XX
«Вот
страсти хотел, – размышлял Райский, – напрашивался на нее, а не знаю,
страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы
ли у меня ребра, или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит!
Видно, я сам не способен испытывать страсть!»
Между
тем Вера не шла у него с ума.
– Если
она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня?
зачем позволила любить? Кокетство, каприз или… Надо бы допытаться… – шептал он.
Он искал
глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.
Он
подошел к окну.
– Вера,
можно прийти к тебе? – спросил он.
– Можно,
только не надолго.
– Вот
уж и не надолго! Лучше бы не предупреждала, а когда нужно – и прогнала
бы, – сказал он, войдя и садясь напротив. – Отчего же не надолго?
– Оттого,
что я скоро уеду на остров. Туда приедет Натали, и Иван Иванович, и Николай
Иванович…
– Это
священник?
– Да,
он рыбу ловить собирается, а Иван Иванович зайцев стрелять.
– Вот
и я бы пришел.
Она
молчала.
– Или
не надо?
– Лучше
не надо, а то вы расстроите наш кружок. Священник начнет умные вещи говорить,
Натали будет дичиться, а Иван Иванович промолчит все время.
– Ну,
не приду! – сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее.
Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель,
сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
– Что
это, не письма ли?
– Да,
две записки, одну в ответ на приглашение Натальи Ивановны. Кучер ждет.
Она
написала несколько слов и запечатала.
– Послушайте,
брат, – закричите кого-нибудь в окно.
Он
исполнил ее желание, Марина пришла и получила приказание отдать записку кучеру
Василью. Потом Вера сложила руки.
– А
другую записку? – спросил Райский.
– Еще
успею.
– А!
Значит, секрет!
– Может
быть!
– Долго
ли, Вера, у тебя будут секреты от меня?
– Если
будут, так будут всегда.
– Если
б ты знала меня короче – ты бы их все вверила мне, сколько их ни есть.
– Зачем?
– Так
нужно – я люблю тебя.
– А
мне не нужно…
– Но
ведь это единственный способ отделаться от меня, если я тебе несносен.
– Нет,
с тех пор как вы несколько изменились, я не хочу отделываться от вас.
– И
даже позволила любить себя…
– Я
пробовала запретить – что же вышло?
– И
ты решилась махнуть рукой?
– Да,
оставить вам на волю, думала, лучше пройдет, нежели когда мешаешь. Кажется, так
и вышло… Вы же сами учили, что «противоречия только раздражают страсть…»
– Какая,
однако, ты хитрая! – сказал он, глядя на нее лукаво – А зачем остановила
меня, когда я хотел уехать?
– Не
уехали бы: история с чемоданом мне все рассказала.
– Так
ты думаешь, страсть прошла?
– Никакой
страсти не было: самолюбие, воображение. Вы артист, влюбляетесь во всякую
красоту…
– Пожалуй,
в красоту более или менее, но ты – красота красот, всяческая красота! Ты –
бездна, в которую меня влечет невольно, голова кружится, сердце замирает –
хочется счастья – пожалуй, вместе с гибелью. И в гибели есть какое-то обаяние…
– Это
вы уже все говорили – и это нехорошо.
– Отчего
нехорошо?
– Нехорошо!
– Да
почему?
– Потому
что… преувеличенно… следовательно – ложь.
– А
если правда, если я искренен?
– Еще
хуже.
– Почему?
– Потому
что безнравственно.
– Вот
тебе раз! Вера!.. Помилуй! ты точно бабушка!
– Да,
на этот раз я на ее стороне.
– Безнравственно!
