XVII
В
комнату вошел, или, вернее, вскочил – среднего роста, свежий, цветущий, красиво
и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти
каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с
улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него был пучок
васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе
со шляпой положил на стул.
– Здравствуйте,
Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! – заговорил он, целуя
руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло
так, что он успел дать летучий поцелуй. – Опять нельзя – какие вы!..сказал
он. – Вот я принес вам…
– Что
это вы пропали: вас совсем не видать? – с удивлением, даже строго,
спросила Бережкова. – Шутка ли, почти три недели!
– Мне
никак нельзя было, губернатор не выпускал никуда; велели дела канцелярии приводить
в порядок… – говорил Викентьев так торопливо, что некоторые слова даже не
договаривал.
– Пустяки,
пустяки! не слушайте, бабушка: у него никаких дел нет… сам сказывал! –
вмешалась Марфенька.
– Ей-богу,
ах, какие вы: дела по горло было. У нас новый правитель канцелярии поступает –
мы дела скрепляли, описи делали… Я пятьсот дел по листам скрепил. Даже по ночам
сидели… ей-богу…
– Да
не божитесь! что это у вас за привычка божиться по пустякам: грех какой! –
строго остановила его Бережкова.
– Как
по пустякам: вон Марфа Васильевна не верят! а я, ей-богу…
– Опять!
– Правда
ли, Татьяна Марковна, правда ли, Марфа Васильевна, что у вас гость: Борис Павлович
приехал? Не он ли это, я встретил сейчас, прошел по коридору? Я нарочно пришел…
– Вот
видите, бабушка? – перебила Марфенька, – он пришел братца посмотреть,
а без этого долго бы пропадал! Что?
– Ах,
Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился,
просился у губернатора – не пускает: говорит, не пущу до тех пор, пока не
кончите дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить – и
то пустил только вчера, ей-богу…
– Здорова
ли маменька? Что, у ней лишаи прошли?
– Проходят,
покорно благодарю. Маменька кланяется вам, просит вас не забыть день ее именин…
– Покорно
благодарю! Уж не знаю, соберусь ли я, сама стара, да и через Волгу боюсь ехать.
А девочки мои…
– Мы
без вас, бабушка, не поедем, – сказала Марфенька, – я тоже боюсь
переезжать Волгу.
– Не
стыдно ли трусить? – говорил Викентьев. – Чего вы боитесь? Я за вами
сам приеду на нашем катере… Гребцы у меня все песенники…
– С
вами ни за что и не поеду, вы не посидите ни минуты покойно в лодке… Что это
шевелится у вас в бумаге? – вдруг опросила она. – Посмотрите,
бабушка… ах, не змея ли?
– Это
я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а
там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему,
он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел – вот какого выудил! А это
вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков…
– Не
надо, вы обещали без меня не рвать – а вот теперь с лишком две недели не были,
васильки все посохли: вон какая дрянь!
– Пойдемте
сейчас нарвем свежих!..
– Дайте
срок! – остановила Бережкова. – Что это вам не сидится? Не успели
носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего
вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, подь
узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а
Егорку пошли узнать…
– Нет,
нет, ничего не хочу, – заторопился Викентьев, – я съел целый пирог
перед тем, как ехать сюда…
– Видите,
какой он, бабушка! – сказала Марфенька, – пирог съел!
И сама
пошла исполнить поручение бабушки, потом воротилась, сказав, что ничего не надо
и что гость скоро собирается уйти.
– А
здесь не накормили бы вас! – упрекнула Татьяна Марковна, – что вы
назавтракались да пришли?
Викентьев
сунулся было к Марфеньке.
– Заступитесь
за меня! – сказал он.
– Не
подходите, не подходите, не трогайте! – сердито говорила Марфенька.
Он не сидел,
не стоял на месте, то совался к бабушке, то бежал к Марфеньке и силился переговорить
обеих. Почти в одну и ту же минуту-лицо его принимало серьезное выражение, и
вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от
торопливости его говора, или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
– Я
ведь съел пирог оттого, что под руку подвернулся. Кузьма отворил шкаф, а я шел
мимо – вижу пирог, один только и был.
– Вам
стало жаль сироту, вы и съели? – договорила бабушка. Все трое засмеялись.
– Нет
ли варенья, Марфа Васильевна: я бы поел…
– Вели
принести – как не быть? А битого мяса не станете? Вчерашнее жаркое есть, цыплята…
– Вот
бы цыпленка хорошо…
– Не
давайте ему, бабушка: что его баловать? не стоит… – Но сама пошла было из комнаты.
– Нет,
нет, Марфа Васильевна, и точно не надо, вы только не уходите: я лучше обедать
буду. Можно мне пообедать у вас, Татьяна Марковна?
– Нет,
нельзя, – сказала Марфенька.
– А
ты не шути этим, – остановила ее бабушка, – он, пожалуй, и убежит. И
видно, что вы давно не были, – обратилась она к Викентьеву, – стали
спрашивать позволения отобедать!
