Иван Гончаров «Обрыв»

V

Она не выдержала, простилась с гостями и сделала Тушину никому не заметный знак – следовать за собой.

– У себя я вас принять не могу, – сказала она, – а вот пойдемте сюда в аллею и походим немного.

– Не сыро ли, вы нездоровы…

– Ничего, ничего, пойдемте… – торопила она.

Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич с серебряной рукояткой, накинул на руку мекинтош и пошел за Верой в аллею.

– Я прямо начну, Иван Иванович, – сказала Вера, дрожа внутренно, – что с вами сегодня? Вы как будто… у вас есть что-то на уме…

Она замолчала, кутая лицо в мантилью и пожимая плечами от дрожи.

Он молча шел подле нее, о чем-то думая, а она боялась поднять на него глаза.

– Вы нездоровы сегодня, Вера Васильевна, – сказал он задумчиво, – я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел поговорить с вами…

– Нет, Иван Иванович, сегодня! – торопливо перебила она, – что у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала… Не могу стоять, я сяду, – прибавила она, садясь на скамью.

Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал все и сейчас даст ей удар ножа, как Райский.

– Ах, пусть! скорей бы только все удары разом!.. – шептала она.

– Говорите же! – сказала потом, мучась про себя вопросами, как и где мог он узнать?

– Сегодня я шел сюда…

– Что же, говорите! – почти крикнула она.

– Не могу, Вера Васильевна, воля ваша!

Он прошел шага два от нее дальше.

– Не казните меня! – едва шептала она.

– Я люблю вас… – начал он, вдруг воротясь к ней.

– Ну, я знаю. И я вас тоже… что за новость! Что же дальше?.. Вы… слышали что-нибудь…

– Где? что? – спрашивал он, оглядываясь кругом и думая, что она слышит какой-нибудь шум. – Я ничего не слышу.

Он заметил ее волнение, и вдруг у него захватило дух от радости. «Она проницательна, угадала давно мою тайну и разделяет чувство… волнуется, требует откровенного и короткого слова…»

Все это быстро пронеслось у него в голове.

– Вы так благородны, прекрасны, Вера Васильевна… так чисты…

– Ах! – вскрикнула она отчаянным голосом, хотела встать и не могла, – вы ругаетесь надо мной… ругайтесь – возьмите этот бич, я стою!.. Но вы ли это, Иван Иванович!

Она с горьким изумлением и мольбой сложила перед ним руки.

Он в страхе глядел на нее.

«Она больна!» – подумал он.

– Вы нездоровы, Вера Васильевна, – с испугом и волнением сказал он ей, – простите меня, что я не вовремя затеял…

– Разве не все равно, днем раньше, днем позже – но все скажете же… говорите же разом, сейчас!.. И я скажу, зачем я позвала вас сюда, в аллею…

Его опять бросило в противную сторону.

– Ужель это правда? – едва сдерживаясь от радости, сказал он.

– Что – правда? – спросила она, вслушиваясь в этот внезапный, радостный тон. – Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я думала… – покойнее прибавила она.

– Нет, то самое… я полагаю…

– Скажите же, перестаньте мучить меня!

– Я вас люблю…

Она поглядела на него и ждала.

– Мы старые друзья, – сказала она, – и я вас…

– Нет, Вера Васильевна, люблю еще – как женщину…

Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.

– Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, – и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать – и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня, в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…

Она всплеснула руками над головой.

– Иван Иванович! – простонала она, падая к нему на руки.

«Нет, – это не радость! – сверкнуло в нем – и он чувствовал, что волосы у него встают на голове – так не радуются!»

Он посадил ее на скамью.

– Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе?.. – овладев собою, почти покойно спросил он.

– Большое, Иван Иванович, я умру!

– Что с вами, говорите, ради бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?

– Ничего не надо, – шептала она, – мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! – говорила она, глядя сухими глазами на небо, – ни молитвы, ни слез у меня нет! – ниоткуда облегчения и помощи никакой!

– Что вы, Вера Васильевна! что это, друг мой, за слова, что за глубокое отчаяние?

– Зачем еще этот удар! Довольно их без него! Знаете ли вы, кого любите? – говорила она, глядя на него точно спящими, безжизненными глазами, едва выговаривая слова.

Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил мекинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.

– Бедный друг мой! – сказала она,взяв его за руку.

У него сердце сжалось от этих простых слов; он почувствовал, что он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.

– Благодарю вас! – прошептал он, еще не зная, но предчувствуя одно: что она ему принадлежать не может.