– Безнравственно:
вы идете по следам Дон Жуана: но ведь и тот гадок…
– Говори
мне, что я гадок, если я гадок, Вера, а не бросай камень в то, чего не
понимаешь. Искренний Дон Жуан чист и прекрасен; он гуманный, тонкий артист, тип
chef d'oeuvre[140]
между человеками. Таких, конечно, немного. Я уверен, что в байроновском Дон
Жуане пропадал художник. Это влечение к всякой видимой красоте, все более к
красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие человеческие
инстинкты, влечение и к другой красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества
души, к красоте жизни! Наконец под этими нежными инстинктами у тонких натур
кроется потребность всеобъемлющей любви! В толпе, в грязи, в тесноте грубеют
эти тонкие инстинкты природы… Во мне есть немного этого чистого огня, и если он
не остался до конца чистым, то виноваты… многие… и даже сами женщины…
– Может
быть, брат, я не понимаю Дон Жуана; я готова верить вам… Но зачем вы выражаете
страсть ко мне, когда знаете, что я не разделяю ее?
– Нет,
не знаю.
– Ах,
вы все еще надеетесь! – сказала она с удивлением.
– Я
тебе сказал, что во мне не может умереть надежда, пока я не узнаю, что ты не
свободна, любишь кого-побудь…
– Хорошо,
брат, положим, что я могла бы разделить вашу страсть – тогда что?
– Как
что? Обоюдное счастье!
– Вы
уверены, что могли бы дать его мне?
– Я
– о боже, боже! – с пылающими глазами начал он, – да я всю жизнь
отдал бы – мы поехали бы в Италию – ты была бы моей женой…
Она
поглядела на него несколько времени.
– Сколько
раз вы предлагали женщинам такое счастье? – спросила она.
– Бывали,
конечно, встречи, но такого сильного впечатления никогда…
– Скажите
еще, сколько раз говорили вы вот эти самые слова: не каждой ли женщине при
каждой встрече?
– Что
ты хочешь сказать этими вопросами, Вера? Может быть, я говорил и многим, но
никогда так искренне…
Она
глядела на него, а он на нее.
– Кто
тебя развил так, Вера? – спросил он.
– Довольно, –
перебила она. – Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали бы
мне счастье на полгода, на год, может быть больше, словом до новой встречи,
когда красота, новее и сильнее, поразила бы вас и вы увлеклись бы за нею, а я
потом – как себе хочу! Сознайтесь, что так?
– Почему
ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли, как ты
узнала ход страстей?
– Я
хода страстей не знаю, но узнала немного вас – вот и все.
– Что
ж ты узнала и от кого?
– От
вас самих.
– От
меня? Когда?
– Какая
же у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота
Беловодовой и как напрасно вы бились пробудить в ней… луч… или ключ… или… уж не
помню, как вы говорили, только очень поэтически.
– Беловодова!
Это – статуя, прекрасная, но холодная и без души. Ее мог бы полюбить разве
Пигмалион.
– А
Наташа?
– Наташа!
Разве я тебе говорил о Наташе?
– Забыли!
– Наташа
была хорошенькая, но бесцветная, робкая натура. Она жила, пока грели лучи
солнца, пока любовь обдавала ее теплом, а при первой невзгоде она надломилась и
зачахла. Она родилась, чтоб как можно скорее умереть.
– А
о Марфеньке что говорили? Чуть не влюбились!
– Это
все так, легкие впечатления, на один, на два дня… Все равно, как бы я любовался
картиной… Разве это преступление – почувствовать прелесть красоты, как теплоты
солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему
серьезного хода?..
– А
самое сильное впечатление на полгода? Так?
– Нет,
не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось
бы навсегда, мы бы женились… Стало быть – на всю жизнь. Идеал полного счастья у
меня неразлучен с идеалом семьи…
– Послушайте,
брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что
та женщина, которая его на вас сделала, была бы теперь вашей женой…
– Кто
тебя развивает, ты вот что скажи? А ты все уклоняешься от ответа!
– Да
вы сами. Я все из ваших разговоров почерпаю.
– Ты
прелесть, Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в
глазах! Ты вся – поэзия, грация, тончайшее произведение природы! – Ты и
идея красоты, и воплощение идеи – и не умирать от любви к тебе? Да разве я
дерево! Вон Тушин, и тот тает…
Она
сделала движение.
