II
В
воскресенье он застал много народу в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все
сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным
портретам Яков протер мокрой тряпкой глаза – и они смотрели острее, нежели в
будни. Полы натерли воском
Яков был
в черном фраке и белом галстухе, а Егорка, Петрушка и новый, только что из
деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на ногах, одеты были в
старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью
кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом, с запахом
какого-то сладкого соуса.
Сама
Бережкова, в шелковом платье, в чепце на затылке и в шали, сидела на диване.
Около нее, полукружием в креслах, по порядку сидели гости.
На
первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик, с
сросшимися бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко
уходившим в галстух, с величавой благосклонностью в речи, с чувством
достоинства в каждом движении.
Потом неизменно
скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке,
с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом,
советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся
кровно лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»;
две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и
несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих
друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Наконец
какой-то ближайший к городу помещик, с тремя сыновьями-подростками, приехавший
с визитами в город. Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой
негодовалых собак крупной породы, у которых уж лапы и голова выросли, а тело
еще не сложилось, уши болтаются на лбу и хвостишко не дорос до полу. Скачут они
везде без толку и сами не сладят с длинными, не по росту, безобразными лапами;
не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку
или ухо родного брата, если попадется в зубы.
Отец
всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних
чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и
воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил
проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.
Их, как
малолетних, усадили было в укромный уголок, и они, с юными и глупыми
физиономиями, смотрели полуразиня рот на всех, как молодые желтоносые воронята,
которые, сидя в гнезде, беспрестанно раскрывают рты, в ожидании корма.
Ноги не
умещались под стулом, а хватали на середину комнаты, путались между собой и
мешали ходить. Им велено быть скромными, говорить тихо, а из утробы
четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовый бас; велел отец
сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих, еще тоненьких, «ручках» уж
отросли громадные, угловатые кулаки.
Не
знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока
Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и
тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не
выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и
скакать – только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут
завтракать.
Райский
вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то
соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий
актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и
слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на
него.
– Внук
мой, от племянницы моей, покойной Сонечки! – сказала Татьяна Марковна,
рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали, кто он такой.
Кое-кто
привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел, ожидая, что он
подойдет к нему, барыни жеманно начали передергиваться и мельком взглядывать в
зеркало.
Молодые
чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на
ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой
опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма,
вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые
ноги и выронили из рук картузы.
Райский
сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на диван. Общее движение.
– Эк,
плюхнул куда! – шепнул один молодой чиновник другому, – а его
превосходительство глядит на него…
– Вот
Нил Андреич, – сказала бабушка, – давно желал тебя видеть… он – его
превосходительство – не забудь, – шепнула она.
– Кто
эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? – тихо спросил Райский
бабушку.
– Стыд,
стыд, Борис Павлыч: горю! – шептала она. – Вот, Нил Андреич, –
сказала она, – Борюшка давно желал представиться вам…
Райский
открыл было рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна наступила ему на ногу.
– Что
же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! – произнес
добродушно Нил Андреич. – Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние:
так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.
– Я
не разделяю людей ни на новых, ни на старых, – сказал Райский, принимаясь
за пирог.
– А
ты погоди есть, поговори с ним, – шептала бабушка.
– Я
буду и есть, и говорить, – отвечал вслух Райский.
Бабушка
сконфузилась и сердито отвернула плечо.
– Не
мешайте ему, матушка, – сказал Нил Андреич, – на здоровье, народ
молодой! Так как же вы понимаете и принимаете людей, батюшка? – обратился
он к Райскому, – это любопытно!
– А
смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и принимаю!
– Похвально!
Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня понимаете?
– Я
вас боюсь.
Ныл
Андреич с удовольствием засмеялся.
– Чего
же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! – сказал он.
– Чего
боюсь? вот видите…
– «ваше
превосходительство», – подсказала бабушка, но Райский не слушал.
– Вы,
говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был, бабушка
сказывала…
Татьяна
Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и положила подле себя: ей
вдруг стало жарко.
– Что
ты, что ты, Борис Павлыч, – на меня!.. – останавливала она.
– Не
мешайте, не мешайте, матушка! Слава богу, что вы сказали про меня: я люблю,
когда обо мне правду говорят! – вмешался Нил Андреич.
