ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Вера,
расставшись с Райским, еще подождала, чутко вслушиваясь, не следует ли он за
ней, и вдруг бросилась в кусты, раздвигая ветви зонтиком и скользя, как тень,
по знакомой ей тропинке.
Она
пробралась к развалившейся и полусгнившей беседке в лесу, который когда-то
составлял часть сада. Крыльцо отделилось от нее, ступени рассохлись, пол в ней
осел, и некоторые доски провалились, а другие шевелились под ногами. Оставался
только покривившийся набок стол, да две скамьи, когда-то зеленые, и уцелела еще
крыша, заросшая мхом.
В
беседке сидел Марк. На столе лежало ружье и кожаная сумка.
Он подал
Вере руку и почти втащил ее в беседку по сломанным ступеням.
– Что
так поздно?
– Брат
задержал, – сказала она, поглядев на часы. – Впрочем, я только
четверть часа опоздала. Ну, что вы? ничего не случилось нового?
– А
что должно случиться? – спросил он, – разве вы ждали?
– Не
посадили ли на гауптвахту опять или в полицию? Я каждый день жду…
– Нет,
я теперь стал осторожнее, после того как Райский порисовался и свеликодушничал,
взял на себя историю о книгах…
– Вот
этого я не люблю в вас, Марк…
– Чего
«этого»?
– Какой-то
сухости, даже злости ко всему, кроме себя. Брат не рисовался совсем, он даже не
сказал мне. Вы не хотите оценить доброй услуги.
– Я
ценю по-своему.
– Как
волк оценил услугу журавля. Ну, что бы сказать ему «спасибо» от души, просто,
как он просто сделал? Прямой вы волк! – заключила она, замахнувшись
ласково зонтиком на него. – Все отрицать, порицать, коситься на всех…
Гордость это или…
– Или
что?
– Тоже
рисовка, позированье, новый образ воспитания «грядущей силы»…
– Ах
вы насмешница! – сказал он, садясь подле нее, – вы еще молоды, не
пожили, не успели отравиться всеми прелестями доброго старого времени. Когда я
научу вас человеческой правде?
– А
когда я отучу вас от волчьей лжи?
– За
словом в карман не ходите: умница! С вами не скучно. Если б еще к этому…
Он
почесал задумчиво голову.
– В
полицию посадили! – договорила она. – Кажется, только этого недостает
для вашего счастья!
– Не
будь вас, давно бы куда-нибудь упекли. Вы мешаете…
– Вам
скучно жить мирно, бури хочется! А обещали мне и другую жизнь, и чего-чего не
обещали! Я была так счастлива, что даже дома заметили экстаз. А вы опять за
свое!
Он взял
ее за руку.
– Хорошенькая
рука, – сказал он, целуя несколько раз и потянулся поцеловать ее в щеку,
но она отодвинулась.
– Опять
нет! Скоро ли это воздержание кончится? Вы, должно быть, боитесь успенского
поста? Или бережете ласки для…
– Не
люблю я, когда вы шутите! – отдернув руку, сказала она. – Вы это
знаете.
– Тон
нехорош?
– Да,
неприятный. Прежде отучитесь от него и вообще от этих волчьих манер: это и
будет первый шаг к человеческой правде!
– Ах
вы барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как
медленно развиваетесь вы в женщину! Перед вами свобода, жизнь, любовь, счастье –
а вы разбираете тон, манеры! Где же человек, где женщина в вас?.. Какая тут
«правда»!
– Вот
теперь, как Райский, заговорили…
– А
что он, все страстен?
– Еще
больше. Я не знаю, право, что с ним делать.
– Что?
Дурачить, тянуть…
– Гадко,
неловко, совестно, – сказала она, качая головой. И не умею я,это не мое
дело!
– Совестно!
вы думаете,он не дурачит вас?
Она
покачала с сомнением головой.
– Нет,
он, кажется, увлекается…
– Тем
хуже; он ухаживает, как за своей крепостной. Эти стихи, что вы мне показывали,
отрывки ваших разговоров – все это ясно, что он ищет развлечения. Надо его
проучить…
– Лучше
все открыть ему – он уедет. Он говорит, что тайна поддерживает в нем
раздражение и что если он узнает все, то успокоится и уедет…
– Врет,
не верьте, хитрит. А лишь узнает, то возненавидит вас или будет читать мораль,
еще скажет, пожалуй, бабушке…
– Боже
сохрани! – перебила Вера, вздрогнув, – если ей скажет кто-нибудь
другой, а не мы сами… Ах, скорее бы! Уехать мне разве на время?..
