – А Леонтий знает ли,
замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит
своей. Как они живут между собой… Увижу, посмотрю…»
– Кстати
о каше: ты с нами обедаешь, да? – спросил Леонтий.
– Как
это можно! – вступилась жена, – приглашать на такой стол, как наш!
Ведь вы же не студенты: Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю…
– Ты
что ешь? – спросил Леонтий
– Все, –
отвечал Райский.
– А
если все, так будешь сыт. Ну, вот, как я рад. Ах, Борис…право, и высказать не
умею!
Он стал
собирать со стола бумаги и книги.
– Бабушка
как бы не стала ждать… – колебался Райский.
– Ну,
уж ваша бабушка! – с неудовольствием заметила Ульяна Андреевна.
– А
что?
– Не
люблю я ее!
– За
что же?
– Командовать
очень любит… и осуждать тоже…
– Да,
правда, она деспотка… Это от привычки владеть крепостными людьми. Старые нравы!
– Если
послушать ее, – продолжала Ульяна Андреевна, – так все сиди на месте,
не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей
сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и
ночует там…
Райский
засмеялся.
– Что
вы, она просто святая! – сказал он.
– Ну,
уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их
знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а
другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из
нее – посмотрим!
– Это
Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит…
– А
кто ее знает, что она там делает за Волгой?
– Нет,
я бабушку люблю, как мать, – сказал Райский, – от многого в жизни я
отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна:
у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…
– Поэтому
вы поверите ей, если она…
Ульяна
Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные
по столу бумаги и ставил на полки книги.
– Поэтому
вы поверите, если она скажет вам…
– Всему, –
сказал Райский.
– Не
верьте, неправда, – говорила она, – я знаю, она начнет вам шептать
вздор… про m-r Шарля…
– Кто
это m-r Шарль?
– Это
француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, чихают вместе до глубокой ночи…
Чем я тут виновата? А по огороду бог знает что говорят… будто я… будто мы…
Райский
молчал.
– Не
верьте – это глупости, ничего нет… – Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым
взглядом на Райского, говоря это.
– Что
мне за дело? – сказал Райский, порываясь от нее прочь, – я и слушать
не стану…
– Когда
же к нам опять придете? – спросила она.
– Не
знаю, как случится… s203
– Приходите
почаще… вы, бывало, любили…
– Вы
все еще помните прошлые глупости! – сказал Райский, отодвигаясь от
нее, – ведь мы были почти дети…
– Да,
хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали…
– Что
вы! – сказал Райский, еще отступая от нее.
– Да,
да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки?..
– Какой
я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может!
– Да,
вы теперь умны стали, и тоже, я думаю, «высокой нравственности»… Шалун! –
прибавила она певучим, нежным голосом.
– Полноте,
полноте! – унимал он ее. Ему становилось неловко.
– Да,
мое время проходит… – сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из
лица. – Немного мне осталось… Что это, как мужчины счастливы: они долго
могут любить…
– Любить! –
иронически, почти про себя сказал Райский.
– Вы
теперь уже не влюбитесь в меня – нет? – говорила она.
– Полноте:
ни в вас, ни в кого! – сказал он, – мое время уж прошло: вон седина
пробивается! И что вам за любовь – у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь
предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
Он
задумался, и Марфенька, чистая, безупречная, с свежим дыханием молодости,
мелькнула у него в уме. Его тянуло домой, к ней и к бабушке, но радость
свидания с старым товарищем удержала.
– Ну,
уж выдумают: труд! – с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. –
Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они – труд! Что это, право,
скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не
хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же?.. Пойдемте в сад… Помните наш сад?..
– Да,
да, пойдемте! – пристал к ним Леонтий, – там и обедать будем. Вели,
Оленька, давать, что есть – скорее. Пойдем, Борис, поговорим… Да… – вдруг
спохватился он, – что же ты со мной сделаешь… за библиотеку?
– За
какую библиотеку? Что ты мне там писал? Я ничего не понял! Какой-то Марк книги
рвал…
– Ах,
Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот
Марк: вот посмотри!
Он
достал книги три и показал Райскому томы с вырванными страницами.
– Вот
что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы «Dictionnaire philosophique»[70] стали… А вот
тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли…
– Что
мне за дело? – с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги… – Ты точно
бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я затем приехал,
чтобы вы меня со света гнали?
– Да
как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это
лучшее достояние твое, это – книги, книги… Ты посмотри!
Он с
гордостью показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и книги в
блестящем порядке.
– Вот
только на этой полке почти все попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы!
Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним. Видишь!..
Он
хвастливо показывал ему толстую писаную книгу, в переплете.