Но
бабушка была уж сама не своя: она не рада была, что затеяла позвать гостей.
– Точно,
журю: помнишь? – сказал он, обратясь к дверям, где толпились чиновники.
– Точно
так, ваше превосходительство! – проворно отвечал один, выставив ногу
вперед и заложив руки назад, – меня однажды…
– А
за что?
– Был
одет пестро…
– Да,
в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо – да уж одолжил!
Вместо фрака, какой-то сюртучок на отлете.
– Не
этакий ли, что на мне? – спросил Райский.
– Да,
почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый – шут шутом!
– А
тебя журил? – обратился он к другому.
– Был
грех, ваше превосходительство, – говорил тот, скромно склоняя и гладя
рукой голову.
– А
за что?
– За
папеньку тогда…
– Да,
вздумал отца корить: у старика слабость – пьет. А он его усовещивать, отца-то!
Деньги у него отобрал! Вот и пожурил: и что ж, спросите их: благодарны мне же!
Чиновники,
при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги на ногу и облизали языком
губы.
– Я
спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь:
«Все
старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» – продолжал
Тычков, – дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а
сами сели бы на наше место, – вот ведь к чему все клонится! Как это
по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? – обратился он к
одной барыне.
– Ote-toi
de la pour que je m'y mette…[117]
– сказала она.
– Ну
да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А как эти одеяния
называются по-французски, Наталья Ивановна? – спросила он, обратясь опять
к барыне и поглядывая на жакетку Райского.
– Я
не знаю! – сказала она с притворной скромностью.
– Ой,
знаешь, матушка! – лукаво заметил Ныл Андреич, погрозя пальцем, –
только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!
– Так
изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, – продолжал
он, обращаясь к Райскому, – дескать, я сам умен, никого и знать не хочу –
и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!
– Точно
не к добро это все новое ведет, – сказал помещик, вот хоть бы венгерцы и
поляки бунтуют: отчего это? Все вот от этих новых правил!
– Вы
думаете? – спросил Райский
– Да-с,
я так полагаю: желал бы знать ваше мнение… – сказал помещик, подсаживаясь
поближе к Райскому, – мы век свой в деревне ничего не знаем, поэтому и
лестно послушать просвещенного человека… Райский с иронией поклонился слегка.
– А
то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал я, что шведский
король поселил город Христианию; и не знаешь, что этому за причина?
– А
вам это интересно знать?
– Зачем
же пишут об этом, если королю не было особой причины посетить Христианию?..
– Не
было ли там большого пожара: этого не пишут? – спросил Райский.
Помещик,
Иван Петрович, сделал большие глаза.
– Нет,
о пожаре не пишут, а сказано только, что «его величество посетил народное
собрание».
Тит
Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После этого замолчали.
– Еще
я хотел спросить вот что-с, – начал тот же гость, – теперь во Франции
воцарился Наполеон…
– Так
что же?
– Ведь
он насильно воцарился…
– Как
насильно: его выбрали…
– Да
что это за выборы! Говорят, подсылали солдат принуждать, подкупали… Помилуйте,
какие это выборы: курам на смех!
– Если
отчасти и насильно, так что же с ним делать? – с любопытством спросил
Райский, заинтересовавшись этим деревенским политиком.
– Как
же это терпят все, не вооружатся против него?
– Попробуй! –
перебил Нил Андреич, – ну-ну: как?
– Собрать
бы со всех государств армии, да и пойти, как на покойного Бонапарта… Тогда был
Священный союз…
– Вы
бы представили план кампании, – заметил Райский, – может быть, и
приняли бы…
– Куда
мне! – скромно возразил гость, – я только так, из любопытства… Вот
теперь я хотел спросить еще вас… – продолжал он, обращаясь к Райскому.
– Почему
же меня?
– Вы
столичный житель, там живете у источника, так сказать… не то, что мы,
деревенские… Я хотел спросить: теперь турки издревле притесняют христиан, жгут,
режут, а женщин того…
– Ну,
смотри, Иван Петрович, ты договорился до чего-нибудь… вон уж Настасья Петровна
покраснела… – вмешался Нил Андреич.
– Что
вы, ваше превосходительство… отчего мне краснеть? Я и не слыхала, что говорят… –
сказала бойко одна барыня, жеманно поправляя шаль.
