 Увеличить |
Глава XV
ЗАВЕЩАНИЕ
Франсуа
Жермен жил на бульваре Сен-Дени, в доме номер одиннадцать. Мы напоминаем
читателю, который, без сомнения, об этом забыл, что г-жа Матье, промышлявшая
бриллиантами – мы говорили о ней в связи с гранильщиком алмазов Морелем, –
проживала в том же доме, что и Жермен.
Во время
долгой поездки с улицы Тампль на улицу Сент-Оноре, где жила владелица портняжной
мастерской, куда девушка хотела сперва отвезти готовый заказ, Родольф имел
возможность еще лучше оценить прелестную натуру юной гризетки. Как и все добрые
от природы и преданные своим ближним люди, Хохотушка не отдавала себе отчета в
том, как деликатно и великодушно ее поведение, – она считала его
совершенно естественным.
Родольфу
было бы легко и просто щедро обеспечить настоящее и будущее Хохотушки, что
позволило бы ей по велению сердца навещать и утешать в тюрьме Луизу и Жермена и
не думать о том, что ей предстоит тратить много времени, урывая его от своего
упорного труда – единственного источника ее существования; однако принц
опасался, что он этим уменьшит заслугу самоотверженной гризетки, сделав ее
жертву слишком уж легкой; твердо решив вознаградить редкостные и чудесные
достоинства, которые ему открылись в ней, Родольф не хотел раньше времени
прекращать это новое и занимавшее его испытание.
Надо ли
говорить, что, если бы здоровье юной девушки могло хоть в какой-то мере пошатнуться
из-за чрезмерной работы, которую она мужественно взваливала на себя для того,
чтобы еженедельно посвящать несколько часов дочери гранильщика и сыну Грамотея,
Родольф немедленно пришел бы на помощь той, кому покровительствовал.
С
глубоким и радостным волнением он изучал характер девушки, такой веселой от
природы и еще не привыкшей к истинному горю: даже теперь мгновенные вспышки ее
веселости порой прорывались наружу.
Приблизительно
через час, когда они уже побывали на улице Сент-Оноре, фиакр остановился на
бульваре Сен-Дени возле довольно неказистого дома номер одиннадцать.
Родольф
помог девушке выйти из экипажа; она заглянула к привратнику и передала записку
Жермена, не забыв вручить этому стражу порядка предназначенное ему
вознаграждение. Благодаря приветливости и любезному обхождению, сына Грамотея
везде любили. Собрат г-на Пипле был сильно огорчен, узнав, что их дом лишается
такого порядочного и вежливого жильца. Именно так он и выразился.
Вооружившись
свечой, гризетка присоединилась к своему спутнику; привратник должен был
подняться наверх несколько позже, чтобы выслушать последние распоряжения.
Комната
Жермена находилась на пятом этаже. Подойдя к двери, Хохотушка сказала Родольфу,
протягивая ему ключ:
– Возьмите,
сосед… и отоприте, пожалуйста, дверь; у меня ужасно руки дрожат… Вы станете
надо мной смеяться, но как подумаю о том, что бедный Жермен никогда сюда больше
не вернется… мне чудится, что я вхожу в комнату покойника…
– Будьте
благоразумны, соседка, выкиньте из головы такие мысли.
– Я,
конечно, не права, но ничего с собой поделать не могу!
Проговорив
эти слова, девушка смахнула слезинку.
Родольф
не был так взволнован, как его спутница, но тем не менее и он испытывал тягостное
чувство, входя в это скромное жилище.
Зная,
каким гнусным преследованиям подвергали и, быть может, продолжают подвергать
Жермена сообщники Грамотея, Родольф догадывался, сколько печальных вечеров
провел злополучный юноша в своем одиноком убежище.
Девушка
поставила свечу на стол.
Комната
молодого человека была обставлена очень просто; в ней стояли кушетка, комод,
секретер орехового дерева, стол и четыре стула с соломенными сиденьями; на
окнах висели белые холщовые занавески, такими же занавесками был задернут и
альков; единственным украшением комнаты можно было назвать стоявший на камине
графин и – рядом с ним – стакан.
