XI
Он
задумался, и от бабушки перенес глаза на Марфеньку и с нежностью остановил их
на ней.
«А
что, – думалось ему, – не уверовать ли и мне в бабушкину судьбу:
здесь всему верится, – и не смириться ли, не склонить ли голову под иго
этого кроткого быта, не стать ли героем тихого романа? Судьба пошлет и мне
долю, удачу, счастье. Право, не жениться ли?..»
Он
потянулся и зевнул, глядя на Марфеньку, любуясь нежной белизной ее лба,
мягкостью и здоровым цветом щек и рук.
Как он
ни разглядывал ее, как ни пытал, с какой стороны ни заходил, а все видел пока
только, что Марфенька была свежая, белокурая, здоровая, склонная к полноте
девушка, живая и веселая.
Она
прилежна, любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и
молча долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все до
конца, что предположит; книгу прочтет всю и долго рассказывает о том, что
читала, если ей понравится. Поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние
заботы, охотница до лакомств.
У ней
есть шкалик, где всегда спрятан изюм, чернослив, конфекты. Она разливает чай и
вообще присматривает за хозяйством.
Она
любит воздух; ей нужды нет загореть: она любит, как ящерица, зной.
Желания у
ней вращаются в кругу ее быта: она любит, чтобы святая неделя была сухая, любит
святки, сильный мороз, чтобы сани скрипели и за нос щипало. Любит катанье и
танцы, толпу, праздники, приезд гостей и выезды с визитами – до страсти.
Охотница до нарядов, украшений, мелких безделок на столе, на этажерках.
Но,
несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит,
чтобы много вишен уродилось и арбузы вышли большие, а яблоков народилось бы
столько, как ни у кого в садах.
Марфеньку
всегда слышно и видно в доме. Она то смеется, то говорит громко. Голос у ней
приятный, грудной, звонкий, в саду слыхано, как она песенку поет наверху, а
через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора, или раздается смех по
всему саду.
Еще в
детстве, бывало, узнает она, что у мужика пала корова или лошадь, она влезет на
колени к бабушке и выпросит лошадь или корову. Изба ветха или строение на
дворе, она попросит леску.
Умер у
бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу, как убитая, Настенька каждый
день ходила к ней и сидела часа по два, глядя на нее, и приходила домой с
распухшими от слез глазами.
Коли
мужик заболевал трудно, она приласкается к Ивану Богдановичу, лекарю, и сама
вскочит к нему на дрожки и повезет в деревню.
То и
дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам
дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит
чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег. Знает всех баб, даже
ребятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти
всех новорожденных.
Если
случится свадьба, Марфенька не знает предела щедрости: с трудом ее ограничивает
бабушка. Она дает белье, обувь, придумает какой-нибудь затейливый сарафан,
истратит все свои карманные деньги и долго после того экономничает.
Только
пьяниц, как бабушка же, не любила и однажды даже замахнулась зонтиком на мужика,
когда он, пьяный, хотел ударить при ней жену.
Когда
идет по деревне, дети от нее без ума: они, завидя ее, бегут к ней толпой, она
раздает им пряники, орехи, иного приведет к себе, умоет, возится с ними.
Все
собаки в деревне знают и любят ее; у ней есть любимые коровы и овцы.
Она
никогда не задумывалась, а смотрела на все бодро, зорко.
Когда не
было никого в комнате, ей становилось скучно, и она шла туда, где кто-нибудь
есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей уж неловко станет, она зевает и
уйдет или сама заговорит.
В будни
она ходила в простом шерстяном или холстинковом платье, в простых воротничках,
а в воскресенье непременно нарядится, зимой в шерстяное или шелковое, летом в
кисейное платье, и держит себя немного важнее, особенно до обедни, не сядет где
попало, не примется ни за домашнее дело, ни за рисование, разве после обедни
поиграет на фортепиано.
«Счастливое
дитя! – думал Райский, любуясь ею, – проснешься ли ты, или проиграешь
и пропоешь жизнь под защитой бабушкиной „судьбы“? Попробовать разбудить этот
сон… что будет?..»
– Пойдем,
Марфенька, гулять, – сказал он однажды вскоре после приезда. – Покажи
мне свою комнату и комнату Верочки, потом хозяйство, познакомь с дворней. Я еще
не огляделся.
Он ничем
не мог сделать ей больше удовольствия. Она весело побежала вперед, отворяя ему
двери, обращая его внимание на каждую мелочь, болтая, прыгая, напевая.
В ее
комнате было все уютно, миниатюрно и весело. Цветы на окнах, птицы, маленький
киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где запрятано было
всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и
шерстью по канве.
В ящиках
лежали ладонки, двойные сросшиеся орешки, восковые огарочки, в папках насушено
было множество цветов, на окнах лежали найденные на Волге в песке цветные
камешки, раковинки.
Стену
занимал большой шкаф с платьями – и все в порядке, все чисто прибрано, уложено,
завешено. Постель была маленькая, но заваленная подушками, с узорчатым шелковым
на вате одеялом, обшитым кисейной бахромой.
По
стенам висели английские и французские гравюры, взятые из старого дома и
изображающие семейные сцены: то старика, уснувшего у камина, и старушку,
читающую Библию, то мать и кучу детей около стола, то снимки с теньеровских
картин, наконец голову собаки и множество вырезанных из книжек картин с
животными, даже несколько картинок мод.
Она
отворила шкаф, откуда пахнуло запахом сластей.
– Не
хотите ли миндалю? – спросила она.
– Нет,
не хочу.
– Ну,
изюму? Это-кишмиш, мелкий, сладкий такой.
Она
разгрызла орех и взяла в рот две изюминки.
– Пойдем
в комнату Веры: я хочу видеть! – сказал Райский.
– Надо
сходить за ключом от старого дома.
Райский
подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфенька с братом поднялись на лестницу,
прошли большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились у двери
комнаты Веры.
Райский
уже нарисовал себе мысленно эту комнату: представил себе мебель, убранство,
гравюры, мелочи, почему-то все не так, как у Марфеньки, а иначе.
Он с
любопытством переступил порог, оглядел комнату и – обманулся в ожидании: там
ничего не было!
«Вот
бабушка сказала бы, – подумал он, – что судьба подшутила: ожидаешь
одного, не оглянешься, не усумнишься, забудешься – и обманет».
Простая
кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом
диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у
окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не было признаков письма,
небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
И все
тут. Ни гравюры, ни книги, никакой мелочи, по чему бы можно было узнать вкус и
склонности хозяйки.
– Где
же у ней все? – спросил Райский.
– У
ней ничего нет.
– Как
ничего? Где чернильница, бумаги?..
– Это
все в столе – и ключ у ней.
Райский
подошел сначала к одному, потом к другому окну. Из окон открывались виды на
поля, деревню с одной стороны, на сад, обрыв и новый дом с другой.
– Пойдемте,
братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, – сказала Марфенька, – как ей
не страшно одной: я бы умерла! А она еще не любит, когда к ней сюда придешь.
Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
Она
указала ему из окна на кучу крестов, сжавшихся тесно на холме, поодаль от
крестьянских дворов.
– А
ты не ходишь? – спросил он.
– Я
днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то так на
похороны, если мужичок умрет. У нас, слава богу, редко мрут.
Райский
опять поглядел на пустую комнату, старался припомнить черты маленькой Веры и
припоминал только тоненькую, черненькую девочку с темно-карими глазками, с
беленькими зубками и часто с замаранными ручонками.
«Какая
же она теперь? Хорошенькая, говорит Марфенька и бабушка тоже: увидишь» – думал
он, а теперь пока шел следом за Марфенькой.
|