– Оставим
это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я
уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил
тебя, Вера, – кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей
бумаге?.. – Может быть – и он. Прощайте, брат, вы кстати напомнили. Мне
надо писать…
– И
вот счастье где: и «возможно» и «близко», а не дается! – говорил он.
– Вы
можете быть по-своему счастливы и без меня, с другой…
– С
кем, скажи! Где они, эти женщины!..
– А
те, кто отдает внаймы сердце на месяц, на полгода, на год, – а не со
мной! – прибавила она.
– И
ты не веришь мне, и ты не понимаешь! Кто же поверит и поймет?
Он
задумался, а она взяла бумагу, опять написала карандашом несколько слов и
свернула записку.
– Не
позвать ли Марину? – спросил он.
– Нет,
не надо.
Она
спрятала записку за платье на грудь, взяла зонтик, кивнула ему и ушла.
Райский,
не сказавши никому ни слова в доме, ушел после обеда на Волгу, подумывая
незаметно пробраться на остров, и высматривал место поудобнее, чтобы
переправиться через рукав Волги. Переправы тут не было, и он глядел вокруг, не
увидит ли какого-нибудь рыбака.
Он
прошел берегом с полверсты и, наконец, набрел на мальчишек, которые в
полусгнившей, наполненной до половины водой лодке удили рыбу. Они за гривенник
с радостью взялись перевезти его и сбегали в хижину отца за веслами.
– Куда
везти? – спросили они.
– Все
равно, причаливайте, где хотите.
– Вон
там можно выйти, – указывал один.
– Вон-вось
где: тут барин с барыней недавно вылазили..
– Какой
барин?
– Кто
их знает! С горы какие-то!
Райский
вышел из лодки и стал смотреть.
«Не Вера
ли?» – думал он. Если она – он сейчас узнает ее тайну… У него забилось сердце.
Он шел в осоке тихо, осторожно, боясь кашлянуть. Вдруг он услышал плеск воды,
тихо раздвинул осоку и увидел… Ульяну Андреевну.
Она,
закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их в
воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский
прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.
Райский,
не замеченный им, ушел и стал пробираться, через шиповник, к небольшим озерам,
полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услышал шаги
неподалеку от себя и притаился. Мимо его прошел Марк.
Райский
окликнул его.
– А,
здравствуйте, – сказал Волохов, – от кого вы тут прячетесь?
– Я
не прячусь… иначе бы не остановил вас.
– Да
вы не от меня прячетесь, а от кого-нибудь другого. Признайтесь, вы ищете вашу
красавицу-сестру? Нехорошо, нечестно: проиграли пари и не платите…
– Вы
почем знаете, что она здесь?
– Я
пошел было уток стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и
попадья, и… ваша Вера, – с насмешкой досказал он. – Подите, подите
туда.
– Я
не хочу, я не туда шел.
– Не
стыдитесь меня, я все вижу. Вы хотели робко посмотреть на нее издали – да? Вам
скучно, постыло в доме, когда ее нет там.
– Какой
вздор! я просто гулял…
– Давайте
триста рублей!
Райский
пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они прошли мимо
того места, где купался Шарль. Райский хотел было пройти мимо, но из кустов,
навстречу им, вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась
Ульяна Андреевна, с распущенными, мокрыми волосами.
Оба
хотели спрятаться, но Марк закричал им:
– Charme
de vous voir tous les deux![141]
честь имею рекомендоваться!
M-r
Шарль вышел из-за кустов.
– M-r
Райский! M-r Шарль! – представлял насмешливо их Марк друг другу.
– Ульяна
Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели: все свои лица, не
бойтесь!
– Никто
не боится! – сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.
– И
оба мокрые! – прибавил Волохов.
– Самый
неприятный мужчина в целом свете! – с крепкой досадой шепнула Ульяна
Андреевна Райскому про Марка.
– Ну,
прощайте, я пойду, – сказал Марк. – А что Козлов делает? Отчего не
взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться – он не увидит.
