VI
Марфенька
первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки, выскочили встретить его, и
все, до Пашутки включительно, обрадовались ему почти до слез, так что и ему,
несмотря на хмель страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного
приема.
«Ах,
зачем мне мало этого счастья – зачем я не бабушка, не Викентьев, не Марфенька,
зачем я – Вера в своем роде?» – думал он и боязливо искал Веру глазами.
– А
Вера уехала вчера! – сказала Марфенька с особенной живостью, заметив,
конечно, что он тоскливо оглядывался вокруг себя.
– Да,
Вера Васильевна уехала, – повторил и Викентьев.
– Барышни
нет! – сказали и люди, хотя он их и не спрашивал.
Ему бы
радоваться, а у него сердце упало.
«И
весело им, что уехала, улыбаются, им это ничего!» – думал он, проходя к Татьяне
Марковне в кабинет.
– Как
я ждала тебя, хотела эстафету посылать! – сказала она с тревожным лицом,
выслав Пашутку вон и затворяя кабинет.
Он
испугался, ожидая какой-нибудь вести о Вере.
– Что
такое случилось?
– Твой
друг, Леонтий Иванович…
– Ну?
– Болен.
– Бедный!
Что с ним? Я сейчас поеду… Опасно?
– Погоди,
я велю лошадь заложить, а пока скажу отчего; в городе уж все знают. Я только
для Марфеньки секретничаю. А Вера уж узнала от кого-то…
– Что
с ним случилось?
– Жена
уехала… – шепотом сказала Татьяна Марковна, нахмурившись, – он и слег.
Кухарка его третьего дня и вчера два раза прибегала за тобой…
– Куда
уехала?
– С
французом, с Шарлем укатила. Того вдруг вызвали в Петербург зачем-то. Ну, вот и
она… «Меня, говорит, кстати проводит до Москвы m-r Charles». И как схитрила:
«Хочу, говорит, повидаться с родными в Москве», и выманила у мужа вид для
свободного проживания.
– Ну,
так что ж за беда? – сказал Райский, – ее сношения с Шарлем не секрет
ни для кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится…
– Ты
не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит забыть ее, говорит, чтоб
не ждал, не воротится, что не может жить с ним,зачахнет здесь…
Райский
пожал плечами.
– Ах,
боже мой! Ах, дура! – горевал он. – Бедный Леонтий! Мало ей самой
было негласного скандала – нет, захотела публичного!.. Сейчас поеду; ах, как
мне жаль его!
– И
мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему – у него честная душа, он –
как младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги!
У кого он там на руках?.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его
сюда – в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я
на случай велела приготовить две комнаты.
– Что
вы за женщина, бабушка! я только что подумал, а вы уж и велели!..
Он пошел
на минуту к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова,
своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в
ответ на несколько своих писем к нему, в которых просил известий о Софье
Беловодовой, а потом забыл.
Он
вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его
письмо.
«Когда
опомнился! – подумал он, – тогда у меня еще было свежо воспоминание о
ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее
для меня, потому только, что напоминает Веру!»
Он не
читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были
закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.
Он
прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или
войти прямо.
Дверь
вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в
туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми
глазами, как будто его всего передернуло.
– Насилу
вас принесла нелегкая! – сказал он с досадой вполголоса, – где вы
пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем… Днем тут ученики вертелись, а по
ночам он один…
– Что
с ним?
– Что?
разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел
поздравить его, гляжу – а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнает.
Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от
радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит,
как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он
чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает –
я уж хотел побить его…
Он
плюнул с досады.
– На
кухарку положиться нельзя – она идиотка. Вчера дала ему принять зубного
порошка, вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас… – прибавил он.
Райский
с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.
– За
что такая милость? – спросил Марк желчно, не давая руки.
– Благодарю,
что не кинули моего бедного товарища…
– Ах,
очень приятно! – сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку
Райского, – я давно искал случая услужить вам…
– Что
это, Волохов, вы, как клоун в цирке, все выворачиваете себя наизнанку!..