– Куда
вы уедете! Надолго – нельзя и некуда, а не надолго – только раздражите его. Вы
уезжали, что ж вышло? Нет, одно средство, не показывать ему истины, а водить.
Пусть порет горячку, читает стихи, смотрит на луну… Ведь он неизлечимый
романтик… После отрезвится и уедет…
Она
вздохнула в ответ.
– Он
не романтик, а поэт, артист, – сказала она. – Я начинаю верить в
него. В нем много чувства, правды… Я ничего не скрыла бы от него, если б у него
у самого не было ко мне того, что он называл страстью. Только чтоб его немного
охладить, я решаюсь на эту глупую, двойную роль… Лишь отрезвится, я сейчас ему
скажу первая все – и мы будем друзья…
– Да
ну его! – сказал Марк, взяв ее опять за руку. – Мы не затем сошлись,
чтоб заниматься им.
Он молча
целовал у ней руку. Она задумчиво отдала ее ему на волю.
– Ну
что же вы? – спросила она, отряхивая задумчивость.
– А
что?
– Что
делали, с кем виделись это время? не проговорились ли опять чего-нибудь о
«грядущей силе», да о «заре будущего», о «юных надеждах»? Я так и жду каждый
день; иногда от страха и тоски не знаю куда деться!
– Нет,
нет, – смеясь, сказал Марк, – не бойтесь. Я бросил этих скотов; не
стоит с ними связываться.
– Ах,
дай бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был
урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня
душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, – ему четырнадцать
лет – и тот вдруг объявил матери, что не будет ходить к обедне.
– Что
же?
– Высекли,
стали добираться – отчего? На старшего показал. А тот забрался в девичью да
горничным целый вечер проповедовал, что глупо есть постное, что бога нет и что
замуж выходить нелепо…
– Ах! –
с ужасом произнес Марк. – Ужель это правда: в девичьей! А я с ним целый
вечер, как с путным, говорил, дал ему книг и…
– Уж
он в книжную лавку ходил с ними: «Вот бы, говорит купцам, какими книгами
торговали!..» Ну, если он проговорится про вас, Марк! – с глубоким и
нежным упреком сказала Вера. – То ли вы обещали мне всякий раз, когда
расставались и просили видеться опять?
– Все
это было давно; теперь я не связываюсь с ними, после того как обещал вам. Не
браните меня, Вера! – нахмурясь, сказал Марк.
Он
тяжело задумался.
– Если
б не вы, – сказал он, взяв ее опять за руку, – завтра бежал бы отсюда.
– А
куда? Везде все то же; везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы
выросли, и девичьи тоже всюду есть… Ведь взрослые не станут слушать. И вам не
стыдно своей роли? – сказала она, помолчав и перебирая рукой его волосы,
когда он наклонился лицом к ее руке. – Вы верите в нее, считаете ее не
шутя призванием?
Он
поднял голову.
– Роль
– какую роль? вспрыснуть живой водой мозги?
– А
вы убеждены, что это живая вода?
– Послушайте,
Вера, я не Райский, – продолжал он, встав со скамьи. – Вы женщина, и
еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы
узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать
нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в
чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете
вперед так туго – и еще учить хотите. А главное – не верите!
– Не
сердитесь, – сказала она грудным голосом, от сердца, искренне, – я
соглашаюсь с вами в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду
решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что хочу сама знать и
видеть, куда иду.
– То
есть хочу рассуждать!
– Чего
же вы требуете? чтоб я не рассуждала?
– Чего,
чего! – повторил он, – во-первых, я люблю вас и требую ответа полного…
А потом верьте мне и слушайтесь! Разве во мне меньше пыла и страсти, нежели в
вашем Райском, с его поэзией? Только я не умею говорить о ней поэтически, да и
не надо. Страсть не разговорчива… А вы не верите, не слушаетесь!..
– Посмотрите,
чего вы хотите, Марк: чтоб я была глупее самой себя! Сами проповедовали
свободу, а теперь хотите быть господином и топаете ногой, что я не покоряюсь
рабски…
– Если
у вас нет доверия ко мне, вас одолевают сомнения, оставим друг друга, –
сказал он, – так наши свидания продолжаться не могут…
– Да,
лучше оставим, – сказала и она решительно, – а я слепо никому и
ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я
только вижу во сне и наяву, чтоб между нами не было никакого тумана,
недоразумений, чтоб мы узнали друг друга и верили… А я не знаю вас и… не могу
верить!