Вон бы тут под деревцом из Гомера декламировал! – заключил он и,
поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
– Il
faut que je donne une bonne lecon a ce mauvais drole![142] – хвастливо сказал m-r
Шарль, когда Марк скрылся из вида.
Потом
все воротились домой.
– Ну,
вот, я тебе очень благодарен, – говорил Козлов Райскому, – что ты
прогулялся с женой…
– На
этот раз благодари вот m-r Шарля! – сказал Райский.
– Merci,
merci, m-r Charles!
– Bien,
tres bien, cher collegue![143]
– отвечал Шарль, трепля его по плечу.
Райский
пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил бабушку и
ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.
Погода
была еще мрачнее. Шел мелкий, непрерывный дождь. Небо покрыто было не тучами, а
каким-то паром. На окрестности лежал туман.
Вера
была тоже не весела. Она закутана была в большой платок и на вопрос бабушки,
что с ней, отвечала, что у ней был ночью озноб.
Посыпались
расспросы, упреки, что не разбудила, предложения – напиться липового цвета и
поставитъ горчичники. Вера решительно отказалась, сказав, что чувствует себя
теперь совсем здоровою.
Все трое
сидели молча, зевали или перекидывались изредка вопросом и ответом.
– Вы
были тоже на острове? – спросила Вера Райского.
– Да, –
ты почем знаешь?
– Я
слыхала, как Егор жаловался кому-то на дворе, что платье все в глине да в тине
у вас – насилу отчистил: «Должно быть, на острове был», – говорил он.
– Ты
все слышишь! – заметил он. – Я был не один; Марк был, еще жена
Козлова…
– Вот
нашел с кем гулять! У ней есть провожатый, – сказала бабушка, – m-r
Шарль.
– И
он был.
Опять
замолчали и уже собирались разойтись, как вдруг явилась Марфенька.
– Ах,
бабушка, как я испугалась! страшный сон видела! сказала она, еще не
поздоровавшись. – Как бы не забыть!
– Какой
такой, расскажи. Что это ты бледная сегодня?
– Рассказывай
скорей! – говорил Райский. – Давайте сны рассказывать, кто какой
видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня
скука, слякоть – хоть сказки давайте сказывать!
– Сейчас,
сейчас, погодите, через пять минут приедет Николай Андреич, я при нем расскажу.
– Уж
и через пять минут! – сказала бабушка, – почем ты знаешь? Дожидайся!
он еще спит!
– Нет,
приедет – я ему велела! – кокетливо возразила Марфенька. – Нынче
крестят девочку в деревне, у Фомы: я обещала прийти, а он меня проводит…
– Так
ты для деревенских крестин новое барежевое платье надела, да еще в этакий
дождь! Кто тебя пустит? скинь, сударыня!
– Скину,
бабушка, я надела только примерить.
– Ведь
уж примеривали!
– Оставьте
ее, бабушка, она жениху хочет показаться в новом платье.
Марфенька
покраснела.
– Вот
вы какие! я совсем не для того! – с досадой сказала она, что
угадали, – пойду, сейчас скину…
Райский
удержал ее за руку; она вырвалась, и только отворила дверь, как навстречу ей
явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.
– Идите
скорей – зачем опоздали? – говорила она, краснея от радости и отбиваясь,
когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.
– Что
это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? – заметила она, отнимая у
него руки, – всю руку изломаете!
– Ладонь
такая тепленькая у вас, душистая, позвольте…
– Подите
прочь! Вы еще с бабушкой не поздоровались!
Он поцеловал
у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.
– Рассказывайте,
что видели во сне, – сказал ему Райский,скорее, скорее!
– Нет,
я прежде расскажу! – перебила Марфенька.
– Нет,
позвольте, я видел отличный сон, – торопился сказать Викентьев, –
будто я…
– Нет,
дайте мне рассказать, – говорила Марфенька.
– Позвольте,
Марфа Васильевна, а то забуду, – силился он переговорить ее, –
ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду.
Она
зажала ему рот рукой.
