ЧАСТЬ ПЯТАЯ
I
На
другой день в деревенской церкви Малиновки с десяти часов начали звонить в
большой колокол, к обедне.
В доме
была суета. Закладывали коляску, старомодную карету. Кучера оделись в синие
новые кафтаны, намазали головы коровьим маслом и с утра напились пьяны.
Дворовые женщины и девицы пестрели праздничными, разноцветными ситцевыми
платьями, платками, косынками, ленточками. От горничных за десять шагов несло
гвоздичной помадой.
Егорка
явился было неслыханным франтом, в подаренном ему Райским коротеньком пиджаке,
клетчатых, зеленых, почти новых, панталонах и в купленных им самим – оранжевом
галстуке и голубом жилете. Он, в этом наряде, нечаянно попался на глаза Татьяне
Марковне.
– Это
что! – строго крикнула она на него, – что за чучело, на кого ты
похож? Долой! Василиса! Выдать им всем ливрейные фраки, и Сережке, и Степке, и
Петрушке, и этому шуту! – говорила она, указывая на Егора. – Яков
пусть черный фрак да белый галстух наденет. Чтобы и за столом служили, и
вечером оставались в ливреях!
Весь дом
смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие дни,
опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы
ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели
свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин – и
господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Бабушка,
отдав приказания с раннего утра, в восемь часов сделала свой туалет и вышла в
залу, к гостье и будущей родне своей, в полном блеске старческой красоты, с
сдержанным достоинством барыни и с кроткой улыбкой счастливой матери и радушной
хозяйки.
Она
надела на седые волосы маленький простой чепчик; на ней хорошо сидело
привезенное ей Райским из Петербурга шелковое светло-коричневое платье. Шея
закрывалась шемизеткой с широким воротничком из старого пожелтевшего кружева.
На креслах в кабинете лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда
приедут гости к завтраку и обеду.
Теперь
она собиралась ехать всем домом к обедне и в ожидании, когда все домашние
сойдутся, прохаживалась медленно по зале, сложив руки крестом на груди и почти
не замечая домашней суеты, как входили и выходили люди, чистя ковры,
приготовляя лампы, отирая зеркала, снимая чехлы с мебели.
Она
подходила то к одному, то к другому окну, задумчиво смотрела на дорогу, потом с
другой стороны в сад, с третьей на дворы. Командовали всей прислугой и
распоряжались Василиса и Яков, а Савелий управлялся с дворней.
Мать
Викентьева разоделась в платье gris-de-perle[176]
с отделкой из темных кружев. Викентьев прибегал уже, наряженный с осьми часов
во фрак и белые перчатки. Ждали только появления Марфеньки.
И когда
она появилась, радости и гордости Татьяны Марковны не было конца. Она сияла
природной красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья от
всеобщего участия, от множества – со всех сторон знаков внимания, не только от
бабушки, жениха, его матери, но в каждом лице из дворни светилось непритворное
дружество, ласка к ней и луч радости по случаю ее праздника.
Бабушка
уже успела побывать у нее в комнате, когда она только что встала с постели.
Проснувшись и поглядев вокруг себя, Марфенька ахнула от изумления и внезапной
радости.
Пока она
спала, ей все стены ее двух комнаток чьи-то руки обвешали гирляндами из зелени
и цветов. Она хотела надеть свою простенькую блузу, а наместо ее, на кресле,
подле кровати, нашла утреннее неглиже из кисеи и кружев, с розовыми лентами.
Не
успела она ахнуть, как на двух других креслах увидела два прелестные платья –
розовое и голубое, на выбор, которое надеть.
– Ах! –
сделала она и, вскочив с постели, надела новую блузу, не надев чулок – некогда
было – подошла к зеркалу и остолбенела: весь туалет был уставлен подарками.
Она не
знала, на что глядеть, что взять в руки. Бросится к платью, а там тянет к себе
великолепный ящик розового дерева. Она открыла его – там был полный дамский
несессер, почти весь туалет, хрустальные, оправленные в серебро флаконы, гребенки,
щетки и множество мелочей.
Она
стала было рассматривать все вещи, но у ней дрожали руки. Она схватит один
флакон, увидит другой, положит тот, возьмет третий, увидит гребенку, щетки в
серебряной оправе – и все с ее вензелем М. «От будущей maman», – написано
было.
– Ах! –
сделала она, растерявшись и захлопывая крышку.
