II
Он
зевнул широко, и, когда очнулся от задумчивости, перед ним бабушка стоил со
счетами, с приходо-расходной тетрадью, с деловым выражением в лице.
– Не
устал ли ты с дороги? Может быть, уснуть хочешь: вон ты зеваешь? –
спросила она, – тогда оставим до утра.
– Нет,
бабушка, я только и делал, что спал! Это нервическая зевота. А вы напрасно беспокоитесь:
я счетов смотреть не стану…
– Как
не станешь? Зачем же ты приехал, как не принять имение, не потребовать
отчета?..
– Какое
имение! – небрежно сказал Райский.
– Какое
имение: вот посмотри, сколько тягл, земли? вот года четыре назад
прикуплено, – видишь, сто двадцать четыре десятины. Вот из них под выгон
отдаются…
– Право? –
машинально спросил Райский, – вы прикупили?
– Не
я, а ты! Не ты ли мне доверенность прислал на покупку?
– Нет,
бабушка, не я. Помню, что какие-то бумаги вы присылали мне, я их передал приятелю
своему, Ивану Ивановичу, а тот…
– Ты
же подписал: гляди, вот копии! – показывала она.
– Может
быть, я и подписал, – сказал он, не глядя, – только не помню и не
знаю что.
– О
чем же ты помнишь? Ведь ты читал мои счеты, ведомости, что я посылала к тебе?
– Нет,
бабушка, не читал.
– Как
же, там все показано, куда поступали твои доходы,ты видел?
– Нет,
не видал.
– Стало
быть, ты не знаешь, куда я твои деньги тратила?
– Не
знаю, бабушка, да и не желаю знать! – отвечал он, приглядываясь из окна к
знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. – Представь,
Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил:
О
Волга пышна, величава,
Прости,
но прежде удостой
Склонить
свое вниманье к лире
Певца,
незнаемого в мире,
Но
воспоенного тобой…
– Ты,
Борюшка, прости меня: а ты, кажется, полоумный! – сказала бабушка.
– Может
быть, бабушка, – равнодушно согласился он.
– Куда
же ты девал ведомости об имении, что я посылала тебе? С тобой они?
Он
покачал отрицательно головою.
– Где
же они?
– Какие
ведомости, бабушка: ей богу, не знаю.
– Ведомости
о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли,
сколько за последние годы дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей
– вот смотри… – Она хотела щелкнуть на счетах. – Ведь ты получал деньги?
Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда
писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
– Что
мне до этого за дело, бабушка! – с нетерпением сказал он.
– Кому
же дело? – с изумлением сбросила она, – ты этак не думаешь ли, что я
твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди…
– Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
– Бабушка!
я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать с ними ко
мне.
Он взял
было счеты, но она быстро вырвала их у него.
– Разорвешь:
как ты смеешь? – вспыльчиво сказала она. – Рвал счеты!
Он
засмеялся и внезапно обнял ее и поцеловал в губы, как, бывало, делывал
мальчиком. Она вырвалась от него и вытерла рот.
– Я
тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал!
То-то ты ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего! Что же
ты думал об имении?
– Ничего,
бабушка: Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые
комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня
и которую я люблю… Зато только ее одну, и больше никого… Да вот теперь полюблю
сестер, – весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, – все
полюблю здесь, – до последнего котенка!
– Отроду
не видывала такого человека! – сказала бабушка, сняв очки и поглядев на
него. – Вот только Маркушка у нас бездомный такой…
– Какой
это Маркушка? Мне что-то Леонтий писал… Что Леонтий, бабушка, как поживает? Я
пойду к нему…
– Что
ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его!
Супруга воззрится в другое место… он и не видит, что под носом делается. Вот
теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот
книги, что ли, твои растаскал…
– Bu-ona
sera! bu-ona sera![64]
– напевал Райский из «Севильского цирюльника».
– Странный,
необыкновенный ты человек! – говорила с досадой бабушка. – Зачем
приехал сюда: говори толком!
– Видеть
вас, пожить, отдохнуть, посмотреть на Волгу, пописать, порисовать…
– А
имение? Вот тебе и работа: пиши! Коли не устал, поедем в поле, озимь
посмотреть.
– После,
после, бабушка. – Ти, ти, ти, та, та, та, ля, ля, ля…выделывал он
тщательно опять мотив из «Севильского цирюльника».
– Полно
тебе: ти, ти, ти, ля, ля, ля! – передразнила она.Хочешь смотреть и
принимать имение?
