Увеличить |
VIII
– Скажи,
пожалуйста, ты так век думаешь прожить? – спросил Райский после обеда,
когда они остались в беседке.
– Да,
а как же? Чего же мне еще? – спросил с удивлением Леонтий.
– Ничего
тебе не хочется, никуда не тянет тебя? Не просит голова свободы, простора? Не
тесно тебе в этой рамке? Ведь в глазах, вблизи – все вон этот забор, вдали –
вот этот купол церкви, дома… под носом…
– А
под носом – вон что! – Леонтий указал на книги,мало, что ли? Книги,
ученики… жена в придачу, – он засмеялся, – да душевный мир… Чего
больше?
– Книги?
Разве это жизнь? Старые книги сделали свое дело; люди рвутся вперед, ищут
улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, условиться поопределительнее в
общественных вопросах, в правах, в нравах; наконец привести в порядок и
общественное хозяйство… А он глядит в книгу, а не в жизнь!
– Чего
нет в этих книгах, того и в жизни нет или не нужно! – торжественно решил
Леонтий. – Вся программа, и общественной и единичной жизни, у нас позади:
все образцы даны нам. Умей напасть на свою форму, а она готова. Не отступай
только – и будешь знать, что делать. Позади найдешь образцы форм и политических
и общественных порядков. И лично для себя то же самое: кто ты: полководец,
писатель, сенатор, консул, или невольник, или школьный мастер, или жрец?
Смотри: вот они все живые здесь – в этих книгах. Учи их жизнь и живи, учи их
ошибки и избегай, учи их добродетели и, если можно, подражай. Да трудно! Их
лица строги, черты крупны, характеры цельны и не разбавлены мелочью! Трудно
вливаться в эти величавые формы, как трудно надевать их латы, поднимать мечи,
секиры! Не поднять и подвигов их! Мы и давай выдумывать какую-то свою, новую
жизнь! Вот отчего мне никогда ничего и никуда дальше своего угла не хотелось:
не верю я в этих нынешних великих людей…
Он
говорил с жаром, и черты лица у самого у него сделались, как у тех героев, о
которых он говорил.
– Стало
быть, по-твоему, жизнь там и кончилась, а это все не жизнь? Ты не веришь в развитие,
в прогресс?
– Как
не верить, верю! Вся эта дрянь, мелочь, на которую рассыпался современный человек,
исчезнет: все это приготовительная работа, сбор и смесь еще неосмысленного
материала. Эти исторические крохи соберутся и сомнутся рукой судьбы опять в
одну массу, и из этой массы выльются со временем опять колоссальные фигуры,
опять потечет ровная, цельная жизнь, которая впоследствии образует вторую
древность. Как не веровать в прогресс! Мы потеряли дорогу, отстали от великих
образцов, утратили многие секреты их бытия. Наше дело теперь – понемногу опять
взбираться на потерянный путь и… достигать той же крепости, того же
совершенства в мысли, в науке, в правах, в нравах и в твоем «общественном
хозяйстве»… цельности в добродетелях и, пожалуй, в пороках! Низость, мелочи,
дрянь – все побледнеет: выправится человек и опять встанет на железные ноги…
Вот и прогресс!
– Ты
все тот же старый студент, Леонтий! Все нянчишься с отжившей жизнью, а о себе
не подумаешь, кто ты сам?
– Кто? –
повторил Козлов, – учитель латинского и греческого языков. Я так же
нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и
образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я
люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего
источника…
– Да,
художник! – со вздохом сказал Райский, – художество мое здесь, –
он указал на голову и грудь, – здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда
творчества, и вот еще я почти не начал…
– Что
же мешает? Ведь ты рисовал какую-то большую картину: ты писал, что готовишь ее
на выставку…
– Черт
с ними, с большими картинами! – с досадой сказал Райский, – я бросил
почти живопись. В одну большую картину надо всю жизнь положить, а не выразишь и
сотой доли из того живого, что проносится мимо и безвозвратно утекает. Я пишу
иногда портреты…
– Что
же ты делаешь теперь?
– Есть
одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство
слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и музыка – и еще там
есть то, чего не дает ни то, ни другое…
– Что
ж ты, пишешь стихи?
– Нет…
– с досадой сказал Райский, – стихи – это младенческий лепет. Ими споешь любовь,
пир, цветы, соловья… лирическое горе, такую же радость – и больше ничего…
– А
сатира? – возразил Леонтий, – вот, постой, вспомним римских старцев…
Он пошел
было к шкафу, Райский остановил его.
