IX
– Кто
там? – сбросили оба.
Дверь
отворилась, и показалось задумчивое лицо Василисы.
– Это
я, – тихо сказала она, – вы здесь, Борис Павлович? Вас спрашивают,
пожалуйте поскорей, людей в прихожей никого нет. Яков ко всенощной пошел, а
Егорку за рыбой на Волгу послали… Я одна там с Пашуткой.
– Кто
меня спрашивает?
– Жандар
от губернатора: просит губернатор пожаловать, если модно, теперь к нему, а если
нельзя, так завтра пораньше: нужно, говорит, очень!
– Что
такое там? – с удивлением сказал Райский, – ну хорошо, скажи, –
буду…
– Пожалуйте
поскорее, – упрашивала Василиса, – там еще вот этот гость пришел…
– Кто
еще?
– Да
вот… взлызастый такой…
– Какой
«взлызастый»
– Вот
что, слышь, плетьми будут сечь… В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой
Васильевной еще не воротились из города…
– Что
это, Василиса, ты не спросила, как его зовут!..
– Сказывал
он, да забыла.
Райский
и Вера с недоумением поглядели друг на друга.
– Черт
знает! какой-нибудь гость из города – какая тоска!
– Нет,
это вот этот, что ночевал пьяный у вас…
– Марк
Волохов, что ли?
Вера
сделала движение.
– Подите
скорей – узнайте, зачем он? – сказала она.
– Чего
ты испугалась? Ведь он не собака, не мертвец, не вор, а так, беспутный бродяга…
– Идите,
идите, – торопила Вера, не слушая его. – Это любопытно…
– Скорее,
Борис Павлыч, пожалуйте! – торопила и Василиса, – мы с Пашуткой
заперлись от него на ключ.
– Это
зачем?
– Боимся.
– Чего?
– Так,
боимся. Я уж из окна вылезла на дворик и перелезла сюда. Как бы он там не
стянул чего-нибудь?
Райский
засмеялся и пошел с ней. Он отпустил жандарма, сказавши, что приедет через час,
потом пошел к Марку и привел его в свою комнату.
– Что,
ночевать пришли? – спросил он Волохова.
Он уж с
ним говорил не иначе, как иронически. Но на этот раз у Марка было озабоченное
лицо. Однако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского,
то засмеялся, по-своему, с холодной злостью.
– Ну,
вот, а я думал, что вы уж уехали! – сказал он насмешливо.
– Еще
успею, – небрежно заметил Райский.
– Нет,
уж теперь поздно: вот какие у вас глаза!
– А
что глаза, ничего! – говорил Райский, глядясь в зеркало.
– И
похудели: корь уж выступает.
– Полноте
вздор говорить, – отвечал Райский, стараясь не глядеть на него, –
скажите лучше, зачем вы пришли опять к ночи?
– Ведь
я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают. Меньше позора на дом бабушки.
Славная старуха – выгнала Тычкова!
Он опять
вдруг сделался серьезен.
– Я
к вам за делом, – сказал он.
– У
вас дело? – заметил Райский, – это любопытно.
– Да,
больше, нежели у вас. Вот видите: я был нынче в полиции, то есть не сам,
конечно, с визитом, частный пристав пригласил, и даже подвез на паре серых
лошадей.
– Это
зачем: случилось что-нибудь?
– Пустяки:
я тут кое-кому книги раздавал…
– Какие
книги? Мои, что у Леонтья брали?
– И
их, и другие еще – вот тут написано, какие.
Он подал
ему бумажку.
– Кому
же вы раздавали?
– Всем,
больше всего молодежи: из семинарии брали, из гимназии – учитель один…
– Разве
у них нечего читать?
– Как
нечего! Вот Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием:
один год с начала до конца, а другой от конца до начала – все прокисли было здесь…
В гимназии плесень завелась.
– Разве
новых книг нет у них?
– Есть:
вон другой осел, словесник, угощает то Карамзиным то Пущкиным. Мозги-то у них у
всех пресные…
– Так
вы посолить захотели – чем же, посмотрим!