– Плутовка! –
говорил Нил Андреич, грозя ей пальцем, – что, батюшка, – обратился он
к священнику, – не жаловалась ли она вам на исповеди на мужа, что он…
– Ах,
что вы, ваше превосходительство! – торопливо перебила дама.
– То-то,
то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют? Что ты
прочитал об этом: вон Настасья Петровна хочет знать? Только смотри, не махни в
Турцию, Настасья Петровна!
Иван
Петрович с нетерпением ждал, когда кончит Нил Андреич, и опять обратился к
Райскому, к которому, как с ножом, приступал с вопросами.
– Так
я вот хотел спросить вас: отчего это не уймут турок?..
– Женщины-то
за них очень заступаются! – шутил благосклонно Нил Андреич, – вон она
– первая…
Он
указал на ту же барыню.
– Ах,
Татьяна Марковна… что это его превосходительство для праздника нынче?..
Она
притворно конфузилась.
– Я
вот хотел спросить вас, отчего это все не восстанут на турок, – приставал
Иван Петрович к Райскому, – и не освободят гроба господня?
– Я,
признаюсь вам, мало думал об этом, – сказал Райский, – но теперь
обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши соображения, то я
всячески готов содействовать к разрешению восточного вопроса…
– Вот
позвольте к слову спросить, – живо возразил гость, – вы изволили
сказать «восточный вопрос», и в газетах поминутно пишут восточный вопрос: какой
это восточный вопрос?
– Да
вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.
– Так…
– задумчиво сказал он. – Да вопроса никакого нет!
– Теперь
все «вопросы» пошли! – сиплым голосом вмешался полнокровный полковник, –
из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что
теперь всех занимает «вопрос» о перемене формы в армии…
Замолчали.
– Или,
например, Ирландия! – начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав,
пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для
пищи…
– Ну-с,
так что же?
– Ирландия
в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде
нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота, да и не отдать
туда, в Ирландию?
– Что
это, брат, ты проповедуешь: бунт? – вдруг сказал Нил Андреич.
– Какой
бунт, ваше превосходительство… Я только из любопытства.
– Ну,
если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину хлеба даром, да туда?..
– Как
это можно! Мы – совсем другое дело…
– Ну,
как услышат тебя мужики? – напирал Нил Андреич, – а? тогда что?
– Ну,
не дай боже! – сказал помещик.
– Сохрани
боже! – сказала и Татьяна Марковна.
– Они
и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! – продолжал Нил Андреич.
– А
что? – с испугом спросила Бережкова.
– Да
вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение, что в селе у
Мамыщева не покойно…
– Сохрани
бог! – сказали опять и помещик, и Татьяна Марковна.
– Правду,
правду говорит его превосходительство! – заметил помещик.Дай только волю,
дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: зарежется и прет
мимо тебя и шапки не ломает!
– Начинается-то
не с мужиков, – говорил Нил Андреич, косясь на Райского, – а потом
зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет
ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить
лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу
явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) – и дальше, и
дальше, – и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и бога то в
небе нет, что и молиться то некому!..
В зале
сделалось общее движение.
– Да,
да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из
семинарии! – сказал помещик, обратясь к священнику. – Смирно так шло
все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям – только однажды
девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич
от кого-то слышал». Его к допросу: «Как бога нет: как так?» Отец к архиерею
ездил: перебрали тогда всю семинарию…
– Да,
помню, – сказал священник, – нашли запрещенные книги.
– Ну,
вот видите!
– Скажите
на милость, – обратился опять Иван Петрович к Райскому, – отчего это
все волнуются народы?
– Какие
народы?
– Да
вот хоть бы индейцы: ведь это канальи все, не христиане, сволочь, ходят голые,
и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут…
Чего им еще надо?
Райский
молчал. На него находила уже хандра.
«Какой
гнусный порок, эта славянская добродетель, гостеприимство! – подумал
он, – каких уродов не встретишь у бабушки!»
И прочие
молчали, от лени говорить после сытного завтрака. Говорил за всех Иван
Петрович.
– А
вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая – чай у нас будет
свой, некупленный: выгодно и приятно… – начал он опять свое.
