XII
Свидание
наедине с Крицкой напомнило ему о его «обязанности к другу», на которую он так
торжественно готовился недавно и от которой отвлекла его Вера. У него даже
забилось сердце, когда он оживил в памяти свои намерения оградить домашнее
счастье этого друга.
Леонтья
не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями,
от которых он сухо уклонился. Она называла его старым другом, «шалуном», слегка
взяла его за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его за руку.
Райский
едва терпел эту прямую атаку и растерялся в первую минуту от быстрого и
неожиданного натиска, который вдруг перенес его в эпоху старого знакомства с
Ульяной Андреевной и студенческих шалостей: но это было так давно!
– Что
вы, Ульяна Андреевна, опомнитесь – я не студент, а вы не девочка!.. –
упрекнул он ее
– Для
меня вы все тот же милый студент, шалун, а я для вас та же послушная девочка…
Она
вскочила с места, схватила его за руки и три раза повернулась с ним по комнате,
как в вальсе.
– А
кто мне платье разорвал, помните?..
Он
смотрел на нее, стараясь вспомнить.
– Забыли,
как ловили за талию, когда я хотела уйти!.. Кто на коленях стоял? Кто ручки
целовал! Нате, поцелуйте, неблагодарный, неблагодарный! А я для вас та же
Уленька!
– Жаль! –
сказал он со вздохом, – ужель вы не забыли старые шалости?
– Нет,
нет, – все помню, все помню! – И она вертела его за руки по комнате.
Ему
легче казалось сносить тупое, бесплодное и карикатурное кокетничанье седеющей
Калипсо, все ищущей своего Телемака, нежели этой простодушной нимфы, ищущей
встречи с сатиром… А она, с блеском на рыжеватой маковке и бровях, с огнистым
румянцем, ярко проступавшим сквозь веснушки, смотрела ему прямо в лицо
лучистыми, горячими глазами, с беспечной радостью, отважной решимостью и
затаенным смехом.
Он
отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из
угла в угол и десять раз подходил к двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это не
легко сделать. Он попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в углу, следит за
своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже стояла перед ним,
прижавшись спиной к замку и глядя на него своим смеющимся взглядом, без улыбки.
Куда он
ни оборачивался, он чувствовал, что не мог уйти из-под этого взгляда, который,
как взгляд портретов, всюду следил за ним.
Он сел и
погрузился в свою задачу о «долге», думал, с чего начать. Он видел, что мягкость
тут не поможет: надо бросить «гром» на эту, играющую позором женщину, назвать
по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
Он
молча, холодно осматривал ее с ног до головы, даже позволил себе легкую улыбку
презрения.
А она,
отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему
и близко взглянет ему в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо
– и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво,
или в землю, точно перемогает себя, или – может быть – вспоминает лучшие дни,
Райского-юношу, потом вздохнет, очнется – и опять к нему…
Он зорко
наблюдал ее.
– Что
вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? – говорила она тихо,
точно пела, – разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А
помните, когда липы цвели?
– Я
ничего не помню, – сухо говорил он, – все забыл!
– Неблагодарный! –
шептала она и прикладывала руку к его сердцу, потом щипала опять за ухо или за
щеку и быстро переходила на другую сторону.
– Разве
все отдали Вере: да? – шептала она.
– Вере? –
вдруг спросил он, отталкивая ее.
– Тс-тс
– все знаю – молчите. Забудьте на минуту свою милую…
«Нет, –
думал он, – в другой раз, когда Леонтий будет дома, я где-нибудь в углу, в
саду, дам ей урок, назову ей по имени и ее поведение, а теперь..»
Он
встал.
– Пустите,
Ульяна Андреевна: я в другой раз приду, когда Леонтий будет дома, – сухо
сказал он, стараясь отстранить ее от двери.
– А
вот этого я и не хочу, – отвечала она, – очень мне весело, что вы
придете при нем – я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой – весь мой…
чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть – вся ваша… вся! – страстно
шепнула она, кладя голову ему на грудь. – Я ждала этого, видела вас во
сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне – вы мой, мой,
мой! – говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
«Ну, это
– не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!» – подумал Райский и
энергически, обняв за талию, отвел ее в сторону и отворил дверь.