– Простите, – продолжал потом, – я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак – и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, – прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. – Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?

– Стоите ли! А я стою?

– Вы, Вера Васильевна, всегда будете стоять для меня так высоко…

– Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто уж не поднимет меня… Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…

Она тихо, шатаясь и опираясь ему на руку, привела его к обрыву.

– Знаете вы это место?

– Да, знаю; там похоронен самоубийца…

– Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж нет больше… Она на дне этого обрыва…

Она была бледна и говорила с какие-то решительным отчаянием.

– Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю… Объясните, Вера Васильевна, – прошептал он, обмахивая лицо платком.

Она привстала, оперлась ему рукой на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась на скамью. Он побледнел.

Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью. Вера и в сумерки увидела, как он был бледен.

– А я думал… – сказал он с странной улыбкой, будто стыдясь своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи, – что меня только медведь свалит с ног!

Потом подошел к ней.

– Кто он и где он? – шепнул он.

Она вздрогнула от этого вопроса. Так изумителен, груб и неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства, на такую откровенность, какой женщины не делают никому.

«Зачем? – втайне удивлялась она, – у него должны быть какие-нибудь особые причины – какие?»

– Марк Волохов! – смело сказала она, осилив себя.

Он остолбенел на минуту. Потом вдруг схватил свой бич за рукоятку обеими руками и с треском изломал его в одну минуту о колено в мелкие куски, с яростью бросив на землю щепки дерева и куски серебра.

– То же будет и с ним! – прорычал он, нагибаясь к ее лицу, трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.

– Он там теперь? – спросил он, указывая на обрыв. Только слышалось его тяжелое дыхание. Она с изумлением глядела на него и отступила за скамью.

– Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! – шептала она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь от него.

– Прежде убью его, потом… уйду! – говорил он, едва владея собой.

– Это вы для меня сделаете, чтоб облегчить меня, или… для себя?

Он молчал, глядя в землю. Потом стал ходить большими шагами взад и вперед.

– Что же мне делать, научите, Вера Васильевна? – спросил он, все еще трясясь от раздражения.

– Прежде всего успокойтесь и скажите, за что вы хотите убить его, и хочу ли я этого?

– Он враг ваш, и следовательно – мой… – чуть слышно прибавил он.

– Врагов разве убивают?

Он потупил голову, увидал разбросанные обломки бича у ног, наклонился, будто стыдясь, собрал их и сунул в карман мекинтоша.

– Я не жалуюсь на него, помните это. Я одна… виновата… а он прав… – едва договорила она с такой горечью, с такой внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за руку.

– Вера Васильевна – вы ужасно страдаете!

Она молчала. А он с участием и удивлением глядел на нее.

– Я ничего не понимаю, – сказал он, – «не виноват», «не жалуюсь»; в таком случае – о чем хотели поговорить со мной? зачем вы звали меня сюда, в аллею?..

– Я хотела, чтоб вы знали все…

Она, отворотясь, молча глядела к обрыву. И он поглядел туда, потом на нее и все стоял перед ней, с вопросом в глазах.

– Послушайте, Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках. Если вы нашли нужным доверить мне тайну… – он на этом слове с страшным усилием перемог себя, – которая касалась вас одной, то объясните всю историю…

– Ваше нынешнее лицо, особенные взгляды, которые вы обращали ко мне – я не поняла их. Я думала, вы знаете все, хотела допроситься, что у вас на уме… Я поторопилась… Но все равно, рано или поздно – я сказала бы вам… Сядьте, выслушайте меня и потом оттолкните!

Он, положив локти на колени и спрятав лицо в ладони, слушал ее.

Она передала ему в коротких словах историю. Он встал, минуты три ходил взад и вперед, потом остановился перед ней.

– Вы простили его? – спросил он.

– За что? Вы видите, что… я одна виновата…

– И… простились с ним, или… надеетесь, что он опомнится и воротится?

Она покачала головой. «Между нами нет ничего общего… Мы разошлись давно. Я никогда не увижу его».

– Теперь я только начинаю немного понимать, и то не все, – сказал, подумавши, Тушин и вздохнул, как вол, которого отпрягли. – Я думал, что вы нагло обмануты.

– Нет, нет…

– И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», – добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. – От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?

– Я не хотела, чтоб вы думали обо мне лучше, чем я есть… и уважали меня…

– Как же вы это сделаете? Я не перестану думать о вас, что думал всегда, и не уважать не могу.

Какой-то луч блеснул у ней в глазах и тотчас же потух.