– Покорно
благодарю-с!.. Марфа Васильевна! куда вы? Постойте, постойте, и я с вами!..
– Не
надо, не надо, не хочу! – говорила она. – Я велю вам зажарить вашего сазана
и больше ничего не дам к обеду.
Она
двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и
вперед, она с криком: «Ай, ай!» – выронила ее на пол и побежала по коридору.
Он
бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту
послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано, с топотом ног над
головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился с лестницы, а дальше
промчались по двору и бросились в сад, сначала Марфенька, за ней Викентьев, и
звонко из саду доносились их говор, пение и смех.
Бабушка
поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились
в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы
лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились точно живые, и не
на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой
женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев,
за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в
рощу.
А через
четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело
смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе
платком лоб и щеки.
– Хороши
оба: на что похожи! – упрекала бабушка. s301
– Это
все он, – жаловалась Марфенька, – погнался за мной! Прикажите ему
сидеть на месте.
– Нет,
не я, Татьяна Марковна: они велели мне уйти в сад, а сами прежде меня побежали:
я хотел догнать, а они…
– Он
мужчина, а тебе стыдно, ты не маленькая! – журила бабушка.
– Вот
видите, что я из-за вас терплю! – сказала Марфенька.
– Ничего,
Марфа Васильевна, бабушки всегда немного ворчат – это их священная обязанность…
Бабушка
услыхала.
– Что,
что, сударь? – полусерьезно остановила его Татьяна Марковна, –
подойдите-ка сюда, я, вместо маменьки, уши надеру, благо ее здесь нет, за
этакие слова!
– Извольте,
извольте, Татьяна Марковна, ах, надерите, пожалуйста! Вы только грозите, а никогда
не выдерете…
Он
подскочил к старушке и наклонил голову.
– Надерите,
бабушка, побольнее, чтоб неделю красные были! – учила Марфенька.
– Ну,
вы надерите! – сказал он ей, подставляя голову.
– Когда
вы провинитесь передо мной, тогда надеру.
– Постойте
еще, я Нилу Андреевичу пожалуюсь, перескажу, что вы сказали теперь… А еще
любимец его! – говорила Татьяна Марковиа..
Викентьев
сделал важную мину, стал посреди комнаты, опустил бороду в галстух, сморщился,
поднял палец вверх и дряблым голосом произнес: «Молодой человек! твои слова
потрясают авторитет старших!..»
Должно
быть, очень было похоже на Нила Андреевича, потоиу что Марфенька закатилась
смехом, а бабушка нахмурила было брови, но вдруг добродушно засмеялась и стала
трепать его по плечу.
В кого
это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? – ласково
говорила она. – Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный,
слова на ветер не скажет, и маменьку отучил смеяться
– Ах,
Марфа Васильевна, – заговорил Викентьев, – я достал вам новый романс
и еще журнал, повесть отличная… забыл совсем…
– Где
же они?
– В
лодке у Ивана Матвеича оставил, все из-за этого сазана! Он у меня трепетался в
руках – я книгу и ноты забыл… Я побегу сейчас – может быть, он еще на речке
сидит – и принесу… Он побежал было и опять воротился.
– Я
дамское седло достал, Марфа Васильевна: вам верхом ездить; графский берейтор
берется в месяц вас выучить – хотите, я сейчас привезу…
– Ах,
какой вы милый, какой вы добрый! – не вспомнясь от удовольствия, сказала
Марфенька. – Как весело будет… ах, бабушка!
– Кто
тебе позволит так проказничать? – строго заметила бабушка. – А вы что
это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
– А
Марья Васильевна, а Анна Николаевна – как же ездят они?..
– Ну,
им и отдайте ваше седло! Сюда не заносите этих затей: пока жива, не позволю.
Этак, пожалуй, и до греха недолго: курить станет.
Марфенька
надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая то затылок, то
брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил
их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и,
поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой – сейчас
прибегу…» – и исчез.
Марфенька
хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.
– Послушай,
душечка, подь сюда, что я тебе скажу,заговорила она ласково и немного медлила,
как будто не решалась говорить.
Марфенька
подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по
саду, и глядела на нее, как мать, любуясь ею.
– Что
вы, бабушка? – вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на
старушку глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.
– Ты
у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки… не то что Верочка…
– Верочка
тоже уважает вас: напрасно вы на нее…
– Ну,
ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне:
бабушка-де стара, глупа, а мы молоды,лучше понимаем, много учились, все знаем,
все читаем. Как бы она не ошиблась… Не все в книгах написано!
Бережкова
задумчиво вздохнула.
– Что
же вы хотели сказать мне? – с любопытством спросила Марфенька.
– А
вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь немножко пооглядчивее…
– Как
это пооглядчивее, бабушка?
– Погоди,
не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься…
– Разве
я бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай, хозяйством занимаюсь…
– Опять
перебила! Знаю, что ты умница, – ты клад, дай бог тебе здоровья, – и
бабушки слушаешься! – повторила свой любимый припев старушка.