– А
вы все рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! – ядовито отвечал Волохов. –
Ну, на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь
пришел к Козлову, а не для него самого?
– Ну,
хорошо, Марк Иванович, бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в
моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело…
– Опять
похвала!
– Опять.
Это моя манера говорить – что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть
грубым – значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем
он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой «рисунок», но
дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!
– Хорошо,
сахарничайте, как хотите! – сквозь зубы проворчал Марк.
– Леонтья
я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, – продолжал Райский, –
и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу…
– Вот
теперь дайте руку, – сказал Марк серьезно, схватив его за руку, – это
дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без
угла и без куска… Славная мысль вам в голову пришла.
– Не
мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, – заключил
Райский, – и потому теперь я не приму вашей руки… Бабушка выдумала это…
– Экая
здоровая старуха, эта ваша бабушка! – заметил Марк, – я когда-нибудь
к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а
вы присматривайте за Козловым, – если не сами, так посадите кого-нибудь.
Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я
заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел…
Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе
потчевала…
– А
вот что, не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, –
сказал Райский.
– Нет,
я поужинаю ужо дома.
– Может
быть… у вас денег нет?.. – робко предложил Райский и хотел достать
бумажник.
Марк
вдруг засмеялся своим холодным смехом.
– Нет,
нет, – у меня теперь есть деньги… – сказал он, глядя загадочно на
Райского. – Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался
и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а
у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю
и лягу уж на всю ночь.
– Вы
похудели – и как будто нездоровы! – заметил Райский, – глаза у вас…
Марк
вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.
– А
вы, на мой взгляд, еще нездоровее! – сказал он. – Посмотритесь в
зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем…
– У
меня разные беспокойства…
– И
у меня тоже, – сухо заметил Волохов. – Прощайте.
Он ушел,
а Райский тихо отворил дверь к Леонтью и подошел на цыпочках к постели.
– Кто
тут? – спросил слабо Козлов.
– Здравствуй,
Леонтий, – это я! – сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в
кресло подле постели.
Козлов
долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и
сел, глядя на него.
– А
тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, – заговорил Леонтий
слабым голосом, с промежутками. – А я все ждал – не заглянет ли, думаю.
Лицо старого товарища, – продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и
положив свою руку ему на плечо, – теперь только одно не противно мне…
– Меня
не было в городе, – отвечал Райский, – я сейчас только воротился и
узнал, что ты болен…
– Врут,
я не болен. Я притворился… – сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал.
Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.
– Что
бишь такое я хотел сказать тебе?..
Он встал
и пошел неровными шагами по кабинету.
– Ты
бы лег, Леонтий, – заметил Райский, – ты болен.
– Я
не болен, – почти с досадой отвечал Козлов. – Что это вы все, точно
сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут,
точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь…
– Ты,
однако, слаб, насилу ходишь – право, ляг…
– Да,
слаб, это правда, – наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за
шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг
почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
– Это
слабость, да… – всхлипывая, говорил Леонтий, – но я не болен… я не в
горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего… Вот, как увидел
тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня, как Марк, и не смейся
надо мной, как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я вижу у них злой смех
на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Райского
самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски
Леонтья.
– Я
понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! – сказал он, насилу одолевая себя.
– Ты
добрый, старый товарищ… ты и в школе не смеялся надо мной… Ты знаешь, отчего я
плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?
Райский
молчал.
– Вот
я тебе покажу… – Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.
Райский
пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.
– Уничтожь
его, – советовал он, – пока оно цело, ты не успокоишься…
– Как
можно! – с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в
ящик. – Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет… Это
одно только и осталось у меня на память от нее… – добавил он, глотая слезы.
– Да,
такое чувство заслуживало лучшей доли… – тихо сказал Райский. – Но, друг
Леонтий, прими это, как болезнь, как величайшее горе… Но все же не поддавайся
ему – жизнь еще длинна, ты не стар…
– Жизнь
кончилась, – перебил Леонтий, – если…
– Если
что?
