VIII
Райский
сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь,
что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила может быть,
как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, – Вера, все она, его
мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя – и
молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в
нее каменья.
Он
обошел весь сад, взглянул на ее закрытые окна, подошел к обрыву и погрузил
взгляд в лежащую у ног его пропасть тихо шумящих кустов и деревьев.
Аллеи
представлялись темными коридорами, но открытые места, поблекший цветник,
огород, все пространство сада, лежащее перед домом, освещались косвенными
лучами выплывшей на горизонт луны. Звезды сильно мерцали. Вечер был ясен и
свеж.
Райский
посмотрел с обрыва на Волгу: она сверкала вдали, как сталь. Около него, тихо
шелестя, летели с деревьев увядшие листья.
«Там она
теперь, – думал он, глядя за Волгу, – и ни одного слова не оставила
мне! Задушевное, сказанное ее грудным шепотом „прощай“ примирило бы меня со
всей этой злостью, которую она щедро излила на мою голову! И уехала! ни следа,
ни воспоминания!» – горевал он, склонив голову, идучи по темной аллее.
Вдруг в
плечо ему слегка впились чьи-то тонкие пальцы, как когти хищной птицы, и в ухе
раздался сдержанный смех.
– Вера! –
в радостном ужасе сказал он, задрожав и хватая ее за руку.
У него
даже волосы поднялись на голове.
– Ты
здесь, не за Волгой!.
– Здесь,
не за Волгой! – повторила она, продолжая смеяться, и пропустила свою руку
ему под руку. – Вы думали, что я отпущу вас, не простясь? Да, думали?
Признавайтесь!
– Ты
колдунья, Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не оставила даже
слова! – говорил он растерянный, и от страха, и от неожиданной радости,
которая вдруг охватила его.
– Да
как же это ты?.. В доме все говорили, что ты уехала вчера…
Она
иронически засмеялась, стараясь поглядеть ему в лицо.
– А
вы и поверили! Я готовила вам сюрприз, велела сказать, что уехала… Признайтесь,
вы не поверили, притворились?..
– Ей-богу,
нет.
– Побожитесь
еще! – говорила она, торжествуя и наслаждаясь его волнением, и опять
засмеялась раздражительным смехом. – Не оставила двух слов, а осталась
сама: что лучше? Говорите же! – прибавила она, шаля и заигрывая с ним.
Он был в
недоумении. Эта живость речи, быстрые движения, насмешливое кокетство – все
казалось ему неестественно в ней. Сквозь живой тон и резвость он слышал будто
усталость, видел напряжение скрыть истощение сил. Ему хотелось взглянуть ей в
лицо, и когда они подошли к концу аллеи, он вывел было ее на лунный свет.
– Дай
мне взглянуть на тебя, что с тобой, Вера? Какая ты резвая, веселая!.. –
заметил он робко.
– Что
смотреть – нечего! – с нетерпением перебила она, стараясь выдернуть свою
руку и увлекая его в темноту.
Она
встряхивала головой, небрежно поправляя сползавшую с плеч мантилью.
– Веселая
– оттого, что вы здесь, подле меня… – Она прижалась плечом к его плечу.
– Что
с тобой, Вера? в тебе какая-то перемена! – прошептал Райский подозрительно,
не разделяя ее бурной веселости и стараясь подвести ее к свету.
– Пойдемте,
пойдемте, что за смотр такой – не люблю!..живо говорила она, едва стоя на
месте.
Он
чувствовал, что руки у ней дрожат и что вся она трепещет и бьется в какой-то
непонятной для него тревоге.
– Да
говорите же что-нибудь, рассказывайте, где были, что видели, помнили ли обо
мне? А что страсть? все мучает – да? Что это у вас, точно язык отнялся? куда
девались эти «волны поэзии», этот «рай и геенна»? давайте мне рая! Я счастья хочу,
«жизни»!
Она
говорила бойко, развязно, трогая его за плечо, не стояла на месте от
нетерпения, ускоряла шаг.
– Да
что это вы идете, как черепаха! Пойдемте к обрыву, спустимся к Волге, возьмем
лодку, покатаемся!.. – продолжала она, таща его с собой, то смеясь, то
вдруг задумываясь.
– Вера,
мне страшно с тобой, ты… нездорова! – печально сказал он.
– А
что? – спросила она вдруг, останавливаясь.