– Нет,
бабушка, не хочу!
– Кто
же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да
и брошу: что тогда будешь делать?..
– Ничего
не буду делать; махну рукой, да и уеду…
– Не
прикажешь ли отдать в чужие руки?
– Нет,
пока у вас есть охота – посмотрите, поживите.
– А
когда умру?
– Тогда…
оставить как есть. А мужики: пусть делают, что хотят?
Он
кивнул головой.
– Я
думал, что они и теперь делают, что хотят.
– Их
отпустить бы на волю: около пятидесяти душ, на волю! – повторила
она, – и даром, ничего с них не взять?
– Ничего!
– Чем
же ты станешь жить?
– Они
наймут у меня землю, будут платить мне что-нибудь
– Что-нибудь:
из милости, что вздумается! Ну, Борюшка!
Она
взглянула на портрет матери Райского. Долго глядела она на ее томные глаза, на
задумчивую улыбку.
– Да, –
сказала потом вполголоса, – не тем будь помянута покойница, а она
виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над
книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать!
– Что
же с домом делать? Куда серебро, белье, бриллианты, посуду девать? –
спросила она, помолчав. – Мужикам, что ли, отдать?
– А
разве у меня есть бриллианты и серебро?.. – спросил он.
– Сколько
я тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой, я тебе
реестры покажу…
– Не
надо, ради бога, не надо: мое, мое, верю. Стало быть, а вправе распорядиться
этим по своему усмотрению?
– Ты
хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем – только
хлеба твоего не едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы…
Она
совала ему другие большие шнуровые тетради, но он устранил их рукой.
– Верю,
верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать
бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и
Марфеньке, в приданое…
Бабушка
сильно нахмурилась и с нетерпением ждала конца речи, чтобы разразиться.
– Но
пока вы живы, – продолжал он, – все должно оставаться в вашем
непосредственном владении и заведывании. А мужиков отпустить на волю…
– Не
бывать этому! – пылко воскликнула Бережкова. – Они не нищие, у них по
пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть и побольше
останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава богу, не нищая!
У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач
какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
– Здесь,
здесь, сейчас! – отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда
она вышла, и она впорхнула веселая, живая, резвая, с улыбкой, и вдруг
остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка
сильно расходилась.
– Вот
слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница,
нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же
ты?
Марфенька
прижалась к печке и глядела на обоих, не зная, что ей сказать.
Бабушка
отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть
в окно. А Райский сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
– Скажи,
Марфенька, ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, – спросил он, –
может быть, в другой город?
– Ах,
сохрани боже: как это можно! Кто это выдумал такую нелепость!.
– Вон
кто, бабушка! – сказал Райский, смеясь.
Марфенька
сконфузилась, а бабушка, к счастью, не слыхала. Она сердито глядела в окно.
– Ведь
у меня тут все: сад, грядки, цветы… А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как
можно – ни за что…
– Ну,
вот бабушка хочет уехать и увезти вас обеих.
– Бабушка,
душенька, куда? Зачем? Что это вы затеяли? – бросилась она ласкаться к бабушке.
– Отстань! –
сердито оттолкнула ее бабушка.
– Ты
не хотела бы, Марфенька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка?
– Нет,
ни за что! – качая головой, решительно сказала она. – Бросить
цветник, мои комнатки…как это можно!
– И
Верочка тоже?
– Она
еще пуще меня: она ни за что не расстанется с старым домом…
– Она
любит его?
– Она
там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут, – мы обе
умрем.
– Ну,
так вы никогда не уедете отсюда, – прибавил Райский, – вы обе здесь
выйдете замуж, ты, Марфенька, будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
– Слава
богу:зачем же пугаете? А вы где сами станете жить?
– Я
жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в
мезонине – и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти,
ти, ти, цып, цып, цып! – передразнил он ее.
– Ах,
вы злой! – сказала она. – Я думала, вы не успели даже разглядеть
меня, а вы все подслушали!
– Ну,
так это дело решенное: вы с Верочкой принимаете от меня в подарок все это, да?
– Да…
братец… – весело сказала она и потянулась было к нему.
– Не
сметь! – горячо остановила бабушка, до тех пор сердито молчавшая.
Марфенька села на свое место.
– Бесстыдница! –
укоряла она Марфеньку. – Где ты выучилась от чужих подарки принимать?
Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не
успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно!
Верочка ни за что бы у меня не приняла: та – гордая!
Марфенька
надулась.