– Ну,
брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь… – заметил Тычков.
– Я
только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице живут… Теперь
опять пишут, что римский папа…
В это
время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими
рукавами, так что ее полные белые руки видны были до плеч. За ней шел кадет.
– Какая
жара! Bonjur, bonjur, – говорила она, кивая на все стороны, и села на
диван подле Райского.
– Тут
нам тесно! – сказал Райский и пересел на стул рядом
– Non,
non, ne vous derangez pas[118], –
удерживала она его, но не удержала. – Какая скука! – успела она
шепнуть ему, – у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас одного.
– Зачем? –
спросил он вслух, – дело есть?
– Да,
дело! – с улыбкой и шепотом старалась она говорить.
– Какое
же?
– А
портрет?
– Портрет,
какой портрет?
– А
мой! Вы обещали рисовать: забыли – ingrat![119]
– А!
Далила Карповна! – протяжно воскликнул Нил Андреич, – здравствуйте,
как поживаете?
– Здравствуйте! –
сухо сказала она, стараясь отвернуться от него.
– Что
ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться лебединой шейкой…
В толпе
у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.
– Грубиян:
сейчас глупость скажет!.. – шептала она Райскому.
– Что
брезгаешь старым, а как посватаюсь? Чем не жених – или стар? Генеральша будете…
– Не
«льщусь» этой почестью… – сказала она, не глядя на него. – Bonjur, Наталья
Ивановна: где вы купили такую миленькую шляпку: у m-me Pichet?[120]
– Это
муж из Москвы выписал, – сказала Наталья Ивановна, робко взглянув на
Райского, – сюрприз.
– Очень,
очень мило!
– Да
взгляните же на меня: право, посватаюсь, – приставал Нил Андреич, –
мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до
нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела… Ну, а вы у
нас ведь пример…
Полина
Карповна будто не слыхала, она обмахивалась веером и старалась заговорить с
Райским.
– Вы
у нас, – продолжал неумолимый Нил Андреич, – образец матерям и дочерям:
в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых
мужчин не замечаете…
Смех у
дверей раздался громче, и дамы гримасничали, чтоб скрыть улыбку.
Татьяна
Марковна постаралась было замять атаку Нила Андреича на ее гостью.
– Пирога
скушайте, Полина Карповна, – я вам положу! – сказала она.
– Merci,
merci, нет, я только что завтракала!
Но это
не помогло. Нил Андреич возобновил нападение.
– А
одеваетесь монахиней: напоказ плеч и рук не выставляете… ведете себя сообразно
вашим почтенным летам… – говорил он.
– Что
это вы ко мне привязались! – сказала Полина Карповна, – est-il bete,
grossier?[121]
– обратилась она к Райскому.
– Да,
да, «парле ву франсе…» – перебил Тычков, – жениться, сударыня, хочу, вот и
привязался: а мы с вами пара!
– Едва
ли вам найдется кто под пару! – отозвалась Крицкая, не глядя на него.
– А
как же не пара, позвольте-ка: я был еще коллежским асессором, когда вы выходили
замуж за покойного Ивана Егорыча. А этому будет…
– Какая
жара – on etouffe ici: allons au jardin![122]
Мишель, дайте мантилью!.. – обратилась она к кадету.
В эту
минуту показалась Вера.
Все
встали, окружили ее, и разговор принял другое направление. Райскому надоела вся
эта сцена и эти люди, он собирался уже уйти, но с приходом Веры у него
заговорила такая сильная «дружба», что он остался, как пригвожденный к стулу.
Вера
мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала руки некоторым
девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась
дамам и села на стул у печки.
Чиновники
охорашивались, Нил Андреич с удовольствием чмокнул ее в руку, девицы не
спускали с нее глаз.
Марфенька
не сидела на месте: она то нальет вина кому-нибудь, то попотчует закуской или
старается занять разговором своих приятельниц.
– Вера
Васильевна! – сказал Нил Андреич, – заступитесь вы, красавица моя, за
меня!
– Разве
вас обижают?
– Как
же не обижает! Далила… нет – Пелагея Карповна.
– Impertinent![123] –
громким шепотом сказала Крицкая, поднимаясь с места и направляясь к двери.
– Куда,
Полина Карповна: а пирога? Марфенька, удержи! Полина Карповна! –
останавливала Татьяна Марковна.
