III
Вера
вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с жадностью выпила стакан и
ни с кем не сказала ни слова.
– Что
ты такая скучная, Верочка, здорова ли? – спросила бабушка сухо.
– Да,
я не смел вас спросить об этом, – вежливо вмешался Тит Никоныч, – но
с некоторых пор (при этом Вера сделала движения плечами) нельзя не заметить,
что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это
к вам очень, очень идет, – любезно прибавил он, – но при этом надо
обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?..
– Да
у меня зубы немного болят, – нехотя отвечала Вера. – Это скоро
пройдет…
Бабушка
глядела в сторону и грустно молчала. Райский, держа двумя средними пальцами
вилку, задумчиво ударял ею по тарелке. Он тоже ничего не ел и угрюмо молчал.
Только Марфенька с Викентьевым ели все, что подавали, и без умолку болтали.
– Что
вы этому шарику пожелаете? – спрашивала Марфенька.
– Крысу
за пазуху! – без запинки отвечал Викентьев.
– Что
вы это! Я бабушке загадала…
И оба
старались задушить неистовый хохот, справившись с которым, Марфенька
рассердилась на своего жениха «за дерзость» против бабушки.
– Позвольте
посоветовать вам, Вера Васильевна, – начал Тит Нилыч, отвечая на
возражение Веры, – не пренебрегать здоровьем. Теперь август, вечера
становятся сыры. Вы делаете продолжительные прогулки – это прекрасно, ничто так
не поддерживает здоровья, как свежий воздух и моцион. Но при этом отнюдь не
должно позволять себе выходить по вечерам с открытой головой, а равно и без
ботинок на толстой подошве. Особенно дамам при нежной комплексии… Всего лучше
при этом брать с собой косыночку теплую… Я видел, только что привезли модные,
из легкого козьего пуха… Я уже приобрел три… вам, Татьяне Марковне и Марфе
Васильевне… но без вашего позволения не смел представить…
Бабушка
с ласковой грустью кивнула ему головой, Вера старалась улыбнуться, а Марфенька
без церемонии сказала:
– Ах,
какой вы добрый, Тит Никоныч! после ужина я поцелую вас: вы позволите?
– Я
не позволю, я ревнив! – сказал Викентьев.
– Вас
не спросят! – отвечала Марфенька.
Тит
Никоныч заливался застенчивым смехом.
– К
вашим услугам, Марфа Васильевна!.. сочту себя счастливым… – приговаривал
он. – Какая отменная девица! – вполголоса добавил он, обращаясь к
Райскому, – это распускающаяся, так сказать, роза на стебельке, до коей
даже дыхание ветерка не смеет коснуться!
И
чмокнул умиленно губами.
«Да,
правда, роза в полном блеске! – подумал Райский со вздохом, – а та –
как лилия, „до коей“ уже, кажется, касается не ветерок, а ураган».
Он
глядел на Веру. Она встала, поцеловала руку у бабушки, вместо поклона взглядом
простилась с остальными и вышла.
И другие
встали из-за стола. Марфенька подбежала к Титу Никонычу и исполнила свое
намерение.
– Нельзя
ли прислать косыночку завтра? – шептала она ему, – мы утром с
Николаем Андреичем на Волгу уйдем… она понадобится…
– С
полным моим удовольствием!.. – говорил Тит Никоныч, шаркая, – сам
завезу…
Она еще
поцеловала его в лоб и бросилась к бабушке.
– Ничего,
ничего, бабушка! – говорила она, заминая вопрос Татьяны Марковны о том,
«что она там шепчет Титу Никонычу?». Но не замяла.
Тит
Никоныч не мог солгать Татьяне Марковне и, смягчая, извиняя всячески просьбу
Марфеньки, передал бабушке.
– Попрошайка! –
упрекнула ее Татьяна Марковна, – иди спать – поздно! А вам, Николай
Андреич, домой пора. С богом, покойной ночи!
– Я
вас завезу – по обыкновению: у меня дрожки, – сказал любезно Тит Никоныч.
Едва
Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла к
роще, постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую у ее ног, потом
завернулась в мантилью и села на свою скамью.
Райский
издали дал знать о себе кашлем и подошел к ней.
– Я
посижу с тобой, Вера, – сказал он, – можно?
Она
молча отодвинулась, чтоб дать ему место.
– Ты
очень печальна, ты страдаешь!
– Зубы
болят… – отвечала она.
– Нет,
не зубы – ты вся болишь; скажи мне… что у тебя? Поделись горем со мной…
– Зачем?