– Сами
же давеча… сказали, – говорила она сердито, – что он нам не чужой, а
брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может все подарить.
– Это
логично! Против этого спорить нельзя, – одобрял Райский. – Итак,
решено: это все ваше, я у вас гость…
– Не
бери! – повелительно сказала бабушка. – Скажи: не хочу, не надо, мы
не нищие, у нас у самих есть имение. –
– Не
хочу, братец, не надо… – начала она с иронией повторять и засмеялась. – Не
надо, так не надо! – прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
– Да
уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, – продолжал
Райский. – Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?
– Я
садик возьму! – шепнула она, – только бабушке не го-во-ри-те… –
досказала она движениями губ, без слов.
– А
кружева, белье, серебро? – говорил он вполголоса.
– Не
надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой
есть… У нас все по-деревенски.
– А
эти саксонские чашки, эти пузатые чайники? Таких теперь не делают. Ужели не возьмешь?
– Чашки
возьму, – шептала она, – и чайники, еще вон этот диванчик возьму и
маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне
хотелось взять мою комнатку… – со вздохом прибавила она.
– Ну,
весь дом – пожалуйста, Марфенька, милая сестра… Марфенька поглядела на бабушку,
потом, украдкой, утвердительно кивнула ему.
– Ты
любишь меня? да?
– Ах,
очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только
совсем не таким…
– Какие
же?
– Таким
румяным, не задумчивый, а веселым; вы будто все шалите да бегаете..
– Я
ведь такой иногда бываю.
Она
недоверчиво покосилась на него и покачала головой.
– Так
возьмешь домик? – спросил он.
– Возьму,
только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то одной стыдно: бабушка
браниться станет.
– Ну,
вот и кончено! – громко и весело сказал он, – милая сестра! Ты не
гордая, не в бабушку!
Он
поцеловал ее в лоб.
– Что
кончено? – вдруг спросила бабушка. – Ты приняла? Кто тебе позволил?
Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте,
Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам
не приказчица досталась.
Она
выложила перед ним бумаги и книги.
– Вот
четыреста шестьдесят три рубля денег – это ваши. В марте мужики принесли за
хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за
постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью – все есть.
– Бабушка!
– Бабушки
нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова.
Позвать
сюда Савелья! – сказала она, отворив дверь в девичью.
Через
четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный
плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у
него не было ни золотника.
Оп был
мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно,
и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного
разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
Мысленная
работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою мысль, то
помогает себе бровями, складками на лбу и отчасти указательным пальцем.
Он
острижен в скобку, бороду бреет редко, и у него на губах и на подбородке почти
всегда торчит щетина.
– Вот
помещик приехал! – сказала бабушка, указывая на Райского, который
наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на
бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно
поворотился к нему и задумчиво поклонился.
– Ты
теперь приходи к нему с докладом, – говорила бабушка, – он сам будет
управлять имением.
Савелий
опять оборотился вполовину к Райскому и исподлобья, но немного поживее, поглядел
на него.
– Слушаю! –
расстановисто произнес он, и брови поднялись медленно.
– Бабушка! –
удерживал полушутя, полусерьезно Райский.
– Внучек! –
холодно отозвалась она.
Райский
вздохнул.
– Что
изволите приказать? – тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский
молчал и думал, что бы приказать ему.
– Чудесно!
Вот что, – живо сказал он. – Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате,
который бы мог написать бумагу о передаче имения?
– Гаврила
Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, – произнес он не вдруг, а подумавши.
– Ну,
так попроси его сюда!
– Слушаю! –
потупившись отвечал Савелий и медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон.
– Какой
задумчивый этот Савелий! – сказал Райский, провожая его глазами.
– Будешь
задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа?
ну, так его дочка! А золото мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает,
деньги получает, – честный, распорядительный: да вот где-нибудь да
подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле
с ума сошел? – спросила бабушка, помолчав.
– Ведь
это мое? – сказал он, обводя рукой кругом себя, – вы не хотите ничего
брать и запрещаете внукам…
– Ну,
пусть и будет твое! – возразила она. – Зачем же отпускать на волю,
дарить?
– Надо
же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить…
– Зачем
уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А
то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!
Она
беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда
не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы
не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского – и вдруг он
принял это серьезно.
«Пожалуй,
чего доброго? от него станется: вон он какой!» – думала она в страхе.
– Так
и быть, – сказала она, – я буду управлять, пока силы есть. А то,
пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить?
