XXIII
Накануне
отъезда, в комнате у Райского, развешано и разложено было платье, белье, обувь
и другие вещи, а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые
он готовился взять с собой. В два-три последние дня перед отъездом он собрал и
пересмотрел опять все свои литературные материалы и, между прочим, отобранные
им из программы романа те листки, где набросаны были заметки о Вере.
– Попробую,
начну здесь, на месте действия! – сказал он себе ночью, которую в
последний раз проводил под родным кровом, – и сел за письменный стол. –
Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от
своей страсти, от всех этих драм и комедий, – картина их виднее будет
издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание
творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
ВЕРА
Роман…
Он
остановился над вопросом: во скольких частях? «Один том – это не роман, а
повесть, – думал он. – В двух или трех: в трех – пожалуй, года три
пропишешь! Нет, довольно двух!» И он написал: «Роман в двух частях».
– Теперь
эпиграф: он давно готов! – шепнул он и написал прямо из памяти следующее
стихотворение Гейне, и под ним перевод, сделанный недавно:
Nun
ist es Zeut, dass ich mit Verstand
Mich
aller Thorheit entled'ge,
Ich
hab'so lang als ein Komoediant
Mit
dir gespielt die Komoedie.
Die
praecht'gen Coulissen, sie waren bemalt
Im
hoch romantischen Stile,
Mein
Rittermantel hat goldig gestrahlt,
Ich
fuehlte die feinsten Gefuehle.
Und
nun ich mich gar sauberlich
Des
tollen Tands entled'ge:
Noch
immer elend fuehle ich mich,
Als
spielt'ich noch immer Komoedie.
Ach,
Gott! im Sherz und unbewusst
Sprach
ich, was ich gefuehlt;
Ich
hab, mit dem Tod in der eignen Brust
Den
sterbenden Fechter gespielet![202]
Он
перечитал, потом вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками щеки и
смотрел на себя в зеркало. Он с грустью видел, что сильно похудел, что прежних
живых красок, подвижности в чертах не было. Следы молодости и свежести стерлись
до конца. Не даром ему обошлись эти полгода. Вон и седые волосы сильно серебрятся.
Он приподнял рукой густые пряди черных волос и тоже не без грусти видел, что
они редеют, что их темный колорит мешается с белым.
– Да:
раненный насмерть – играл гладиатора смерть!.. – шепнул он со вздохом и,
взяв перо, хотел писать.
В это
время вошел Егор спросить, в котором часу будить его. Райский махнул ему рукой,
чтоб оставил его, сказав, что будить не надо, что он встанет сам, а может быть,
и вовсе не ляжет, потому что у него много «дела».
Егор за
ужином пересказал это девушкам, прибавив, что барин собирается, должно быть,
опять «чудить» ночью, как бывало в начале осени.
– Это
очень занятно, – заключил он, – жалко, а иной раз и страшно станет!
Райский
написал под эпиграфом:
ПОСВЯЩЕНИЕ
Потом
подумал, прошелся раза три по комнате и вдруг сел и начал писать.
«Женщины!
вами вдохновлен этот труд, – проворно писал он, – вам и посвящается!
Примите благосклонно. Если его встретит вражда, лукавые толки, недоразумения –
вы поймете и оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером! Отдаю
и свое создание, и себя самого под вашу могущественную защиту и
покровительство! От вас только и ожидаю… „наград“ – написал он и, зачеркнув,
поставил: „снисхождения“.
Долго
ходил я, как юродивый, между вами, с диогеновским фонарем, – писал он
дальше, – отыскивая в вас черты нетленной красоты для своего идеала, для
своей статуи! Я одолевал все преграды, переносил все муки (ведь непременно
будут преграды и муки – без этого нельзя: «в болезнях имаши родити чадо,
сказано», – подумал он) – и все шел своим путем, к своему созданию. Рядом
с красотой – видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь
вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая – не дьявольской
заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования
самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
Вдохновляясь
вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой – женской любовью – я слабой
рукой писал женщину, с надеждой, что вы узнаете в ней хоть бледное отражение –
не одних ваших взглядов, улыбок, красоты форм, грации, но и вашей души, ума,
сердца – всей прелести ваших лучших сил!
Не манил
я вас в глубокую бездну учености, ни на грубый неженский труд, не входил с вами
в споры о правах, отдавая вам первенство без спора. Мы не равны: вы выше нас,
вы сила, мы ваше орудие. Не отнимайте у нас, говорил я вам, ни сохи, ни
заступа, ни меча из рук. Мы взроем вам землю, украсим ее, спустимся в ее
бездны, переплывем моря, пересчитаем звезды, – а вы, рождая нас, берегите,
как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду,
человечности, добру и той любви, какую творец вложил в ваши сердца, – и мы
твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где все совершенно, где
– вечная красота!
Время
сняло с вас много оков, наложенных лукавой и грубой тиранией: снимет и
остальные, даст простор и свободу вашим великим, соединенным силам ума и сердца
– и вы открыто пойдете своим путем и употребите эту свободу лучше, нежели мы
употребляем свою!
Отбросьте
же хитрость – это орудие слабости – и все ее темные, ползучие ходы и цели…»
Он
остановился, подумал, подумал – и зачеркнул последние две строки. «Кажется, я
грубости начал говорить! – шептал он. – А Тит Никоныч учит делать
дамам только одни „приятности“. После посвящения он крупными буквами написал:
|