– Откуда
вдруг у тебя эта развязность, болтливость? Ты, такая сдержанная,
сосредоточенная!..
– Я
очень обрадовалась вам, брат, все смотрела в окно, прислушиваясь к стуку
экипажей… – сказала она и, наклонив голову, в раздумье, тише пошла подле него,
все держа свою руку на его плече и по временам сжимая сильно, как птица когти,
свои тонкие пальцы.
Ему
отчего-то было тяжело. Он уже не слушал ее раздражительных и кокетливых
вызовов, которым в другое время готов был верить. В нем в эту минуту умолкла
собственная страсть. Он болел духом за нее, вслушиваясь в ее лихорадочный
лепет, стараясь вглядеться в нервную живость движений и угадать, что значило
это волнение.
– Чего
вы так странно смотрите на меня: я не сумасшедшая! – говорила она,
отворачиваясь от него.
На него
напал ужас.
«Сумасшедшие
почти всегда так говорят! – подумал он,спешат уверить всех, что они не
сумасшедшие!»
Он сам
испытывал нетрезвость страсти – и мучился за себя, но он давно знал и страсти,
и себя, и то не всегда мог предвидеть исход. Теперь, видя Веру, упившеюся этого
недуга, он вздрагивал за нее.
Она как
будто теряет силу, слабеет. Спокойствия в ней нет больше: она собирает
последние силенки, чтоб замаскироваться, уйти в себя, – это явно: но и в
себе ей уже тесно – чаша переполняется, и волнение выступает наружу.
«Боже
мой, что с ней будет! – в страхе думал он, – а у ней нет доверия ко
мне. Она не высказывается, хочет бороться одна! кто охранит ее?..»
«Бабушка!»
– шепнул ему какой-то голос.
– Вера!
ты нездорова, ты бы поговорила с бабушкой…серьезно сказал он.
– Тише,
молчите, помните ваше слово! – сильным шепотом сказала она. –
Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом в город, за покупками,
потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас не могу!.. – прибавила она
почти грубо и сильно сжав ему плечо пальцами.
«Что с
ней?» – думал он.
Но
последние ее слова, этот грубо-кокетливый вызов, обращенный прямо к нему и на
него, заставили его подумать и о своей защите, напомнили ему о его собственной
борьбе и о намерении бежать.
– Я
уеду, Вера, – сказал он вслух, – я измучен, у меня нет сил больше, я
умру… Прощай! зачем ты обманула меня? зачем вызвала? зачем ты здесь? Чтоб
наслаждаться моими муками!.. Уеду, пусти меня!
– Уезжайте! –
сказала она, отойдя от него на шаг. – Егорка еще не успел унести чемодан
на чердак!..
Он
быстро пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим издеванием над ним и
над страстью. Потом оглянулся. Шагах в десяти от него, выступив немного на
лунный свет, она, как белая статуя в зелени, стоит неподвижно и следит за ним с
любопытством, уйдет он или нет.
«Что
это? что с ней? – с ужасом спрашивал он, – зачем я ей? Воткнула нож,
смотрит, как течет кровь, как бьется жертва! что она за женщина?»
Ему
припомнились все жестокие, исторические женские личности, жрицы кровавых
культов, женщины революции, купавшиеся в крови, и все жестокое, что совершено
женскими руками, с Юдифи до леди Макбет включительно. Он пошел и опять
обернулся. Она смотрит неподвижно. Он остановился.
«Какая
красота, какая гармония – во всей этой фигуре! Она страшна, гибельна мне!» –
думал он, стоя как вкопанный, и не мог оторвать глаз от стройной, неподвижной
фигуры Веры, облитой лунным светом.
Он
чувствовал эту красоту нервами, ему было больно от нее. Он нехотя впился в нее
глазами.
Она
пошевелилась и сделала ему призывный знак головой. Проклиная свою слабость, он
медленно, шаг за шагом, пошел к ней. Она уползла в темную аллею, лишь только он
подошел, и он последовал за ней.
– Что
тебе нужно, Вера, зачем ты не даешь мне покоя? Через час я уеду!.. – резко
и сухо говорил он, и сам все шел к ней.
– Не
смейте, я не хочу! – сильно схватив его за руку, говорила она, – вы
«раб мой», должны мне служить… Вы тоже не давали мне покоя!
Дрожь
страсти вдруг охватила его. Он чувствовал, что колени его готовы склониться и
голос пел внутри его: «Да, раб, повелевай!..»