– По
порядку, по порядку! – командовал Райский, – слово за Марфенькой.
Марфа Васильевна, извольте!
– Я
будто, бабушка… Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай
Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет
цветами, птицы поют…
– Ночью? –
сказал Викентьев.
– Соловьи
все ночью поют! – заметила бабушка, взглянув на них обоих.
Марфенька
покраснела.
– Вот
теперь сбили с толку – я и не стану рассказывать!
– Нет,
нет, говори, говорите!
– Ну,
вот птицы…
– Птицы
не поют ночью…
– Опять
вы, Николай Андреич! не стану – вам говорят! А вот он ночью, бабушка, –
живо заговорила она, указывая на Викентьева, – храпит
– Ты
почем знаешь?
– Марина
сказывала – она от Семена слышала…
– Это
от золотухи: надо пить аверину траву, – заметила Татьяна Марковна.
– Я
боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы…
Она
вдруг замолчала.
– Что
ж ты остановилась? – спросил Райский, – можно свадьбу расстроить. В
самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам…
Марфенька
покраснела, как вишня, и бросилась вон.
– Полно
тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!
Викентьев
догнал Марфенъку и привел назад.
– Я
буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, – сказал он.
Марфеньку
усадили и заставили рассказывать сон.
– Вот
будто я тихонько вошла в графский дом, – начала она, – прямо в
галерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц
освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу.
Только я стою, не дышу, все смотрю на них. Все переглядела – и Геркулеса с палицей,
и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву… И старика, которого змеи
сжимают… как бишь его зовут… Только вдруг!.. (Марфенька сделала испуганное лицо
и оглядывалась по сторонам) – и теперь даже страшно – так живо представилось.
– Ну,
что вдруг? – спросила бабушка.
– Страшно,
бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо, тихо
повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша
притянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера –
и не шагая… какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске…
Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него
лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие
все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на
месяц… Глаза у всех каменные, зрачков нет… Ух!
Она
вздрогнула.
– Да
это поэтический сон – я его запишу! – сказал Райский.
– Побежали
дети в разные стороны, – продолжала Марфеньна, – и все тихо, не
перебирая ногами… Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли
головы, шептались… Нимбы взялись за руки и кружились, глядя на месяц… Я вся
тряслась от страха. Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь…
Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие
ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял
голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места.
Большой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в свой угол… и
вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в один раз взглянули туда же,
на меня – на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…
– Ну,
что же вы, Марфа Васильевна? – спросил Викентьев.
– Как
я закричу!
– Ну?
– Ну,
и проснулась – и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась
пошевелиться – так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.
– Прелесть
– сон, Марфенька! – сказал Райский. – Какой грациозный, поэтический!
Ты ничего не прибавила?
– Ах,
братец, да где же мне все это выдумать! Я так все вижу и теперь, что нарисовала
бы, если б умела…
– Надо
морковного соку выпить, – заметила бабушка, – это кровь очищает.
– Ну,
теперь позвольте мне… – начал Викентьев торопливо, – я будто иду по горе,
к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый…
– Полно
тебе, что это, сударь, при невесте!.. – остановила его Татьяна Марковна.
– Ей-богу,
правда…
– Это
нехорошо, не к добру
– Говорите,
говорите! – одобрял Райский.
– А
верхом на нем будто Полина Карповна, тоже…
– Перестанешь
ли молоть? – сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
– Сейчас
кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин,
со свечой, и музыка…
Все
захохотали.
– Все
сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! – сказала Марфенька.
– Ей-богу,
нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них:
кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня – ей-богу правда, спросите
Семена!..
– Ну,
тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты
должны быть. И ужинать не надо.
– Я
напомню ужо бабушке: вот вам! – сказала Марфенька Викентьеву.
– Ну,
Вера, скажи свой сон – твоя очередъ! – обратился Райский к Вере.
– Что
такое я видела? – старалась она припомнить, – да, молнию, гром гремел
– и кажется, всякий удар падал в одно место…
– Какая
страсть! – сказала Марфенька, – я бы закричала.