По
измятой постели можно было догадаться, что Жермен, в ночь накануне ареста,
видимо, отдыхал на ней прямо в одежде, и всего несколько минут.
– Бедный
малый! – грустно сказала девушка, с интересом разглядывая обстановку комнаты. –
Сразу видно, что он больше не жил по соседству со мной… Тут все прибрано, но не
чувствуется заботливой женской руки, везде полно пыли, занавеси продымлены,
стекла в окнах тусклые, пол не навощен… Ах, как непохожа эта комната на ту, где
он жил, на улице Тампль: та была, пожалуй, не лучше, но зато выглядела куда
веселее, потому что там, как у меня самой, все блестело чистотою…
– Ну,
это понятно: ведь вы были рядом и вовремя давали ему добрые советы.
– Да
посмотрите же! – воскликнула девушка, показывая на смятую постель. –
Он, должно быть, не ложился спать в ту последнюю ночь, так его терзала тревога.
Гляньте-ка, а вот и забытый им носовой платок, он еще влажный от слез. Это
сразу заметно…
Хохотушка
взяла платок и прибавила:
– Жермен
хранил косыночку из оранжевого шелка, которую я подарила ему на память, когда
мы оба были счастливы; а я сохраню этот носовой платок в память о его
невзгодах; уверена, что он на меня за это не рассердится.
– Напротив,
он будет просто счастлив, ведь это же говорит о вашей привязанности к нему.
– Ну,
а теперь пора подумать о вещах более серьезных: я быстро соберу узелок с бельем
– оно, должно быть, лежит в комоде – и отнесу к нему в тюрьму; мамаша Бувар – я
приведу ее сюда завтра – позаботится об остальном… Но прежде всего я хочу
отпереть секретер, надо ведь взять бумаги и деньги, которые Жермен просит меня
сохранить.
– Я
тоже об этом подумал, – проговорил Родольф. – Кстати, Луиза Морель
вернула мне тысячу триста франков золотом, которые ей вручил Жермен, чтобы
покрыть долг ее отца; но я уже раньше уплатил по векселю, эти деньги у меня с
собой, и они принадлежат Жермену, так как он вернул эту сумму нотариусу; я хочу
передать эти деньги вам, вы присоедините их к тем, которые он поручил вам
хранить.
– Как
вам будет угодно, господин Родольф; и все же я предпочла бы не иметь у себя
дома такой крупной суммы: теперь столько воров развелось!.. Бумаги еще куда ни
шло… за них бояться нечего, а вот деньги, держать их у себя просто опасно…
– Пожалуй,
вы правы, соседка; хотите, я возьму на себя заботу обо всех этих деньгах? Если
Жермену что-нибудь понадобится, вы мне только сообщите – я дам вам свой
адрес, – и я немедленно пришлю вам такую сумму, какую он просит.
– Знаете,
сосед, я не решалась попросить вас оказать мне именно эту услугу; так будет гораздо
лучше, я отдам вам на хранение и те деньги, что выручу от продажи мебели а
вещей. А теперь давайте поищем эти бумаги, – сказала молодая девушка,
отпирая секретер и выдвигая несколько ящичков. – Ах, должно быть, вот они.
Видите, большой конверт. Боже мой! Взгляните сами, господин Родольф, какая
грустная на нем надпись.
И девушка
прочла взволнованным голосом:
– «В
том случае, если я умру насильственной смертью или по какой-нибудь иной
причине, прошу того, кто отопрет секретер, отнести все эти бумаги в дом номер
семнадцать по улице Тампль мадемуазель Хохотушке, модистке». Могу я распечатать
конверт, господин Родольф?
– Разумеется,
ведь Жермен написал вам, что среди бумаг, лежащих в конверте, есть и письмо,
адресованное вам.
Девушка
сломала сургучную печать; в большом конверте лежало несколько листков бумаги и
писем, на одном из небольших конвертов была надпись: «Мадемуазель Хохотушке».
Вот что
гризетка в нем прочла:
– «Мадемуазель,
когда вы станете читать это письмо, меня уже не будет на свете… Если, как я
того опасаюсь, я умру насильственной смертью, попав в западню вроде той, какую
я недавно избежал, некоторые сведения, собранные вместе в тетрадке,
озаглавленной «Заметки о моей жизни», помогут напасть на след убийц».