– Вы хотите принудить себя уважать меня. Вы добры и великодушны; вам жаль бедную, падшую… и вы хотите поднять ее. Я понимаю ваше великодушие, Иван Иванович, но не хочу его. Мне нужно, чтоб вы знали и… не отняли руки, когда я подам вам свою.

Она подала ему руку, он поцеловал ее. Он с нетерпением и грустью слушал ее.

– Вера Васильевна! – сказал он сдержанным, почти оскорбленным тоном, – я насильно уважать никого не могу. Тушин не лжет. Если я кому-нибудь кланяюсь с уважением, – то и уважаю, или не поклонюсь. Я кланяюсь вам по-прежнему, а люблю – извините, к слову пришлось, – еще больше прежнего, потому что… вы несчастливы. У вас большое горе, такое же, как у меня! Вы потеряли надежду на счастье… Напрасно только вы сказали мне вашу тайну… – прибавил он с унынием, почти с отчаянием. – Если б я узнал ее и не от вас, я бы уважать вас не перестал. Этой тайны вы не обязаны поверять никому. Она принадлежит вам одной, и никто не смеет судить вас.

Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал – и хотел во что бы то ни стало скрыть это от нее…

– Все равно, я должна была сказать вам ее сегодня же, когда вы сделали предложение… Обмануть я вас не могла.

Он отрицательно покачал головой.

– На мое предложение вы могли отвечать мне коротким нет. Но как вы удостоиваете меня особой дружбы, то объяснили бы ласково, с добротой, чтоб позолотить это нет, что вы любите другого, – вот и все. Я не спросил бы даже – кого. А тайну… должны были сберечь про себя; тут не было бы никакого обмана. Вот если б вы, любя другого, приняли мое предложение… из страха, или других целей… это был бы обман, «падение», пожалуй, «потеря чести». Но вы этого никогда бы не сделали. А то… – Он головой кивнул на обрыв и шепотом добавил, будто про себя, – несчастье… ошибка…

Он едва говорил, перемогая с медвежьей силой внутреннюю муку, чтоб она не заметила, что было в нем самом.

– Несчастье! – шептал он, – он уйдет прав из обрыва, а вы виноваты! Где же правда?..

– Все равно, я сказала бы вам, Иван Иванович. Это не для вас нужно было, а для меня самой… Вы знаете… как я дорожила вашей дружбой: скрыть от вас – это было бы мукой для меня. Теперь мне легче – я могу смотреть прямо вам в глаза, я не обманула вас.

Она не могла говорить от прихлынувших слез и зажала лицо платком. Он чуть не заплакал сам, но только вздрогнул, наклонился и опять поцеловал у ней руку.

– Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! – торопливо говорил он, скрадывая волнение. – Вы делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…

– Ах, Иван Иванович, если б можно было вычеркнуть этот год жизни…

– Забыть его скорей: это и будет все равно что вычеркнуть…

– А где взять забвения и силы перенести?

– У друзей, – шепнул он, – и в том числе… у меня…

Она вздохнула будто свободнее – будто опять глотнула свежего воздуха, чувствуя, что подле нее воздвигается какая-то сила, встает, в лице этого человека, крепкая, твердая гора, которая способна укрыть ее в своей тени и каменными своими боками оградить – не от бед страха, не от физических опасностей, а от первых, горячих натисков отчаяния, от дымящейся еще язвы страсти, от горького разочарования.

– Я верю вашей дружбе, Иван Иванович. Благодарю вас, – говорила она, утирая слезы. – Мне немного легче… и было бы еще легче, если б… не бабушка.

– Она еще не знает? – спросил он и вдруг замолчал, почувствовав, что в вопросе его был упрек.

Он потупил голову, представляя себе, как это поразит Татьяну Марковну, но остерегался обнаружить перед Верой свою боязнь.

– Сегодня, вы видите, гости, нельзя. Завтра она все узнает… Прощайте, Иван Иваныч, я ужасно страдаю – пойду и лягу.

Он глядел на Веру долго.

«Боже мой! какой слепой дурак этот Волохов – или какая… бестия!» – думал он с дрожью ярости.

– Не прикажете ли чего-нибудь? не нужно ли вам… – спросил он.

– Да, попросите Наташу приехать завтра, или послезавтра, ко мне.

– А мне можно побывать на той неделе? – спросил он робко, – узнать, успокоились ли вы…

– Успокойтесь сами, Иван Иваныч, – и прощайте теперь. Я едва держусь на ногах…

Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть сам не сорвался с обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и уехал к себе рано утром.