– Я
была где-то на берегу, – продолжала Вера, – у моря, передо мной
какой-то мост, в море. Я побежала по мосту – добежала до половины; смотрю,
другой половины нет, ее унесла буря…
– Все? –
спросил Райский.
– Все.
– И
этот сон хорош, и тут поэзия!
– Я
не вижу обыкновенно снов или забываю их, – сказала она, – а сегодня у
меня был озноб: вот вам и поэзия!
– Да
ведь все дело в ознобе и жаре; худо, когда ни того, ни другого нет.
– А
вы, братец? теперь вам говорить! – напомнила ему Марфенька.
– Вообразите,
я всю ночь летал.
– Как
летали?
– Так:
будто крылья явились.
– Это
бывает к росту, – сказала бабушка, – кажется, тебе уж не кстати бы…
– Я
сначала попробовал полететь по комнате, – продолжал он, – отлично! Вы
все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня
кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой,
но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое
новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я
то поднимусь, то опущусь – и когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу,
из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
– Этот
всем снится; вот сокровище далось: как пугало, – сказала Татьяна Марковна.
– Я
его вчера видел с ружьем – на острове, он и приснился. Я ему стал кричать изо
всей мочи, во сне, – продолжал Райский, – а он будто не слышит, все
целится… наконец…
– Ну,
братец, – ах, это интересно…
– Ну,
я и проснулся!
– Только?
ах, как жаль! – сказала Марфенька.
– А
тебе хотелось, чтоб он меня застрелил?
– Чего
доброго, от него станется и наяву, – ворчала бабушка. – А что он,
отдал тебе восемьдесят рублей?
– Нет,
бабушка, я не спрашивал.
– Все
вы мало богу молитесь, ложась спать, – сказала она, – вот что! А как
погляжу, так всем надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.
– А
вы, бабушка, видели какой-нибудь сон? расскажите. Теперь ваша очередь! –
обратился к ней Райский.
– Стану
я пустяки болтать!
– Расскажите,
бабушка! – пристала и Марфенька.
– Бабушка,
позвольте, я расскажу за вас, что вы видели? – вызвался Викентьев.
– А
ты почем знаешь бабушкины сны?
– Я
угадаю.
– Ну,
угадывай.
– Вам
снилось, – начал он, – что мужики отвезли хлеб на базар,продали и
пропили деньги. Это во-первых…
Все
засмеялись.
– Какой
отгадчик! – сказала бабушка.
– Во-вторых,
что Яков, Егор, Прохор и Мотька, пьяные, забрались на сеновал, закурили трубки
и наделали пожар…
– Типун
тебе, право – болтун этакий! Поди, я уши надеру!
– В-третьих,
что все девки и бабы, в один вечер, съели все варенье, яблоки, растаскали
сахар, кофе…
Опять
смех.
– Что
Савелий до смерти убил Марину…
– Полно,
тебе говорят!.. – унимала сердито Татьяна Марковна.
– И,
наконец, – торопливо досказывао он, так что на зубах вскочил пузырь, –
что земская плиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме
поставили роту солдат…
– Вот,
я же тебя, я же тебя – на, на, на! – говорила бабушка, встав с места и
поймав Викентьева за убо. – А еще жених – болтает вздор какой!
– А
ловко, мастерски подобрал! – поощрял Райский.
Марфенька
смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.
– Это
вам только лезет в голову такая бестолочь! – сказала она.
– Видите
же и вы какие-нибудь сны, бабушка? – заметил Райский.
– Вижу,
да не такие безобразные и страшные, как вы все.
– Ну,
что, например, видели сегодня?
Бабушка
стала припоминать.
– Видела
что-то, постойте… Да: поле видела, на нем будто лежит… снег.
– А
еще? – спросил Райский.
– А
на снегу щепка…
– И
все?
– Чего
ж еще? И слава богу, кричать и метаться не нужно!
|