– Ох,
как важно произнесли: «посмотрим!» – живой Нил Андреич!
Райский
пробежал бумажку и уставил на Марка глаза.
– Ну,
что вы выпучили на меня глаза?
– Вы
им давали эти книги?
– Да,
а что?
Райский
продолжал с изумлением глядеть на Марка.
– Эти
книги молодым людям! – прошептал он.
– Да
вы, кажется, в бога веруете? – спросил Марк.
Райский
все глядел на него.
– Не
были ли вы сегодня у всенощной? – спросил опять холодно Марк.
– А
если был?
– Ну,
так не мудрено, что вы можете влюбиться и плакать… Зачем же вы выгнали Тычкова:
он тоже – верующий!
– Я
не спрашиваю вас, веруете ли вы: если вы уж не уверовали в полкового командира
в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию –
такие очевидности, то где вам уверовать в бога! – сказал Райский. –
Обратимся к предмету вашего посещения; какое вы дело имеете до меня?
– Вот
видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной
книге и показал матери, та отцу, а отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и
поднял бунт – донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под
розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
– Что
же вы?
– Что
я? – сказал он, с улыбкой глядя на Райского. – Меня спросили, чьи
книги, откуда я взял…
– Ну?
– Ну,
я сказал, что… у вас: что одни вы привезли с собой, а другие я нашел в вашей
биолиотеке – вон Вольтера…
– Покорно
благодарю: зачем же вы мне сделали эту честь?
– Потому
что с тех пор, как вы вытолкали Тычкова, я считаю вас не совсем пропащим
человеком.
– Вы
бы прежде спросили, позволю ли я – и честно ли это?
– Я
– без позволения. А честно ли это, или нет – об этом после. Что такое
честность, по-вашему? – спросил он, нахмурившись.
– Оо
этом тоже – после, а только я не позволю этого.
– Это
ни честно, ни нечестно, а полезно для меня.
– И
вредно мне: славная логика!
– Вот
я до логики-то и добираюсь, – сказал Марк, – только боюсь, не две ли
логики у нас?..
– И
не две ли честности? – прибавил Райский.
– Вам
ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, – продолжал
Марк, – да и притом не высланы сюда на жилье. А меня за это упекут
куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне бы все равно в другое время, а
теперь… – задумчиво прибавил он, – мне бы хотелось остаться здесь… на
неопределенное время…
– Ну-с? –
холодно сделал Райский. – Еще что?
– Еще
ничего. Я хотел только рассказать вам, что я сделал, и спросить, хотите взять
на себя или нет?
– А
если не хочу? И не хочу!
– Ну,
нечего делать: скажу на Козлова. Он совсем заплесневел: пусть посидит на
гауптвахте, а потом опять примется за греков…
– Нет,
уж не примется, когда лишат места и куска хлеба.
– Пожалуй
что и так… не логично! Так уж лучше скажите вы на себя.
– Во
имя чего вы требуете от меня этой услуги? Что вы мне?
– Во
имя того же, во имя чего занял у вас деньги, то есть мне нужны они, а у вас
есть. И тут тоже: вы возьмете на себя, вам ничего не сделают, а меня упекут –
надеюсь, это логика!
– А
если на меня упадет неприятность?
– Какая?
Нил Андреич разбойником назовет, губернатор донесет и вас возьмут на
замечание?.. Перестанемте холопствовать: пока будем бояться, до тех пор не
вразумим губернаторов…
– Однако
сами боитесь сказать на себя!
– Не
боюсь, а теперь не хочу уехать отсюда.
– Отчего?
– Ну
так, не хочу. После я пойду сам и скажу, что книги мои. Если потом вы
какое-нибудь преступление сделаете, скажите на меня: я возьму на себя…
– Как
же это брать на себя: странной услуги требуете вы! – говорил Райский в
раздумье.