– Прощайте, –
сказал он, махнув шляпой, – до свидания! Я завтра…
Шляпа
очутилась у ней в руке – и она, нагнув голову, подняла шляпу вверх и насмешливо
махала ею над головой.
Он хотел
схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была уже в другой комнате и протягивала
шляпу к нему, маня за собой.
– Возьмите! –
дразнила она.
Он молча
наблюдал ее.
– Дайте
шляпу! – сказал он после некоторого молчания.
– Возьмите.
– Отдайте.
– Вот
она.
– Поставьте
на пол.
Она
поставила и отошла к окну. Он вошел к ней в комнату и бросился к шляпе, а она
бросилась к двери, заперла и положила ключ в карман.
Они
смотрели друг на друга: Райский с холодным любопытством, она – с дерзким
торжеством, сверкая смеющимися глазами. Он молча дивился красоте ее римского
профиля.
«Да,
Леонтий прав: это – камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка,
шеи! И эти волосы так же густы, как бывало…»
Он вдруг
вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.
– Понимаете
ли вы сами, какую сцену играете? – с холодной важностью произнес он.
– Милый
Борис! – нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, – помните
сад и беседку? Разве эта сцена – новость для вас? Подите сюда! – прибавила
она скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.
– А
муж? – вдруг сказал он.
– Что
муж? Все такой же дурак, как и был!
– Дурак! –
с упреком, возвысив голос, повторил он. – И вы так платите ему за его
доброту, за доверие!
– Да
разве его можно любить?
– Отчего
же не любить?
– Таких
не любят… Подите сюда!.. – шептала опять.
– Но
вы любили же когда-нибудь?
Она
отрицательно покачала головой.
– Зачем
же вы шли замуж?
– Это
совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!
– И
обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви…
– Никогда
не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!
– Но
помилуйте, что вы делаете!! – говорил он, стараясь придать ужас голосу.
Она, с
затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.
– Что
я делаю!!! – с комическим ужасом передразнила она, – все люблю вас,
неблагодарный, все верна милому студенту Райскому… Подите сюда!
– Если
б он знал! – говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и
останавливая их на ее профиле.
– Не
узнает, а если б и узнал – так ничего. Он дурак.
– Нет,
не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот – его семейное счастье!
– А
чем он несчастлив? – вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, – поищите
ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет.
Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще
больше? И будет-с него! А любовь не про таких!
– Про
каких же?
– Про
таких, как вы… Подите сюда!
– Но
он вам верит, он поклоняется вам…
– Я
ему не мешаю: он муж – чего ж ему еще?
– Ваша
ласка, попечения – все это должно принадлежать ему!
– Все
и принадлежит – разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы
вы…
– Зачем
же эта распущенность, этот Шарль!..
Она
опять вспыхнула.
– Какой
вздор – Шарль! кто это вам напел? противная бабушка ваша – вздор, вздор!
– Я
сам слышал…
– Что
вы слышали?
– В
саду, как вы шептались, как…
– Это
все пустое, вам померещилось! М-г Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного
вина – выпьет и уйдет.
Она
отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней
лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны,
бесцветны – «как у Веры тогда… – думал он. – Да, да, да – вот он, этот
взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся…
Русалки!»
– Ваше
сердце, Ульяна Андреевна, ваше внутреннее чувство… – говорил он.
– Еще
что!
– Словом
– совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного
моего друга…
– Какой
вздор вы говорите – тошно слушать! – сказала она, вдруг обернувшись к нему
и взяв его за руки. – Ну, кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете!
Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала
собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы
другая связалась с ним!..
– Он
так вас любит!
– Куда
ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза
на меня – вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и
возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а
любовницей (она сильно потрясла головой) – никогда!
– Да
вы новейший философ, – весело заметил Райский, – не смешиваете любви
с браком: мужу…
– Мужу
– щи, чистую рубашку, мягкую подушку и покой…
– А
любовь?
– А
любовь… вот кому! – сказала она – и вдруг обвилась руками около шеи
Райского, затворила ему рот крепким и продолжительным поцелуем. Он остолбенел и
даже зашатался на месте. А она не выпускала его шеи из объятий, обдавала
искрами глаз, любуясь действием поцелуя.
– Постойте…
постойте, – говорил он, озадачепный, – вспомните… я друг Леонтья, моя
обязанность…
Она
затворила ему рот маленькой рукой – и он… поцеловал руку.