И он
хотел упасть и зарыдать от страсти у ее ног.
– Вы
мне нужны, – шептала она: – вы просили мук, казни – я дам вам их! «Это
жизнь!» – говорили вы: – вот она – мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе
мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след
люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет!
оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» – говорили
вы, – вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы
развивали ее…
– Ты
гибнешь, Вера, – в ужасе сказал он, отступая.
– Может
быть, – говорила она, как будто отряхивая хмель от головы. – Так что
же? что вам? не все ли равно? вы этого хотели! «Природа влагает страсть только
в живые организмы, – твердили вы, – страсть прекрасна!..» Ну вот она –
любуйтесь!..
Она
забирала сильными глотками свежий, вечерний воздух.
– Но
я же и остерегал тебя, я называл страсть «волком»… – защищался он, с ужасом
слушая это явное, беззащитное признание.
– Нет,
она злее, она – тигр. Я не верила, теперь верю. Знаете ту гравюру, в кабинете
старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это
значит, бессмыслица – думала, а теперь понимаю. Да – страсть, как тигр, сначала
даст сесть на себя,а потом рычит и скалит зубы…
У
Райского в душе шевельнулась надежда добраться до таинственного имени: кто! Он
живо ухватился за ее сравнение страсти с тигром.
– У
нас на севере нет тигров, Вера, и сравнение твое неверно, – сказал
он. – Мое вернее: твой идол – волк!
– Браво,
да, да! – смеясь нервически, перебила она, – настоящий волк! как ни
корми, все к лесу глядит!
И вдруг
смолкла, как будто в отчаянии.
– Все
вы звери, – прибавила потом со вздохом, – он волк…
– Кто
он? – тихо спросил Райский.
– Тушин
– медведь, – продолжала она, не отвечая ему, – русский, честный,
смышленый медведь…
«А! так
это не Тушин?» – подумал Райский.
– Положи
руку на его мохнатую голову, – говорила она, – и спи: не изменит, не
обманет… будет век служить…
– А
я кто? – вдруг, немного развеселясь, спросил Райский.
Она
близко и лукаво поглядела ему в глаза и медлила ответом.
– Вижу,
хочется сказать «осел»: скажи, Вера, не церемонься!
– Вы?
осел? – заговорила она язвительно, ходя медленно вокруг него и оглядывая
его со всех сторон.
– Право,
осел! – наивно подтвердил Райский, – вижу, как ты мудришь надо мной,
терплю и хлопаю ушами.
– Какой
вы осел! – Вы лиса, мягкая, хитрая; заманить в западню… тихо, умно,
изящно… Вот я вас!..
Он
молчал, не понимая ее.
– Да
говорите же, что молчите! – дергая его за рукав, сказала она.
– Есть
средство против этих волков…
– Какое?
– Мне
– уехать, а тебе – не ходить вон туда… – Он показал на обрыв.
– Дайте
мне силу не ходить туда! – почти крикнула она… – Вот вы то же самое теперь
испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду
гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только
умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса!
вот я вас за это, постойте, еще не то будет! – с принужденным смехом и
будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие
пальцы.
Он в страхе
слушал ее.
– Ты
за этим дождалась меня? – помолчав, спросил он, – чтоб сказать мне
это?
– Да,
за этим! Чтоб вы не шутили вперед с страстью, а научили бы, что мне делать
теперь, – вы, учитель!.. А вы подожгли дом, да и бежать! «Страсть
прекрасна, люби, Вера, не стыдись!» Чья это проповедь: отца Василья?
– Я
разумел разделенную страсть, – тихо оправдывался он. – Страсть
прекрасна, когда обе стороны прекрасны, честны – тогда страсть не зло, а
действительно величайшее счастье на всю жизнь: там нет и не нужно лжи и
обманов. Если одна сторона не отвечает на страсть, она не будет напрасно
увлекать другую, или когда наступит охлаждение, она не поползет в темноте,
отравляя изменой жизнь другому, а смело откроется и нанесет честно, как сама
судьба, один явный и неизбежный удар – разлуку… Тогда бурь нет, а только
живительный огонь…
– Страсти
без бурь нет или это не страсть! – сказала она. – А кроме честности
или нечестности, другого разлада, других пропастей разве не бывает? –
спросила она после некоторого молчания. – Ну вот, я люблю, меня любят:
никто не обманывает. А страсть рвет меня… Научите же теперь, что мне делать?