– А
вы вот что: попробуйте. Если дело примет очень серьезный оборот, чего,
сознайтесь сами, быть не может, тогда уж нечего делать – скажите на меня. Экая
досада! – ворчал Марк. – Этот мальчик все испортил. А уж тут было
принялись шевелиться…
– Я
сейчас к губернатору еду, – сказал Райский, – он присылал. Прощайте!
– А!
присылал!
– Что
же мне делать, что говорить?
– Губернатор
замнет историю, если вы назоветесь героем: он не любит ничего доводить до
Петербурга. А со мной нельзя, я под надзором, и он обязан каждый месяц доносить
туда, здоров ли я и каково поживаю? Ему все хочется сбыть меня отсюда, чтобы
мне дали разрешение уехать; я у него, как бельмо на глазу! Он уж недавно донес,
что я «обнаруживаю раскаяние»: если история с книгами пройдет мимо меня, он
донесет, что я стал таким благонадежным благонадежным и доблестным гражданином,
какого ни Рим, ни Спарта не производили: меня и выпустят из-под надзора!
Следовательно, взязвши на себя историю, вы угодите и ему… А впрочем, делайте,
как хотите! – равнодушно заключил Марк. – Пойдемте, и мне пора!
– Куда
же вы – вот двери…
– Нет,
дойдемте до вашего сада, а там по горе сойду, мне надо туда… Я подожду на
острове у рыбака, чем это кончится.
У обрыва
Марк исчез в кустах, а Райский поехал к губернатору и воротился от него часу во
втором ночи. Хотя он поздно лег, но встал рано, чтобы передать Вере о
случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.
«Спит», –
подумал он и пошел в сад.
Он целый
час ходил взад и вперед по дорожке, ожидая, когда отдернется лиловая занавеска.
Но прошло полчаса, час, а занавеска не отдергивалась. Он ждал, не пройдет ли
Марина по двору, но и Марины не видать.
Вскоре у
бабушки в спальне поднялась стора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи
начали слетаться к тому месту, где привыкли получать от Марфеньки корм.
Захлопали двери, пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.
Наконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли по двору, только
Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей каморки и тупо
смотрел на двор.
– Савелий! –
кликнул Райский.
Савелий
расстановистыми шагами подошел к нему.
– Скажи
Марине, чтоб она сейчас дала мне знать, когда встанет и оденется Вера
Васильевна.
– Марины
нет! – несколько поживее обыкновенного сказал Савелий.
– Как
нет, где она?
– Уехала
еще на заре проводить барышню за Волгу, к попадье.
– Какую
барышню: Веру Васильевну?
– Точно
так.
Он
остолбенел и почти с ужасом глядел на Савелья.
– На
чем же они поедали, с кем? – спросил он, помолчав.
– Прохор
их завсегда возит в бричке, на буланой лошади.
Райский
молчал.
– К
вечеру вернутся, – прибавил Савелий.
– Вернутся,
ты думаешь, сегодня? – живо спросил Райский.
– Точно
так-с, Прохор с лошадью, и Марина тоже. Они проводят барышню, а сами в тот же
день назад.
Райский
смотрел во все глаза на Савелья и не видал его. Долго еще стояли они друг
против друга.
– Еще
ничего не прикажете? – медленно спросил Савелий.
– А?
что? да, – очнулся Райский, – ты… тоже ждешь Марину?
– Сгинуть
бы ей, проклятой! – мрачно сказал Савелий.
– Зачем
ты бьешь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты перестал, Савелий.
– Я
не бью теперь больше.
– Давно
ли?
– Вот
теперь, как смирно эту неделю живет, так и…
Складки
стали прилежно работать у него на лбу, помогая мысли.
– Ступай,
мне больше ничего не надо – только не бей, пожалуйста, Марину – дай ей полную
свободу: и тебе, и ей лучше будет… – сказал Райский.
Он пошел
с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры, а Савелий потупился, не
надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
«Тоже
страсть! – думал Райский. – Бедный Савелий! бедный – и я!»
|