«Нет! –
говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко
открытых глаз, – момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную
статую…»
Он
освободился из ее объятий, поправил смятые волосы, отступил на шаг и
выпрямился.
– А
стыд – куда вы дели его, Ульяна Андреевна? – сказал он резко.
– Стыд…
стыд… – шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, –
стыд я топлю в поцелуях…
Она
опять прильнула к его щеке губами.
– Опомнитесь
и оставьте меня! – строго сказал он, – если в доме моего друга
поселился демон, я хочу быть ангелом-хранителем его покоя…
– Не
говорите, ах, не говорите мне страшных слов… – почти простонала она. – Вам
ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого… А вы! Помните?.. Мне страшно,
больно, я захвораю, умру… Мне тошно жить, здесь такая скука…
– Оправьтесь,
встаньте, вспомните, что вы женщина… – говорил он.
Она
судорожно, еще сильнее прижалась к нему, пряча голову у него на груди.
– Ах, –
сказала она, – зачем, зачем вы… это говорите?.. Борис – милый Борис… вы ли
это…
– Пустите
меня! Я задыхаюсь в ваших объятиях! – сказал он, – я изменяю самому
святому чувству – доверию друга… Стыд да падет на вашу голову!..
Она
вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и
бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на
Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила
себя обеими руками за голову – и испустила крик, так что Райский испугался и не
рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
– Ульяна
Андреевна! опомнитесь, придите в себя! – говорил он, стараясь удержать ее
за руки. – Я нарочно, пошутил, виноват!
Но она
не слушала, качала в отчаянии головой, рвала волосы, сжимала руки, вонзая ногти
в ладони, и рыдала без слез.
– Что
я, где я? – говорила она, ворочая вокруг себя изумленными глазами. –
Стыд… стыд… – отрывисто вскрикивала она, – боже мой, стыд… да, жжет – вот
здесь!
Она
рвала манишку на себе.
Он
расстегнул или скорее разорвал ей платье и положил ее на диван. Она металась,
как в горячке, испуская вопли, так что слышно было на улице.
– Ульина
Андреевна, опомнитесь! – говорил он, ставши на колени, целуя ей руки, лоб,
глаза.
Она
взглядывала мельком на него, делая большие глаза, как будто удивляясь, что он
тут, потом вдруг судорожно прижимала его к груди и опять отталкивала, твердя:
«стыд! стыд! жжет… вот здесь… душно…»
Он понял
в ту минуту, что будить давно уснувший стыд следовало исподволь, с пощадой,
если он не умер совсем, а только заглох: «Все равно, – подумал он, –
как пьяницу нельзя вдруг оторвать от чарки – горячка будет!»
Он не
знал, что делать, отпер дверь, бросился в столовую, забежал с отчаяния в
какой-то темный угол, выбежал в сад, – чтоб позвать кухарку, зашел в
кухню, хлопая дверьми, – нигде ни души.
Он
захватил ковш воды, прибежал назад: одну минуту колебался, не уйти ли ему, но
оставить ее одну в этом положении – казалось ему жестокостью.
Она все
металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались по плечам и груди. Он
стал на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал руки, глаза.
Мало-помалу
она ослабела, потом оставалась минут пять в забытьи, наконец пришла в себя,
остановила на нем томный взгляд и – вдруг дико, бешено стиснула его руками за
шею, прижала к груди и прошептала:
– Вы
мой… мой!.. не говорите мне страшных слов… «Оставь угрозы, свою Тамару не
брани», – повторила оиа лермонтовский стих – с томной улыбкой.
«Господи! –
застонало внутри его, – что мне делать!»
– Не
станете? – шепотом прибавила она, крепко держа его за голову, – вы
мой?
Райский
не мог в ее руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и шею: римская
камея лежала у него на ладони во всей прелести этих молящих глаз, полуоткрытых,
горячих губ…
Он не
отводил глаз от ее профиля, у него закружилась голова… Румяные и жаркие щеки ее
запылали ярче и жгли ему лицо. Она поцеловала его, он отдал поцелуй. Она
прижала его крепче, прошептала чуть слышно:
– Вы
мой теперь: никому не отдам вас!..
Он не
бранил, не сказал больше ни одного «страшного» слова… «Громы» умолкли…
|