– Бабушке
сказать… – говорил он, бледный от страха, – позволь мне, Вера… отдай мое
слово назад.
– Боже
сохрани! молчите и слушайте меня! А! теперь «бабушке сказать»! Стращать,
стыдить меня!.. А кто велел не слушаться ее, не стыдиться? Кто смеялся над ее
моралью?
– Ты
скажи мне, что с тобой, Вера? Ты то проговариваешься,то опять уходишь в тайну;
я в потемках, я не знаю ничего… Тогда, может быть, я найду и средство…
– Вы
не знаете, что со мной, вы в потемках, подите сюда! – говорила она, уводя
его из аллеи, и, выйдя из нее, остановилась. Луна светила ей прямо в
лицо. – Смотрите, что со мной.
У него
упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза
блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали
в беспорядке на лоб и виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей,
при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная,
обложенная белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового
шнурка.
– Что? –
отряхивая волосы от лица, говорила она, – узнаете вашу Веру? Где эта
«красота», которой вы пели гимны?
Она с
жалостью улыбнулась, закрыла на минуту лицо рукой и покачала головой.
– Что
я могу сделать, Вера? – говорил он тихо, вглядываясь в ее исхудавшее лицо
и больной блеск глаз. – Скажи мне, я готов умереть…
– Умереть,
умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от
которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…» Дайте этой жизни, где она? Я,
кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня
назад, когда у меня еще была сила! А вы – «бабушке сказать»! уложить ее в гроб
и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву…
Поздно! Скажи мне, кого ты любишь, все обстоятельства, имя!..
– Кого? –
вас! – сказала она с злобой, отряхивая опять пряди от лица и небрежно
натягивая мантилью на плеча.
Он
боялся сказать слово, боялся пошевелиться, стоял, сложив руки назад, прислонясь
к дереву. Она ходила взад и вперед торопливыми, неровными шагами. Потом
остановилась и перевела дух.
– Да,
она сумасшедшая! – шептал он в ужасе.
Она села
на скамью, утихла и задумалась.
– Что
это со мной? – будто немного опомнившись, про себя сказала она.
– Ты,
Вера, сама бредила о свободе, ты таилась, и от меня, и от бабушки, хотела
независимости. Я только подтверждал твои мысли: они и мои. За что же
обрушиваешь такой тяжелый камень на мою голову? – тихо оправдывался
он. – Не только я, даже бабушка не смела приступиться к тебе…
Она
глубоко вздохнула, потом подошла к нему и, прижавшись головой к его плечу,
слабо заговорила.
– Да…
да, не слушайте меня! У меня просто нервы расстроены. Какая страсть? Никакой
страсти нет! Я шутила, как вы… со мной…
– Ты
все еще думаешь, что я шутил! – тихо сказал он.
Она
старалась улыбнуться, взяла его за руку.
– Прижмите
руку к моей голове, – говорила она кротко, – видите, какой жар… Не
сердитесь на меня, будьте снисходительны к бедной сестре! Это все пройдет…
Доктор говорит, что у женщин часто бывают припадки… Мне самой гадко и стыдно,
что я так слаба…
– Что
же с тобой, бедная Вера? скажи мне…
– Ничего…
Вы только проводите меня домой, помогите взойти на лестницу – я боюсь чего-то…
Я лягу… простите меня, я встревожила вас напрасно… вызвала сюда… Вы бы уехали и
забыли меня. У меня просто лихорадка… Вы не сердитесь?.. – ласково сказала
она.
Он
поспешно подал ей руку, тихо вывел из сада, провел через двор и довел до ее
комнаты. Там зажег ей свечу.
– Позовите
Марину или Машу, чтоб легли спать тут в моей комнате… Только бабушке ни слова
об этом!.. Это просто раздражение… Она перепугается… придет…
Он
боязливо, задумчиво слушал ее.
– Что
вы все молчите, так странно смотрите на меня! – говорила она, беспокойно
следя за ним глазами. – Я бог знает что наболтала в бреду… это чтоб
подразнить вас… отомстить за все ваши насмешки… – прибавила она, стараясь
улыбнуться. – Смотрите же, бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб
завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
– Да,
да, слышу, – рассеянно отвечал он, пожал ей руку и позвал к ней Машу.
|