– Ах,
господин Родольф! – воскликнула девушка, переставая читать. – Теперь
меня больше не удивляет, почему он всегда был такой грустный! Бедный Жермен!
Его все время терзали такие ужасные мысли!
– Да,
он, видимо, был всем этим сильно удручен; но, поверьте, самые мрачные для него
дни уже миновали.
– Увы!
Я так этого хочу, господин Родольф! Но ведь Жермен теперь в тюрьме…, и его обвиняют
в воровстве.
– Будьте
спокойны: как только его невиновность будет доказана, ему больше не придется
жить в одиночестве, он найдет вокруг себя много друзей. Во-первых, это будете
вы, а затем – его горячо любимая мать, с которой он был разлучен с самого
детства.
– Его
мать? А разве мать Жермена жива?
– Да…
Она долго считала, что сын для нее навсегда потерян. Судите сами, как она будет
рада, когда вновь свидится с ним, полностью оправданным от гнусного обвинения,
которое выдвинули против него! Вот почему у меня есть все основания сказать
вам, что самые мрачные, самые горькие дни для Жермена уже позади. Но ничего не
говорите ему о матери. Я доверил вам эту тайну потому, что вы так великодушно
интересуетесь судьбой Жермена, и надо, чтобы к вашей преданности не
примешивалось, по крайней мере, слишком сильное беспокойство за его будущее.
– Я
вам так благодарна, господин Родольф! Будьте уверены: я свято сохраню эту
тайну.
И она
снова начала читать вслух письмо Жермена:
– «Если
вы захотите, мадемуазель, бросить хотя бы беглый взгляд на эти заметки, вы увидите,
что всю свою жизнь я был очень несчастен… за исключением лишь того времени,
когда я жил рядом с вами… То, о чем я никогда бы не решился сказать вам, вы
прочтете в тетрадке, которую я назвал: «Единственные дни, когда я был
счастлив».
Почти
каждый вечер, расставаясь с вами, я доверял бумаге утешавшие меня мысли, которые
внушала мне ваша приязнь, и только они одни скрашивали мою горестную жизнь. То,
что у вас было лишь дружеским расположением, у меня было любовью. Я скрывал от
вас эту мою любовь до той самой минуты, когда я становлюсь для вас только
печальным воспоминанием. Мой жребий был так ужасен, что я никогда бы не
заговорил с вами о своем чувстве: хотя оно глубоко и искренне, оно могло бы
навлечь на вас беду.
Теперь
мне остается высказать свое последнее желание, и я уповаю на то, что вы его исполните.
Я
наблюдал, с каким достойным восхищения мужеством вы трудитесь и как много требуется
благоразумия и умеренности, чтобы жить на скудный заработок, который стоит вам
таких усилий; часто, ничего вам не говоря, я трепетал при одной мысли, что
какой-нибудь недуг, вызванный непосильной работой, может поставить вас в
ужасное положение, о чем я без дрожи и помыслить не мог. Мне очень радостно
думать, что я могу, по крайней мере, избавить вас от грозящих вам невзгод и,
быть может, даже… от нищеты, о чем вы по молодости и беззаботному нраву, к счастью,
не задумываетесь».
– Что
он хочет всем этим сказать, господин Родольф? – с удивлением спросила
Хохотушка.
– Читайте
дальше… сейчас мы поймем.
– «Я
знаю, как скромно вы живете, и потому даже небольшая сумма послужит вам подспорьем
в трудные времена; я человек совсем не богатый, но благодаря бережливости
скопил на черный день полторы тысячи франков, поместив их у одного банкира: это
все, чем я располагаю. В моем завещании, которое вы найдете в этом конверте, я
осмеливаюсь отказать их вам; примите же этот дар от вашего друга, от вашего
брата… которого больше нет в живых».
– Ах,
господин Родольф! – воскликнула девушка, обливаясь слезами и протягивая
принцу письмо Жермена. – Мне так больно от этих его слов. Добрый Жермен!
Он еще заботится о моем будущем! Ах, господи! Какое же у него чуткое сердце,
какая прекрасная душа!