– Ах,
Вера! – сказал он с досадой, – вы все еще, как цыпленок, прячетесь
под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть
одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта
допроситься истины… и тогда поверили бы… – говорил он, глядя в сторону. –
Оставим все прочие вопросы – я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы
любим друг друга… Так или нет?
– Что
же, Марк, из этого?
– Ну,
если мне не верите, так посмотрите кругом. Весь век живете в поле и лесу и не
видите этих опытов… Смотрите сюда, смотрите там…
Он
показал ей на кучку кружившихся друг около друга голубей, потом на мелькнувших
одна вдогонку другой ласточек. «Учитесь у них, они не умничают!»
– Да, –
сказала она, – смотрите и вы: вон они кружатся около гнезд.
Он
отвернулся.
– Вон
одна опять полетела, вероятно за кормом…
– И
к зиме все разлетятся! – небрежно, глядя в сторону, говорил он.
– А
к весне воротятся опять в то же гнездо, – заметила она.
– Я
вот слушаюсь вас и верю, когда вижу, что вы дело говорите, – сказал
он. – Вас смущала резкость во мне, – я сдерживаюсь. Отыскал я старые
манеры и скоро буду, как Тит Никоныч, шаркать ножкой, кланяясь, и улыбаться. Не
бранюсь, не ссорюсь, меня не слыхать. Пожалуй, скоро ко всенощной пойду… Чего
еще!
– Все
это шутки, – не того хотела я! – сказала она, вздохнув.
– Чего
же?
– Всего!
Если не всего, так многого! И до сих пор не добилась, чтоб вы поберегли себя…
хоть для меня, перестали бы «вспрыскивать мозги» и остались здесь, были бы, как
другие…
– А
если я действую по убеждению?
– Чего
вы хотите, чего надеетесь?
– Учу
дураков!
– Чему?
знаете ли сами? Тому ли, о чем мы с вами год здесь спорим? ведь жить так
нельзя, как вы говорите. Это все очень ново, смело, занимательно…
– Э!
мы опять за то же! опять с горы потянуло мертвым воздухом! – перебил Марк.
– Вот
и весь ваш ответ, Марк! – сказала она кротко, – все прочь, все
ложь, – а что правда – вы сами не знаете… Оттого я и недоверчива…
– У
вас рефлексия берет верх над природой и страстью, – сказал он, – вы
барышня, замуж хотите! Это не любовь!.. Это скучно! Мне надо любви, счастья… –
твердил он, качая головой.
Вера
вспыхнула.
– Если
б я была барышня и хотела только замуж, то, конечно, выбрала бы для этого
кого-нибудь другого, Марк, – сказала она, вставая с места.
– Простите
– я груб! – извинялся он, целуя у ней руку. Но вы сдерживаете чувство,
медлите чего-то, допытываетесь, вместо того чтоб наслаждаться.
– Допытываюсь,
кто и что вы, потому что не шучу чувством. А вы на него смотрите легко, как на
развлечение…
– Нет,
как на насущную потребность, следовательно тоже не шучу… Какие шутки! Я не сплю
по ночам, как Райский. Это пытка! Я никогда не думал, чтоб раздражение могло
зайти так далеко!
Он
говорил почти с злостью.
– Вы
говорите, что любите, видите, что я люблю, я зову вас к счастью, а вы его
боитесь…
– Нет,
я только не хочу его на месяц, на полгода…
– А
на целую жизнь и за гробом тоже? – насмешливо спросил он.
– Да,
на целую жизнь! я не хочу предвидеть ему конца, а вы предвидите и
предсказываете: я и не верю и не хочу такого счастья; оно неискренне и
непрочно…
– Когда
же я предсказывал?
– Много
раз, не нарочно, может быть, а я не пропустила. «Что это за заглядыванье в
даль? – твердили вы, – что за филистерство – непременно отмеривать
себе счастье саженями да пудами? Хватай, лови его на лету, и потом, после двух,
трех глотков беги прочь, чтоб не опротивело, и ищи другого! Не давай яблоку
свалиться, рви его скорей и завтра рви другое. Не кисни на одном месте, как
улитка, и не вешайся на одном сучке. Виснуть на шее друг друга, пока виснется,
потом разойтись…» Это все вы раскидали по своим проповедям. Стало быть, у вас
это сделалось убеждением.