я сумею снести одна. Ведь я не жалуюсь.
Он
вздохнул.
– Ты
любишь несчастливо – кого? – шепнул он.
– Опять
«кого»? Да вас, боже мой! – сказала она, с нетерпением повернувшись на
скамье.
– К
чему этот злой смех и за что? Чем я заслужил его? Тем, что страстно люблю,
глупо верю и рад умереть за тебя…
– Какой
смех! мне не до смеха! – почти с отчаянием сказала она, встала со скамьи и
начала ходить взад и вперед по аллее.
Райский
оставался на скамье.
«А я все
надеялась… и надеюсь еще… безумная! Боже мой! – ломая руки, думала
она. – Попробую бежать на неделю, на две, избавиться от этой горячки, хоть
на время… вздохнуть! сил нет!»
Она
остановилась перед Райским.
– Брат! –
сказала она, – я завтра уеду за Волгу, – пробуду там, может быть,
долее обыкновенного…
– Этого
только недоставало! – горестно произнес Райский, не дав договорить.
– Я
не простилась с бабушкой, – продолжала она, не обращая внимания на его
слова, – она не знает, скажите вы ей, а я уеду на заре.
Он
молчал, уничтоженный.
– Теперь
и я уеду! – вслух подумал он.
– Напрасно,
погодите… – сказала она с примесью будто искренности, – когда я немного
успокоюсь…
Она на
минуту остановилась.
– Я,
может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с
сестрой, а теперь… я не могу!.. Впрочем, нет! – поспешно заключила, махнув
рукой, – уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору,
чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если
вы уедете без меня, – прибавила она задумчиво, почти с грустью, –
простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите
поцелуй сестры…
Она обеими
руками взяла его голову, поцеловала в лоб и быстро пошла прочь.
– Благодарю
вас за все, – сказала она, вдруг обернувшись, издали, – теперь у меня
нет сил доказать, как я благодарна вам за дружбу… всего более за этот уголок.
Прощайте и простите меня!
Она
уходила. Он был в оцепенении. Для него пуст был целый мир, кроме этого угла, а
она посылает его из него туда, в бесконечную пустыню! Невозможно заживо лечь в
могилу!
– Вера! –
кликнул он, торопливо догнав ее.
Она
остановилась.
– Позволь
мне остаться, пока ты там… Мы не будем видеться, я надоедать не стану! Но я
буду знать, где ты, буду ждать, пока ты успокоишься, и – по обещанию –
объяснишь… Ты сейчас сама сказала… Здесь близко, можно перекинуться письмом…
Он
поводил языком по горячим губам и кидал эти фразы торопливо, отрывисто, как
будто боялся, что она уйдет сию минуту и пропадет для него навсегда.
У него
была молящая мина, он протянул руку к ней. Она молчала нерешительно, тихо
подходя к нему.
– Дай
этот грош нищему… Христа ради! – шептал он страстно, держа ладонь перед
ней, – дай еще этого рая и ада вместе! дай жить, не зарывай меня живого в
землю! – едва слышно договаривал он, глядя на нее с отчаянием.
Она
глядела ему во все глаза и сделала движение плечами, как будто чувствовала
озноб.
– Чего
вы просите, сами не знаете… – тихо отвечала она.
– Христа
ради! – повторял он, не слушая ее и все держа протянутую ладонь.
А она
задумалась, глядя на него изредка то с состраданием, то недоверчиво.
– Хорошо,
оставайтесь! – прибавила потом решительно, – пишите ко мне, только не
проклинайте меня, если ваша «страсть», – с небрежной иронией сделала она
ударение на этом слов е, – и от этого не пройдет! «А может быть, и
пройдет… – подумала сама, глядя на него, – ведь это так, фантазия!»
– Все
вынесу – все казни!.. Скорее бы не вынес счастья! а муки… дай их мне: они –
тоже жизнь! Только не гони, не удаляй: поздно!
– Как
хотите! – отвечала она рассеянно, о чем-то думая.
Он
ожил,у него нервы заиграли.
А она
думала с тоской: «Зачем не он говорит это!»
– Хорошо, –
сказала она, – так я уеду не завтра, а послезавтра.
И сама
будто ожила, и у самой родилась какая-то не то надежда на что-то, не то
замысел. Оба стали вдруг довольны, каждый про себя и друг другом.
– Позовите
только Марину ко мне теперь же – и покойной ночи!
Он с
жаром поцеловал у ней руку, и они разошлись.
|