– Сиди
смирно, – сказал он. – Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по
больному месту. Сатира – плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не
даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами,
не подставит зеркала… Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать
человека!
– Так
ты пишешь роман… о чем же?
Райский
махнул рукой.
– И
сам еще не знаю! – сказал он.
– Не
пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в
глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу –
все в роман суют… Возьми на предмет из истории, воображение у тебя живое,
пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал?.. А то далась современная
жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства?.. Это газетная
литература!
– Ах
ты, старовер! как ты отстал здесь! О газетах потише – это Архимедов рычаг: они
ворочают миром…
– Ну,
уж мир! Эти ваши Наполеоны да Пальмерстоны…
– Это
современные титаны: Цесари и Антонии… – сказал Райский…
– Полно,
полно! – с усмешкой остановил Леонтий, – разве титаниды, выродки
старых больших людей. Вон почитай, у m-r Шарля есть книжечка, «Nароlеоn le
petit»[73],
Гюго. Он современного Цесаря представляет в настоящем виде: как этот Регул во
фраке дел клятву почти на форуме спасать отечество, а потом…
– А
твой титан – настоящий Цесарь, что: не то же ли самое хотел сделать?
– Хотел,
да подле случился другой титан – и не дал!
– Ну,
мы затеяли с тобой опять старый, бесконечный спор, – сказал Райский, –
когда ты оседлаешь своего конька, за тобой не угоняешься: оставим это пока.
Обращусь опять к своему вопросу: ужели тебе не хочется никуда отсюда, дальше
этой жизни и занятий?
Козлов
отрицательно покачал головой.
– Помилуй,
Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим
римлян и греков – они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это
(он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные
кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
– Как
же это сделать?
– Я
буду рисовать эту жизнь, отражать, как в зеркале, а ты…
– Я…
тоже кое-что делаю: несколько поколений к университету приготовил… – робко заметил
Козлов и остановился, сомневаясь, заслуга ли это? – Ты думаешь, –
продолжал он, – я схожу в класс, а оттуда домой, да и забыл? За водочку,
потом вечером за карты или трусь у губернатора по вечерам: ни, ни! Вот моя
академия, – говорил он, указывая на беседку, – вот и портик – это
крыльцо, а дождь идет – в кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня. Я с
ними рассматриваю рисунки древних зданий, домов, утвари, – сам черчу,
объясняю, как, бывало, тебе: что сам знаю, всем делюсь. Кто постарше, с теми
вперед заглядываю разбираю им Софокла, Аристофана. Не все, конечно; нельзя
всего: где наготы много, я там прималчиваю… Толкую им эту образцовую жизнь, как
толкуют образцовых поэтов: разве эта теперь уж не надо никому? – говорил
он, глядя вопросительно на Райского.
– Хорошо,
да все это не настоящая жизнь, – сказал Райский, – так жить теперь
нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои
греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего
около себя. Это задача каждого из нас…
– Ну,
за это я не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из
книг, а сам буду жить про себя и для себя. А живу я тихо, скромно, им, как
видишь, лапшу… Что же делать?.. – Он задумался.
– Жизнь
«для себя и про себя» – не жизнь, а пассивное состояние: нужно слово и дело,
борьба. А ты хочешь жить барашком!
– Я
уж сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего звать не хочу, никого не трогаю
и меня никто не трогает!
– Ты
напоминаешь мне Софью, кузину: та тоже не хочет знать жизни, зато она – великолепная
кукла! Жизнь достанет везде, и тебя достанет! Что ты тогда будешь делать,
неприготовленный к ней?
– Что
ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня. Есть у
меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их
в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена:
она меня любит…
Райский
посмотрел в сторону.
– А
я люблю ее… – добавил Леонтий тихо. – Посмотри, посмотри, – говорил
он, указывая на стоявшую на крыльце жену, которая пристально глядела на улицу и
стояла к ним боком, – профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот
локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба,
падающая на шею коса! Что, не римская голова?
Он
загляделся на жену, и тайное умиление медленным лучом прошло у него по лицу и застыло
в задумчивых глазах. Даже румянец пробился на щеках.
Видно
было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось
и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не
подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту
живую «римскую голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
«Счастливое
дитя! – думал Райский, – спит и в ученом сне своем не чует, что подле
него эта любимая им римская голова полна тьмы, а сердце пустоты, и что одной ей
бессилен он преподать „образцы древних добродетелей“!»
|