– Ну,
«стало быть», так что же? Вы видите, что это не притворство! Отчего же не
верите?
– Оттого,
что верю чему-то другому, лучше, вернее, и хочу…
– Обратить
меня в эту веру?
– Да! –
сказала она, – хочу, и это одно условие моего счастья; я другого не знаю и
не желаю.
– Прощайте,
Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете
выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы – или спорите, или пытаете
меня, – а на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот
вам задача! Из него, как из куклы, будете делать, что хотите, наряжать во все
бабушкины отрепья или делать из него каждый день нового героя романа, и этому
конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
– А,
видите, дела? А любовь, счастье – забава?
– А
вы хотели бы, по-старому, из одной любви сделать жизнь, гнездо – вон такое, как
у ласточек, сидеть в нем и вылетать за кормом? В этом и вся жизнь!
– А
вы хотели бы на минуту влететь в чужое гнездо и потом забыть его.
– Да,
если оно забудется. А если не забудется – воротиться. Или прикажете принудить
себя воротиться, если и не хочется? Это свобода? Вы как хотели бы?
– Я
этого не понимаю – этой птичьей жизни, – сказала она. – Вы, конечно,
несерьезно указали вокруг, на природу, на животных.
– А
вы – не животное? дух, ангел – бессмертное создание? Прощайте, Вера, мы
ошиблись: мне надо не ученицу, а товарища…
– Да,
Марк, товарища, – пылко возразила она, – такого же сильного, как вы –
равного вам – да, не ученицу, согласна, – но товарища на всю жизнь! Так?
Он не
отвечал на ее вопрос, как будто не слыхал его.
– Я
думал, – продолжал он, – что мы скоро сойдемся и потом
разойдемся, – это зависит от организмов, от темпераментов, от
обстоятельств. Свобода с обеих сторон – и затем – что выпадет кому из нас на
долю: радость ли обоим, наслаждение, счастье, или одному радость, покой,
другому мука и тревоги – это уже не наше дело. Это указала бы сама жизнь, а мы
исполнили бы слепо ее назначение, подчинились бы ее законам. А вы вдались в
анализ последствий, миновали опыты – и оттого судите вкривь и вкось, как старая
дева. Вы не отделались от бабушки, губернских франтов, офицеров и тупоумных
помещиков. А где правда и свет – еще не прозрели! Я ошибся! Спи, дитя!
Прощайте! Постараемся не видаться больше.
– Да,
постараемся, Марк! – уныло произнесла она, – мы счастливы быть не
можем… Ужели не можем! – всплеснув руками, сказала потом. – Что нам
мешает! Послушайте… – остановила она его тихо, взяв за руку. – Объяснимся
до конца… Посмотрим, нельзя ли нам согласиться?..
Она
замолчала и утонула в задумчивости, как убитая.
Он
ничего не отвечал, встряхнул ружье на плечо, вышел из беседки и пошел между
кустов. Она оставалась неподвижная, будто в глубоком сне, потом вдруг очнулась,
с грустью и удивлением глядела вслед ему, не веря, чтобы он ушел.
«Говорят:
„кто не верит – тот не любит“, – думала она, – я не верю ему, стало
быть… и я… не люблю его? Отчего же мне так больно, тяжело… что он уходит?
Хочется упасть и умереть здесь!..»
– Марк! –
сказала она тихо.
Он не
оглядывался.
– Марк! –
громче повторила она.
Он шел.
– Марк! –
кликнула она и прислушивалась, не дыша.
Марк быстро
шел под гору. Она изменилась в лице и минут через пять машинально повязала
голову косынкой, взяла зонтик и медленно, задумчиво поднялась на верх обрыва.
«Правда
и свет, сказал он, – думала она, идучи, – где же вы? Там ли, где он
говорит, куда влечет меня… сердце? И сердце ли это? И ежели я резонерка? Или
правда здесь?..» – говорила она, выходя в поле и подходя к часовне.
Молча,
глубоко глядела она в смотрящий на нее, задумчивый взор образа.
– Ужели
он не поймет этого никогда и не воротится – ни сюда… к этой вечной правде… ни
ко мне, к правде моей любви? – шептали ее губы. – Никогда! какое
ужасное слово!
|