V
– Ну,
что ты сделал? – спросил Райский Аянова, когда они вышли на улицу.
– Сорок
пять рублей выиграл: а ты?
Райский
пожал плечами и передал содержание разговора с Софьей.
– Что
ж: и это дело от безделья. Ну, и весело?
– Глупое
слово: весело! Только дети и французы ухитряются веселиться: S'amuser. –
Как же назвать то, что ты делаешь, – и зачем?
– Я
уж сказал тебе, зачем, – сердито отозвался Райский. – Затем, что
красота ее увлекает, раздражает – и скуки нет – я наслаждаюсь – понимаешь? Вот
у меня теперь шевелится мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду
изучать ее…
– Смотри
не влюбись, – заметил Аянов. – Жениться нельзя, говоришь ты, а играть
в страсти с ней тоже нельзя. Когда-нибудь так обожжешься…
– Кому
ты это говоришь! – перебил Райский. – Как будто я не знаю! А я только
в во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся
неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той…Да нет: страсти – или
излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной
пристани: или горение, или – сон и скука!
– И
чем ты сегодня не являлся перед кузиной! Она тебя Чацким зазвала… А ты был и
Дон-Жуан, и Дон-Kикот вместе. Вот умудрился! Я не удивлюсь, если ты наденешь
рясу и начнешь вдруг проповедовать…
– И
я не удивлюсь, – сказал Райский, – хоть рясы и не надену, а
проповедовать могу – и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость –
словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя
отзывается на все, только разбуди нервы – и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов:
у меня давно засела сурьезная мысль – писать роман. И я хочу теперь посвятить
все свое время на это.
Аянов
засмеялся.
– Серьезная
мысль! – повторил он, – ты говоришь о романе, как о серьезном деле! А
вправду: пиши, тебе больше нечего делать, как писать романы…
– Ты
не смейся и не шути: в роман все уходит – это не то, что драма или комедия –
это, как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И
знаешь, кто навел меня на мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну
Петровну?
– Актрису?
– Да,
это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих делах, как
все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде,
то есть в своей сфере…
– Ну,
что же она?
– Ну,
она рассказала – вот что про себя. Подходил ее бенефис, а пьесы не было:
драматургов у нас немного: что у кого было, те обещали другим, а переводную ей
давать не хотелось. Они и вздумала сочинить сама…
– Не
боги горшки обжигают! пришло, видно, ей в голову, – сказал Аянов.
– Именно.
И с какой милой наивностью поверяла она мне свои соображения. Например,
говорит, в «Горе от ума» – excusez du peu – все лица самые обыкновенные люди,
говорят о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за
него не выдали, полюбили другого, он узнал, рассердился и уехал. Отец
рассердился на обоих, она на Молчалина – и все!.. И у Мольера, говорит, скупой –
скуп, Тартюф – подлый лицемер. Можно даже, говорит, придумать похитрее,
поинтереснее интригу. Словом, комедия ей казалась так же мало серьезным делом,
как тебе кажется роман. За трагедию она не бралась: тут она скромно сознавалась
в своей несостоятельности. А за комедию взялась и в неделю написала листов
десять: я просил показать – ни за что! «Что же, кончили?» – спросил я. «Как ни
билась, не доходит до конца, говорит, лица все разговаривают и не могут
перестать, так и бросила». Бедняжка! Жаль, что ей понадобилась комедия, в
которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а если б она писала
роман, то, может быть, и не бросила бы. И лица у ней все разговаривали бы до
сих пор. Я буду писать роман, Аянов. В романе укладывается вся жизнь, и
целиком, и по частям.
– Своя
или чужая? – спросил Аянов. – Ты этак, пожалуй, всех нас вставишь…
– Не
беспокойся. Что хорошо под кистью, в другом искусстве не годится. Все зависит
от красок и немногих соображений ума, яркости воображения и своеобразия во
взгляде. Немного юмора, да чувства и искренности, да воздержности, да… поэзии.
Он замолчал
и шел задумчиво.
– Excusez
du peu! – повторил и Аянов. – Пиши, что взбрело на ум, что-нибудь да
выйдет.
Райский
вздохнул.
– Нет, –
сказал он, – нужно еще одно, я не упомянул: это… талант.
– Конечно,
безграмотный не напишет…
– Ты
грамотный, что ж ты не пишешь? – перебил Райский.
– Зачем?
У меня есть что писать. Я дело пишу…
– Опять
ты хвастаешься «делом»! Я думаю, если ты перестанешь писать – вот тогда и будет
дело.
– А
роман твой даст мне оклад в пять тысяч, да квартиру с отоплением, да чин, да?..
– И
ты не стыдишься говорить это! Когда мы очеловечимся?
– Я
стал очеловечиваться с тех пор, как начал получать по две тысячи, и теперь вот
понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими…
– Знаю,
знаю: но зачем ты так храбришься этим циническим эгоизмом?
Аянов
собрался было запальчиво отвечать, но в эту минуту наезжала
карета,
кучер закричал им, и спор не пошел дальше.
– Так
живопись – прощай! – сказал Аянов.
– Как
прощай: а портрет Софьи?.. На днях начну. Я забросил академию и не видался ни с
кем. Завтра пойду к Кирилову: ты его знаешь?
– Не
помню, кажется, видел: нечесаный такой…
– Да,
но глубокий, истинный художник, каких нет теперь, – последний могикан!..
Напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я
записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это
новый для меня род творчества; не удастся ли там?
– Послушай,
Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде не живопись, а Софью,
и не делать романов, если хочешь писать их… Лучше пиши по утрам роман, а
вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это не раздражает…
– А
это-то и нужно для романа, то есть раздражение. Да – тронь я карты, так я стащу
и с тебя пальто и проиграю. Есть своя бездна и там: слава богу, я никогда не заглядывался
в нее, а если загляну – так уж выйдет не роман, а трагедия. Впрочем, ты дело
говоришь: двум господам служить нельзя! Дай мне кончить как-нибудь эту историю
с Софьей, написать ее портрет, и тогда, под влиянием впечатления ее красоты, я,
я… Вот пусть эта звезда, как ее… ты не знаешь? и я не знаю, ну да все
равно, – пусть она будет свидетельницей, что я, наконец, слажу с
чем-нибудь: или с живописью, или с романом. Роман – да! Смешать свою жизнь с
чужою, занести эту массу наблюдений, мыслей, опытов, портретов, картин,
ощущений, чувств… une mer a boire[26]!
Они
молча шли. Аянов насвистывал, а Райский шел, склоня голову, думая то о Софье,
то о романе. На перекрестке, где предстояло расходиться, Райский вдруг спросил:
– Когда
же опять туда?
– Куда
туда?
– А
к Софье.
– Ты
опять? а я думал, что ты уж работаешь над романом, и не мешал тебе.
– Я
тебе сказал: жизнь – роман, и роман – жизнь.
– Чья
жизнь?
– Всякая,
даже твоя!
– В
среду тетки звали играть.
– Долго,
но нечего делать – до среды!
|