Странный ты человек!
– Мне
с того имения присылают деньги: тысячи две серебром – и довольно. Да я работать
стану, – добавил он, – рисовать, писать… Вот собираюсь за границу
пожить: для этого то имение заложу или продам…
– Бог
с тобой, что ты, Борюшка! Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение
продать! Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх, ты! из офицеров
вышел, вон теперь в короткохвостом сертучишке ходишь! Вместо того, чтобы
четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть
не пешком пришел! А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись
хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди Сергея
Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы…
Райский
засмеялся.
– Что
смеешься! Я дело говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев
да серебра: понадобилось бы самому…
– Ну,
а как я не женюсь, и кружев не надо, то решено, что это все Верочке и Марфеньке
отдадим… Так или нет?
– Ты
опять свое! – заговорила бабушка.
– Да,
свое, – продолжал Райский, – и если вы не согласитесь, я отдам все в
чужие руки: это кончено, даю вам слово…
– Вот
– и слово дал! – беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. – Имение
отдает! Странный, необыкновенный человек! – повторила она, – совсем
пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть?
Все люди как люди. А ты – кто! Вон еще и бороду отпустил – сбрей, сбрей, не
люблю!
– Кто
я, бабушка? – повторил он вслух, – несчастнейший из смертных!
Он
задумался и прилег головой к подушке дивана.
– Не
говори этого никогда! – боязливо перебила бабушка, – судьба
подслушает, да и накажет: будешь в самом деле несчастный! Всегда будь доволен
или показывай, что доволен.
Она даже
боязливо оглянулась, как будто судьба стояла у нее за плечами.
– Несчастный!
а чем, позволь спросить? – заговорила она, – здоров, умен, имение
есть, слава богу, вон какое! – она показала головой в окна.Чего еще:
рожна, что ли, надо?
Марфенька
засмеялась, и Райский с нею.
– Что
это значит, рожон?
– А
то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна,сказала она, глядя на него
через очки. – Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что
счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
«Вот
что, практическая мудрость!» – подумал он.
– Бабушка!
это жизненная заметка – это правда! вы философ!
– Вот
ты и умный, и ученый, а не знал этого!
– Помиримтесь? –
сказал он, вставши с дивана, – вы согласились опять взять в руки этот
клочок…
– Имение,
а не клочок! – перебила она.
– Согласитесь
же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам…. Я бобыль, мне не надо, а они
будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы…
– Школьникам!
Не бывать этому! Чтобы этим озорникам досталось! Сколько они одних яблоков
перетаскивают у нас через забор!
– Берите
скорей, бабушка! Ужели вы на старости лет бросите это гнездо?..
– Ветошь,
хлам! Тысяч на десять серебра, белья, хрусталя – ветошь! – твердила
бабушка.
– Бабушка, –
просила Марфенька, – мне цветничок и садик, да мою зеленую комнату, да вот
эти саксонские чашки с пастушком, да салфетку с Дианой…
– Замолчишь
ли ты, бесстыдница! Скажут, что мы попрошайки, обобрали сироту!
– Кто
скажет? – спросил Райский.
– Все!
Первый Нил Андреич заголосит.
– Какой
Нил Андреич?
– А
помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии
приехал сюда, – и не застали. А потом он в деревню уехал; ты его и не
видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в
отставке…
– Черт
с ним! Что мне за дело до него! – сказал Райский.
– Ах,
Борис, Борис, – опомнись! – сказала почти набожно бабушка. –
Человек почтенный…
– Чем
же он почтенный?
– Старый,
серьезный человек, со звездой!
Райский
засмеялся.
– Чему
смеешься?
– Что
значит «серьезный»? – спросил он.
– Говорит
умно, учит жить, не запоет: ти, ти, ти да та, та, та. Строгий: за дурное
осудит! Вот что значит серьезный.
– Все
эти «серьезные» люди – или ослы великие, или лицемеры! – заметил
Райский. – «Учит жить»: а сам он умеет ли жить?
– Еще
бы не умел! нажил богатство, вышел в люди…
– Иной
думает у нас, что вышел в люди, а в самом-то деле он вышел в свиньи…
Марфенька
засмеялась.
– Не
люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! – гневно возразила
бабушка. – Ты во что сам вышел, сударь: ни богу свеча, ни черту кочерга! А
Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так
небрежно имением распоряжаешься, – осудит! И меня осудит, если я соглашусь
взять: ты сирота…
– Вы
мне когда-то говорили, что он племянницу обобрал, в казне воровал, – и он
же осудит…
– Помолчи,
помолчи об этом, – торопливо отозвалась бабушка, – помни правило:
«Язык мой – враг мой, прежде ума моего родился!»