– Нет,
нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, – уже в зале
говорила Крицкая, – но с таким грубияном никогда не буду, ни у вас, нигде…
Если б покойный муж был жив он бы не смел…
– Ну,
не сердитесь на старика: он не от злого сердца; он почтенный такой.
– Нет,
нет; прошю, пустите – я приеду в другой раз, без него…
Она
уехала в слезах, глубоко обиженная. В гостиной все были в веселом расположении
духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения Не
смеялся только Райский, да Вера. Как ни комична была Полина Карповна, грубость
нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая
ногой.
– Что,
прогневалась, уехала? – говорил Нил Андреич, когда Татьяна Марковна,
видимо озабоченная этой сценой, воротилась и молча села на свое место.
– Ничего,
скушает на здоровье! – продолжал старик, – не ходи раздетая при
людях: здесь не баня!
Дамы
потупили глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули друг другу руки.
– Да
не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых ребят… Что, Иван
Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? –
строго спросил он у какого-то юноши.
– Отстал
давно, ваше превосходительство: надоело комплименты говорить.
– То-то
отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок!
Ходит в розовом, бантики да ленточки…
– Как
не пожурить! Видите-ли, – обратился он к Райскому, – что я страшен
только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
– Кто?
Да Марк, – сказал Райский.
Общее
движение. Некоторые вздрогнули.
– Какой
такой Марк? – нахмурив брови, спросил Тычков.
– Марк
Волохов, вот что прислан сюда на житье.
– Это
тот разбойник? Да разве вы знаетесь с ним?
– Мы
приятели.
– Приятели? –
с изумлением произнес старик и посвистал. – Татьяна Марковпа, что я слышу?
– Не
верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает, что говорит… – начала бабушка. –
Какой он тебе приятель…
– Что
вы, бабушка! Да не он ли у меня ужинал и ночевал? Не вы ли велели ему постлать
мягкую постель…
– Борис
Павлыч! помилосердуй, помолчи! – неистово шептала бабушка.
Но было
уже поздно. Тычков вскинул изумленные очи на Татьяну Марковну, дамы глядели на
нее с состраданием, мужчины разинули рты,девицы прижались друг к другу.
У Веры
от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением глядела на всех и дружеским
взглядом благодарила Райского за это нечаянное наслаждение, а Марфенька
спряталась за бабушку.
– Что
я слышу! – с изумлением произнес Нил Андреич, – и вы впустили этого
Варраву под свой кров!
– Не
я, Нил Андреич, а Борюшка привел его ночью. Я и не знала, кто там у него спит!
– Так
вы с ним по ночам шатаетесь! – обратился он к Райскому. – А знаете ли
вы, что он подозрительный человек, враг правительства, отверженец церкви и
общества?
– Какой
ужас! – сказали дамы.
– Он-то
и отрекомендовал вам меня? – допрашивал Нил Андреич.
– Да,
он.
– Что
же, он меня зверем изобразил: что я глотаю людей?..
– Нет,
не глотаете, а позволяете себе по какому-то праву оскорблять их.
– И
вы поверили?
– До
нынешнего дня – нет.
– А
нынче?
– А
нынче верю.
Общий
ужас и изумление. Некоторые чиновники тихонько вышли в залу и оттуда слушали,
что будет далыне.
– Что
так, – с изумлением и высокомерно спросил Тычков, нахмурив брови. –
Почему?
– А
потому что вы сейчас оскорбили женщину.
– Слышите,
Татьяна Марковна!
– Борюшка!
Борис Павлыч! – унимала она.
– Эту…
эту старую модницу, прельстительницу, ветреницу… – говорил Нил Андреич.
– Что
вам за дело до нее? и кто вам дал право быть судьей чужих пороков?
– А
вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы знаете ли,
что я пятьдесят лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего
замечания?..
– По
какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я
допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого не понимаете, тем хуже для
вас!..
– Если
вы принимаете у себя такую женщину, про которую весь город знает, что она
легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в
отношении к семейству…
– Ну,
так что же?
– А
то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того, чтоб пожурить вас обоих. Да,
да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…
– Ну,
ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, – сказал
Райский, – а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили
кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, –
однако же и бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это
пожурите нас!