– Так
за что же вы браните меня?
– Погоди,
дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты была посерьезнее…
– Как,
уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец говорит…
– Что
он говорит?
– Что
я слишком уж… послушная, без бабушки ни на шаг…
– А
ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те
еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут
на лошадях. Этого что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
– Нет,
бабушка, не говорите, – он рассердится, что я пересказала вам…
– И
хорошо сделала, и всегда так делай! Мало ли что он наговорит, братец твой! Видишь
что: смущать вздумал девочку!
– Разве
я девочка? – обидчиво заметила Марфенька. – Мне четырнадцать аршин на
платье идет… Сами говорите, что я невеста!
– Правда,
ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть
немного не мешает.
– А
зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста, мила…что я хороша и
умна как есть, что я…
Она
остановилась.
– Ну,
что еще?
– Что
я «естественная»!..
Татьяна
Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение этого слова. Но оно почему-то
ей не понравилось.
– Братец
твой пустяки говорит, – сказала она.
– Ведь
он умный-преумный, бабушка.
– Ну,
да – умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет,
ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.
– Господи,
ужель я дура такая?
– Нет,
нет, ты, может быть, поумнее многих умниц… – бабушка взглянула по направлению к
старому дому, где была Вера, – да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать…
– Зачем
же, бабушка?
– А
хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них
порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас
обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого…
– Не
все же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо говорит…
– И
Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю Борюшку с этой
козой, а хочу только сказать, – острота остротой, а ум умом! Вот ты и
поумней настолько, чтоб знать, когда твой братец говорит с остротой, когда с
умом. На остроту смейся, отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу.
Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в
уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и
сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не видят или видят не то…
– За
что же вы, бабушка, браните меня? – с нетерпением спросила Марфенька.
У ней
даже навернулись слезы.
– Вы
говорите: не хорошо бегать, возиться с детьми, петь – ну, не стану…
– Боже
тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом – здорово. Ты весела, как птичка, и
дай бог тебе остаться такой всегда, люби детей, пой, играй…
– Так
за что же браните?
– Не
браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с
Николаем Андреевичем… Марфенька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка
пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.
– Это
не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый – и шалун, такой же резвый, как ты,
а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни
забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а
ты и слушать не станешь…
– Не
прикажите ему приходить! – сердито заметила Марфенька. – Я с ним
теперь слова не скажу…
– Это
хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, –
не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут,
девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним..»
Марфенька
вспыхнула.
– Ты
не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для
людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда, я тебя поцелую!
Бережкова
поцеловала Марфеньку, опять поправила ей волосы, все любуясь ею, и ласково
взяла ее за ухо.
– Николай
Андреич сейчас придет, – сказала Марфенька, – s305 а я не знаю, как
теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле – тоже не пойду и
бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня – я уж не утерплю,
бабушка, – засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему
скажу?
Бабушка
хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли,
с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой.
– Вот
теперь уж… – торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с
платья, – пожалуйте ручку! Как бежал – собаки по переулку за мной, чуть не
съели…
Он хотел
взять Марфеньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула,
сделала реверанс и серьезно, с большим достоинством произнесла:
– Je
vous remercie, m-r Викентьев: vous etes bien aimable.[109]
Он
вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы,
взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же минуту вскочил.
– Марфа
Васильевна, – заговорил он, – пойдемте в залу, к террасе – смотреть:
сейчас молодые проедут…
– Нет, –
важно сказала она, – merci, я не пойду: девице неприлично высовываться на
балкон и глазеть…
– Ну,
пойдемте же разбирать новый романс…
– Нет,
благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке…
– Пойдемте
к роще – сядем там: я почитаю вам новую повесть.
Он взял
книгу.
– Как
это можно! – строго сказала Марфенька и взглянула на бабушку, – дитя,
что ли, я?..
– Что
это такое, Татьяна Марковна? – говорил растерянный Викентьев, – житья
нет от Марфы Васильевны! Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом
вдруг вышел на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил немного
вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку.
– Mille
pardons, mademoiselle de vous avoir derangee[110], –
говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не шли в
них. – Sacrebleu! ca n'entre pas – oh, mille pardons, mademoiselle…[111]
– Полно
вам, проказник, принеси ему варенья, Марфенька!
– Oh!
Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de
grace![112]
– бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу
Марфеньке, которая пошла было к дверям. – Vraiment, je ne puis pas: j'ai
des visites a faire… Ah, diable, ca n'entre pas…[113]
Марфенька
крепилась, кусала губы, но смех прорвался.
– Вот
он какой, бабушка, – жаловалась она, – теперь m-r Шарля представляет:
как тут утерпеть!
– А
что, похоже? – спросил Викентьев.
– Полно
вам, божьи младенцы! – сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились
в лучи и улыбка озарила лицо. – Подите, бог с вами, делайте, что хотите!
|