– Разве
я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не
надо, – продолжал он, – стало быть, отдать им – и разумно и
справедливо.
– А
если ты женишься?
– Я
не женюсь.
– Почем
знать? Какая-нибудь встреча… вон здесь есть богатая невеста… Я писала тебе.
– Мне
не надо богатства!
– Не
надо богатства: что городит! Жену ведь надо?
– И
жену не надо.
– Как
не надо? Как же ты проживешь? – спросила она недоверчиво.
Он
засмеялся и ничего не сказал:
– Пора,
Борис Павлович, – сказала она, – вон в виске седина показывается.
Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!
– Нет,
бабушка, не хочу!
– Я
не шучу, – заметила она, – у меня давно было в голове.
– И
я не шучу, у меня никогда в голове не было.
– Ты
хоть познакомься!
– И
знакомиться не стану.
– Женитесь,
братец, – вмешалась Марфенька, – я бы стала нянчить детей у вас… я
так люблю играть с ними.
– А
ты, Марфенька, думаешь выйти замуж?
Она
покраснела.
– Скажи
мне правду, на ухо, – говорил он.
– Да…
иногда думаю.
– Когда
же иногда?
– Когда
детей вижу: я их больше всего люблю…
Райский
засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась
то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
– Ты
послушай только: она тебе наговорит! – приговаривала бабушка, вслушавшись
и убирая счеты. – Точно дитя: что на уме, то и на языке!
– Я
очень люблю детей, – оправдывалась она, смущенная, – мне завидно
глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек… Куда ни обернись, везде дети.
Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер или хоть
чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, все бы за ними ходила.
Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий
дерется; тому оспочку надо привить, тому ушки пронимать, а этого надо учить
ходить… Что может быть веселее! Дети – такие милые, грациозные от природы, смешные, –
добрые, хорошенькие!
– Есть
и безобразные, – сказал Райский, – разве ты и их любила бы?..
– Есть
больные, – строго заметила Марфенька, – а безобразных нет! Ребенок не
может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
Все это
говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась
под кисеей, как будто просилась на простор.
– Какой
идеал жены и матери! Милая Марфенька – сестра! Как счастлив будет муж твой!
Она
стыдливо села в угол.
– Она
все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, – заметила бабушка, –
поднимут шум, гам, хоть вон беги!
– А
есть у тебя кто-нибудь на примете, – продолжал Райский, – жених
какой-нибудь?..
– Что
это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве
мечтать?
– Как,
и мечтать не может без спроса?
– Конечно,
не может.
– Ведь
это ее дело.
– Нет,
не ее, а пока бабушкино, – заметила Татьяна Марковна.
– Пока
я жива, она из повиновения не выйдет.
– Зачем
это вам, бабушка?
– Что
зачем?
– Такое
повиновение: чтоб Марфенька даже полюбить без вашего позволения не смела?
– Выйдет
замуж, тогда и полюбит.
– Как
«выйдет замуж и полюбит»: полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать!
– Хорошо,
хорошо, это у вас там так, – говорила бабушка, замахав рукой, – а мы
здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и
отдаем за него.
– Так
у вас еще не выходят девушки, а отдают их – бабушка! Есть ли смысл в этом…
– Ты,
Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. s178 Вон, покойница мать
твоя была такая же… да и сошла прежде времени в могилу!
Она
вздохнула и задумалась.
«Нет,
это все надо переделать! – сказал он про себя… – Не дают свободы – любить.
Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в
их головах!»
– Марфенька!
Я тебя просвещу! – обратился он к ней. – Видите ли, бабушка: этот
домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, – сказал
Райский, – только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся
бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
– Ну,
добро, посмотрим, посмотрим, – сказала она, – если не женишься сам,
так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не
знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
– Свободный,
разумный и справедливый поступок – втихомолку! Долго ли мы будем жить, как
совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..
– Шш!
ш, ш! – зашипела бабушка, – услыхал бы он! Человек он старый,
заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой – поговори с Титом
Никонычем. Он обедать придет, – прибавила Татьяна Марковна.
«Странный,
необыкновенный человек! – думала она. – Все ему нипочем, ничего в
грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него – дураки, себя несчастным
называет! Погляжу еще, что будет!»
|