Подле
ящика лежало еще несколько футляров, футлярчиков. Она не знала, за который
взяться, что смотреть. Взглянув мельком в зеркало и откинув небрежно назад
густую косу, падавшую ей на глаза и мешавшую рассматривать подарки, она кончила
тем, что забрала все футляры с туалета и села с ними в постель.
Она
боялась открывать их, медлила, наконец открыта самый маленький.
Там –
перстень с одним только изумрудом.
– Ах! –
повторила она и, надев перстень, вытянула руку и любовалась им издали.
Открыла
другой футляр, побольше – там серьги. Она вдела их в уши и, сидя в постели,
тянулась взглянуть на себя в зеркало. Потом открыла еще два футляра и нашла
большие массивные браслеты, в виде змеи кольцом, с рубиновыми глазами, усеянной
по местам сверкающими алмазами, и сейчас же надела их.
Наконец
открыта самый большой футляр. «Ах!» – почти с ужасом, замирая, сделала она,
увидя целую реку – двадцать один брильянт, по числу ее лет.
Там
бумажка с словами: «К этому ко всему, – читала она, – имею честь
присовокупить самый драгоценный подарок! лучшего моего друга – самого себя.
Берегите его. Ваш ненаглядный Викентьев».
Она
засмеялась, потом поглядела кругом, поцеловала записку, покраснела до ушей и,
спрыгнув с постели, спрятала ее в свой шкафчик, где у нее хранились лакомства.
И опять подбежала к туалету посмотреть, нет ли чего-нибудь еще, и нашла еще
футлярчик.
Это был
подарок Райского: часы, с эмалевой доской, с ее шифром, с цепочкой. Она
взглянула на них большими глазами, потом окинула взглядом прочие подарки,
поглядела по стенам, увешанным гирляндами и цветами, – и вдруг опустилась
на стул, закрыла глаза руками и залилась целым дождем горячих слез.
– Господи! –
всхлипывая от счастья, говорила она, – за что они меня так любят все? Я
никому, ничего хорошего не сделала и не сделаю никогда!..
Так
застала ее бабушка, неодетую, необутую, с перстнями на пальцах, в браслетах, в
брильянтовых серьгах и обильных слезах. Она сначала испугалась, потом, узнав
причину слез, обрадовалась и осыпала ее поцелуями.
– Это
бог тебя любит, дитя мое, – говорила она, лаская ее, – за то, что ты
сама всех любишь, и всем, кто поглядит на тебя, становится тепло и хорошо на
свете!..
– Ну
пусть бы Николай Андреич: он жених, пусть maman его, – отвечала Марфенька,
утирая слезы, – а брат Борис Павлович: что я ему!..
– То
же, что всем! одна радость глядеть на тебя: скромна, чиста, добра, бабушке
послушна… (Мот! из чего тратит на дорогие подарки, вот я ужо ему дам! – в
скобках вставила она.) Он урод, твой братец, только какой-то особенный урод!
– Точно
угадал, бабушка; мне давно хотелось синенькие часики – вот этакие, с эмалью!..
– А
что ж ты не спросишь бабушку, отчего она ничего не подарила?
Марфенька
зажала ей рот поцелуем.
– Бабушка,
любите меня всегда, коли хотите, чтоб я была счастлива…
– Любовь
– любовью, а вот тебе мой всегдашний подарок! – говорила она, крестя
ее. – А вот и еще, чтоб ты этого моего креста и после меня не забывала…
Она
полезла в карман.
– Бабушка!
Да ведь вы мне два платья подарили!.. А кто это зелени и цветов повесил!..
– Все
твой жених, с Полиной Карповной, вчера прислали… от тебя таили… Сегодня
Василиса с Пашуткой убирали на заре… А платья – твое приданое; будет и еще не
два. Вот тебе…
Она
вынула футлярчик, достала оттуда золотой крест, с четырьмя крупными
брильянтами, и надела ей на шею, потом простой гладкий браслет с надписью: «От
бабушки внучке», год и число.
Марфенька
припала к руке бабушки и чуть было не расплакалась опять.
– Все,
что у бабушки есть – а у ней кое-что есть – все поровну разделю вам с Верочкой!
Одевайся же скорей!
– Какая
вы нынче красавица, бабушка! Братец правду говорит, Тит Никоныч непременно
влюбится в вас…
– Полно
тебе, болтунья! – полусердито сказала бабушка. Поди к Верочке и узнай, что
она? Чтобы к обедни не опоздала с нами! Я бы сама зашла к ней, да боюсь
подниматься на лестницу…
– Я
сейчас, сейчас… – сказала Марфенька, торопясь одеваться.
|
