Увеличить |
IХ
Тит
Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же, в губернии, душ двести
пятьдесят или триста – он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал и
предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им
заблагорассудится. Накогда он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные
деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда
хотят.
Служил
он прежде в военной службе. Старики помнят его очень красивым, молодым офицером,
скромным, благовоспитанным человеком, но с смелым, открытым характером.
В юности
он приезжал не раз к матери, в свое имение, проводил время отпуска и уезжал
опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький
серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
Хотя он
получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но любвл читать, а особенно
по части политики в естественных наук. Слова его, манеры, постуаь были
проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью
скрывалась уверенность в своем достоинстве и никогда не высказывалась, а как-то
видимо присутствовала в нем, как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до
этого необходимость.
Он
сохранял всегда учтивость и сдержанность в словах и жестах, как бы с кем близок
ни был. И губернатору, и приятелю, и новому лицу он всегда одинаково
поклонится, шаркает ногой и приподнимет ее немного назад, соблюдая старинные
фасоны вежливости. Перед дамой никогда не сядет, и даже на улице говорит без
шапки, прежде всех поднимет платок и подвинет скамеечку. Если в доме есть
девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон
разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость,
смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя
себе нескромной мысли, не только намека в речи, не являясь перед ними иначе,
как во фраке. Он не курил табаку, но не душился, не молодился, а был как-то
опрятен, изящно чист и благороден видом, манерами, обхождением. Одевался всегда
чисто, особенно любил белье и блистал не вышивками какими-нибудь, не фасонами,
а белизной. Все просто на нем, но все как будто сияет. Нанковые панталоны
выглажены, чисты; синий фрак, как с иголочки. Ему было лет пятьдесят, а он имел
вид летнего свежего, румяного человека благодаря парику и всегда гладко
обритому подбородку. Взгляд и улыбка у него были так приветливы, что сразу
располагали в его пользу. Несмотря на свои ограниченные средства, он имел вид
щедрого барина: так легко и радушно бросал он сто рублей, как будто бросал
тысячи.
K
бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную
такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на
нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении
к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака порочности,
хотя был ежедневным ее гостем.
Она
платила ему такой же дружбой, но в тоне ее было больше живости и короткости.
Она даже брала над ним верх, чем, конечно, была обязана бойкому своему нраву.
Помнившие
ее молодою говорят, что она была живая, очень красивая, стройная, немного
чопорная девушка и что возня с хозяйством обратила ее в вечно движущуюся и
бойкую на слова женщину. Но следы молодости и иных манер остались в ней.
Накинув
шаль и задумавшись, она походила на один старый женский портрет, бывший в
старом доме, в галерее предков. Иногда вдруг появлялось в ней что-то сильное,
властное, гордое: она выпрямлялась, лицо озарялось какою-то внезапною строгою
или важною мыслию, как будто уносившею ее далеко от этой мелкой жизни в
какую-то другую жизнь.
Сидя
одна, она иногда улыбалась так грациозно и мечтательно, что походила на беззаботную,
богатую, избалованную барыню. Или когда, подперев бок рукою или сложив руки
крестом на груди, смотрит на Волгу и забудет о хозяйстве, то в лице носится
что-то грустное. Не проходило почти дня, чтоб Тит Никоныч не принес
какого-нибудь подарка бабушке или внучкам. В марте, когда еще о зелени не
слыхать нигде, он принесет свежий огурец или корзиночку земляники, в апреле
горсточку свежих грибов – «первую новинку». Привезут в город апельсины, появятся
персики – они первые подаются у Татьяны Марковны.
В городе
прежде был, а потом замолк, за давностью, слух о том, как Тит Никоныч, в молодости,
приехал в город, влюбился в Татьяну Марковну, и Татьяна Марковна в него. Но
родители не согласились на брак, а назначили ей в женихи кого-то другого. Она,
в свою очередь, не согласилась и осталась девушкой. Правда ли это, нет ли –
знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к
обеду, или вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших
догадок на этот счет никаких не делали.
Тит
Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за
что: знал, отчего у нас хлеб дешев, и что бы было, если б его можно было возить
отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех
полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше
другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно
ли это, или нет. Он же сообщал Татьяне Марковне, что сахар подешевел в Нижнем,
чтобы не обманули купцы, или что чай скоро вздорожает, чтоб она заблаговременно
запаслась. В присутственном месте понадобится что-нибудь – Тит Никоныч все
сделает, исправит, иногда даже утаит лишнюю издержку, разве нечаннно откроется,
через других, и она пожурит его, а он сконфузится, попросит прощения, расшаркается
и поцелует у нее ручку. Она была всегда в оппозиции с местными властями: постой
ли к ней назначат, или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала
всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась,
отказывалась платить и об общем благе слышать не хотела. «Знай всякий
себя», – говорила она и не любила полиции, особенно одного полицмейстера,
видя в нем почти разбойника. Тит Никоныч, попытавщись несколько раз, но тщетно,
при мирить ее с идеей об общем благе, ограничился тем, что мирил ее с местными
властями и полицией. Вот в какое лоно патриархальной тишины попал юноша
Райский. У сироты вдруг как будто явилось семейство, мать и сестры, в Тите
Никоныче – идеал доброго дяди.
|