– Все
своей рукой написал! – прибавил он, поднося книгу к носу Райского.
– Отстань,
я тебе говорю! – с нетерпением отозвался Райский.
– Ты
вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду
тебе показывать книги. Они все по нумерам… – говорил Леонтий.
– Вон
что выдумал! Отстань, я есть хочу.
– Ну,
так после обеда – и в самом деле теперь не успеем.
– Послушай:
тебе хотелось бы иметь такую библиотеку? – спросил Райский.
– Мне?
Такую библиотеку?
Ему
вдруг как будто солнцем ударило в лицо: он просиял и усмехнулся во всю ширину
рта, так что даже волосы на лбу зашевелились.
– Такую
библиотеку, – произнес он, – ведь тут тысячи три: почти все! Сколько
мемуаров одних! Мне? – Он качал головой. – С ума сойду!
– Скажи:
ты любишь меня, – спросил Райский, – почему?
– Еще
бы! Из нужды выручал, оттаскал за волосы всего два раза…
– Ну,
так возьми себе эти книги в вечное и потомственное владение, но на одном условии…
– Мне,
взять эти книги! – Леонтий смотрел то на книги, то на Райского, потом
махнул рукой и вздохнул.
– Не
шути, Борис: у меня в глазах рябит… Нет, vade retro[71]… Не обольщай…
– Я
не шучу.
– Бери,
когда дают! – живо прибавила жена, которая услышала последние слова.
– Вот,
она у меня всегда так! – жаловался Леонтий. – От купцов на праздники
и к экзамену родители явятся с гостинцами – я вон гоню отсюда, а она их примет
оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в точь Тарквиниева Лукреция, а любит
лакомиться, не так, как та!..
Райский
улыбнулся, она рассердилась.
– Подь
ты с своей Лукрецией! – небрежно сказала она, – с кем он там меня не
сравнивает? Я – и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще
матрона… Ты лучше книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне…
– Не
смей просить! – повелительно крикнул Леонтий. – А мы что ему подарим?
Тебя, что ли, отдам? – добавил он, нежно обняв ее рукой.
– Отдай:
я пойду – возьмите меня! – сказала она, вдруг сверкнув Райскому в глаза
взглядом, как будто огнем.
– Ну,
если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же
отошлю к директору… – сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
– Помилуй:
это значит, гимназия не увидит ни одной книги… Ты не знаешь директора? – с
жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. – Ему столько же дела
до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут – хуже Марка!
– Ну,
так бери!
– Да
как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки –
так… Ах, боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал… Не
могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын – или нет, нет, ты слепой младенец,
невежа…
– Покорно
благодарю…
– Нет,
нет – не то, – говорил, растерявшись, Леонтий. – Ты – артист: тебе
картины, статуи, музыка. Тебе что книги? Ты не знаешь, что у тебя тут за сокровища!
Я тебе после обеда покажу…
– А!
Ты и после обеда, вместо кофе, хочешь мучить меня книгами: в гимназию!
– Ну,
ну, постой: на каком условии ты хотел отдать мне библиотеку? Не хочешь ли из жалованья
вычитать, я все продам, заложу себя и жену…
– Пожалуйста,
только не меня… – вступилась она, – я и сама сумею заложить или продать
себя, если захочу!
Райский
поглядел на Леонтья, Леонтий на Райского.
– За
словом в карман не пойдет! – сказал Козлов. – На каком же условии?
Говори! – обратился он к Райскому.
– Чтоб
ты никогда не заикался мне о книгах, сколько бы их Марк ни рвал…
– Так
ты думаешь, я Марку дам теперь близко подойти к полкам?
– Он
не спросится тебя, подойдет и сам, – сказала жена,чего он испугается, этот
урод?
– Да,
это правда: надо крепкие замки приделать, – заметил Леонтий. – Да и
ты хороша: вот, – говорил он, обращаясь к Райскому, – любит меня, как
дай бог, чтоб всякого так любила жена…
Он обнял
ее за плечи: она опустила глаза, Райский тоже; смех у ней пропал из лица.
– Если
б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, – продолжал
Леонтий, – я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а идет хорошо;
какие мои средства, а на все хватает!
Она
мало-помалу подняла глаза и смотрела прямее на них обоих, оттого, что последнее
было правда.
– Только
вот беда, – продолжал Леонтий, – к книгам холодна. По-французски
болтает проворно, а дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору с
ошибками пишет. Увидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на
ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera
Horatii[72]
– переводит «Горациевы оперы»!..
– Ну,
не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и не отдам в гимназию, –
заключил Райский. – А теперь давай обедать, или я к бабушке уйду. Мне есть
хочется.
|