Сцена
невообразимого ужаса между присутствующими! Дамы встали и кучей направились в
залу, не простясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все
уехали. Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.
Марфенька
ушла, а Вера осталась.
Нил Андреич
побледнел.
– Кто,
кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к
губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого
молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и
его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Тычков
задыхался от злости и не знал сам, что говорил.
– Кто,
кто ему это сказал, я хочу знать? Кто… говори!.. – хрипел он.
Татьяна
Марковна вдруг встала с места.
– Полно
тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди
лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и
сказала правду! – прибавила она. – Весь город это знает.
– Татьяна
Марковна! как!.. – заревел было Нил Андреич.
– Меня
шестьдесят пять лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что – «как»? И поделом тебе!
Что ты лаешься на всех: напал, в самом деле, в чужом доме на женщину – хозяин
остановил тебя – не по-дворянски поступаешь!..
– Да
как вы мне смеете это говорить! – заревел опять Тычков.
Райский
бросился было к нему, но бабушка остановила его таким повелительным жестом, что
он окаменел и ждал, что будет.
Она
вдруг выпрямилась, надела чепец и, завернувшись в шаль, подступила к Нилу
Андреичу.
Райский
с удивлением глядел на бабушку. Она, а не Нил Андреич, приковала его внимание к
себе. Она вдруг выросла в фигуру, полную величия, так что даже и на него напала
робость.
– Ты
кто? – сказала она, – ничтожный приказный, parvenu – и ты смеешь
кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку! Зазнался: урока хочешь! Я дам
тебе один раз навсегда: будешь помнить! Ты забыл, что, бывало, в молодости,
когда ты приносил бумаги из палаты к моему отцу, ты при мне сесть не смел и по
праздникам получал не раз из моих рук подарки. Да если б ты еще был честен, так
никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег – внук мой правду сказал –
и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за
темную жизнь. А ты не унимаешься, раздулся от гордости, а гордость – пьяный
порок, наводит забвение. Отрезвись же, встань и поклонись: перед тобою стоит
Татьяна Марковна Бережкова! Вот, видишь, здесь мой внук, Борис Павлыч Райский:
не удержи я его, он сбросил бы тебя с крыльца, но я не хочу, чтоб он марал о
тебя руки – с тебя довольно и лакеев! У меня есть защитник, а найди ты
себе! – Люди! – крикнула она, хлопнув в ладони, выпрямившись во весь
рост и сверкая глазами.
Она
походила на портрет одной из величавых женщин в ее роде, висевший тут же на
стене.
Тычков
ворочал одурелыми глазами.
– Я
в Петербург напишу… город в опасности… – торопливо говорил он, поспешно уходя и
сгорбившись под ее сверкающим взглядом, не смея оглянуться назад.
Он ушел,
а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом,
передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко
подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую,
незнакомую ему до тех пор женщину.
– Напрасно
вы требовали должной вам дани, поклона, от этого пня, – сказал он, –
он не понял вашего величия. Примите от меня этот поклон, не как бабушка от
внука, а как женщина от мужчины. Я удивляюсь Татьяне Марковне, лучшей из
женщин, и кланяюсь ее женскому достоинству!
Он
поцеловал у ней руку
– Принимаю,
Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь – и не даром принимаю – я его
заслуживаю. А вот и тебе за твой честный поступок, мой поцелуй – не от бабушки,
а от женщины…
Она
поцеловала в щеку
В эту же
минуту кто-то поцеловал его в другую щеку.
– А
это от другой женщины! – тихо сказала Вера, целуя его, и быстро
ускользнула в дверь.
– Ах! –
страстно сделал Райский, протягивая вслед ей руку.
– Мы
с ней не сговаривались, а обе поняли тебя. Мы с нею мало говорим, а похожи друг
на друга! – сказала Татьяна Марковна.
– Бабушка!
вы необыкновенная женщина! – сказал Райский, глядя на нее с восторгом, как
будто в первый только раз увидел ее.
– А
ты урод, только хороший урод! – заключила она, сильно трепля его по
плечу. – Подь же, съезди к губернатору и расскажи по правде, как было
дело, чтоб тот не наплел вздору, а я поеду к Полине Карповне и попрошу у ней
извинения.
|