– Если
она… не воротится… – шепнул он.
– Как,
ты хотел бы… ты принял бы ее теперь!..
– Ах,
Борис, и ты не понимаешь! – почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за
голову и ходя по комнате. – Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают
мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели – и все-таки не угадывают моей
болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…
Райский
молчал.
Козлов
подошел к нему большими шагами, взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в
отчаянии:
– Ее
нет – вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее – все
умерло, потому что ее нет! Подь, вороти ее, приведи сюда – и я воскресну!.. А
он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять
такого простого дела!..
Райский
видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным
и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.
– Теперь
я понимаю, – заметил он, – но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам
шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и
римлян…
Козлов
горько улыбнулся.
– Врал,
хвастал, не понимал ничего, Борис, – сказал он, – и не случись этого…
я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я
просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых
людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот – город, вот с этим переулком,
забором и с этими рябинами – потому только – что ее любил! А теперь это все
опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как
тут корчился на полу и читал ее письмо.
Райский
вздохнул.
– А
ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы – и как любил бы –
она бы узнала это теперь… – добавил он.
У него
опять закапали слезы.
– Знаешь
что, Леонтий, я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны! – сказал Райский.
Леонтий
ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не
слушал его.
– Бабушка
просит тебя переехать к нам, – продолжал Райский, – ты здесь один
пропадешь с тоски.
Козлов
услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.
– Спасибо
ей, она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим
углам!..
– Это
не чужой угол, Леонтий, мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства криви…
– Да,
да, виноват, горе одолело меня! – ложась в постель, говорил Козлов, и взяв
за руку Райского: – прости за эгоизм. После… после… я сам притащусь, попрошусь
посмотреть за твоей библиотекой… когда уж надежды не будет…
– А
у тебя есть надежда?
А
что? – вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая
лицо к Райскому, – ты думаешь, что нет надежды?..
Райский
молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.
– Я,
право, не знаю, Леонтий, что сказать. Я так мало следил за твоей женою, давно
не видал… не знаю хорошо ее характера.
– Да,
ты не хотел немного заняться ею… Я знаю, ты дал бы ей хороший урок… Может
быть,этого бы и не было…
Он
вздохнул глубоко.
– Нет,
ты знаешь ее, – прибавил он, – ты мне намекал на француза, да я не
понял тогда… мне в голову не приходило… – Он замолчал. – А если он бросит
ее? – почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него
на минуту мелькнул какой-то луч. – Может быть, она вспомнит… может быть…
– Может
быть… – нерешительно сказал Райский.
– Постой…
что это?.. Кто-то будто едет сюда… – заговорил Леонтий, привставая и глядя в
окно. Потом опустился и повесил голову.
Мимо
окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками,
стоя махал вожжой.
– Я
все жду… все думаю, не опомнится ли! – мечтал он, – и ночью пробовал
вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит
лежать. «Не воротится, говорит, лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.
Он
вопросительно поглядывал на Райского.
– А
ты как думаешь! – шептал он, – ты лучше знаешь женщин – что он
смыслит! Есть надежда… или…
– Если
и есть, то во всяком случае не теперь, – сказал Райский, – разве
после когда-нибудь…
Козлов
глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на
голову.
– Завтра
я перевезу тебя к нам, – сказал ему Райский, – а теперь прощай! Ужо к
ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.
Леонтий
не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.
Райский
воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но
что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова
смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина – и
бог знает чего еще.
– Зачем
это? он ничего не ест, бабушка, – сказал Райский.
– А
как тот… опять придет?
– Кто
тот?
– Ну,
кто – Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там…
– Ах,
бабушка! я сейчас поеду и скажу Марку…
– Сохрани
тебя господи! – удержала она его, – на смех поднимет…
– Нет
– поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас…
– Не
надо мне его поклонов, а чтоб был сыт – и бог с ним! Он пропащий! А что… о
восьмидесяти рублях не поминает?
Райский
махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие,
полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.
|