– Да,
он достойный и славный молодой человек! – подхватил с волнением
Родольф. – Но успокойтесь, дитя мое: благодарение богу, Жермен не умер; а
это заранее составленное им завещание зато помогло вам узнать, как сильно он
вас любил и любит…
– Подумать
только, господин Родольф, – продолжала Хохотушка, вытирая слезы, – а
я – то об этом и не догадывалась! В начале нашего знакомства мои соседи –
господин Жиродо и господин Кабрион – все время толковали о своей, как они
выражались, пламенной страсти; но, поняв, что это ни к чему не ведет, они
мало-помалу перестали говорить мне о своих чувствах; а вот Жермен, напротив,
никогда не говорил о своей любви. Когда я предложила ему мою дружбу, он охотно
согласился, и с той поры мы жили как настоящие друзья, как добрые товарищи. Но
знаете… теперь-то я могу вам чистосердечно признаться, господин Родольф, я
ничего не имела бы против, если бы Жермен, как и другие, сказал бы, что он меня
любит.
– И,
по правде сказать, вас… немного удивляло, что он этого не говорил?
– Да,
господин Родольф, я думала, все дело в том, что он постоянно грустит…
– И
немного сердились на то, что он всегда такой грустный?
– Да,
то был его единственный недостаток, – простодушно призналась
гризетка, – но теперь-то я его прощаю… Теперь я даже сержусь на себя за
то, что упрекала его в этом.
– Ну
понятно: ведь вы теперь знаете, что, к несчастью, у него было много причин для
печали, а потом… вы ведь сейчас уже понимаете, что, несмотря на его постоянную
грусть… он вас по-настоящему любил, не так ли? – спросил Родольф,
улыбаясь.
– Это
правда… когда тебя любит такой славный малый, ведь это очень лестно… не правда
ли, господин Родольф?
– И
в один прекрасный день вы, быть может, разделите его чувство.
– Конечно,
все может статься, господин Родольф! Мне так жаль бедного Жермена. Я мысленно
ставлю себя на его место… Если в ту минуту, когда бы я чувствовала себя всеми
забытой и заброшенной, всеми презираемой, какой-нибудь настоящий друг выказал
бы ко мне еще большую нежность, чем я ожидала, я была бы так счастлива! –
Немного помолчав, девушка со вздохом прибавила: – Но, с другой стороны, мы ведь
оба… люди бедные, и полюбить друг друга было бы, пожалуй, для нас неразумно.
Знаете, господин Родольф, пока я не хочу об этом думать, возможно, я и
обманываюсь в своем чувстве; но одно я скажу наверняка: до тех пор, пока Жермен
останется в тюрьме, я буду делать для него все, что смогу. Ну, а когда он
выйдет на волю, у нас будет достаточно времени понять, что я к нему испытываю:
любовь или только дружбу; и если это любовь, ничего не поделаешь, сосед… стало
быть, между нами будет любовь… Но сейчас мысль об этом будет мне только мешать,
я не буду знать, как себя вести… Однако уже темнеет, господин Родольф,
соберите, пожалуйста, все бумаги, а я тем временем приготовлю для него немного
белья. Ах, я и забыла про мешочек, где лежит оранжевая косыночка, которую я подарила
Жермену. Он, должно быть, в ящике. Да, вот он! Поглядите, до чего красивый, с
вышивкой! Бедный Жермен, он хранил мою косыночку, точно святыню какую! Я хорошо
помню тот день, когда в последний раз ее надевала, а потом подарила ему… Он был
до того рад, до того рад!..
В эту
минуту в дверь постучали.
– Кто
там? – спросил Родольф.
– Мне
бы надо потолковать с мадамой Матье, – послышался в ответ высокий и
хриплый голос, причем по произношению было понятно, что голос этот принадлежит
простолюдину.
Как
помнит читатель, г-жа Матье была посредницей ювелира.
Характерные
интонации говорившего пробудили какие-то смутные воспоминания у Родольфа. Желая
во всем этом разобраться, он взял со стола свечу и направился к двери. Отворив
ее, он оказался нос к носу с одним из завсегдатаев кабака Людоедки, которого
мгновенно узнал: неизгладимая, роковая печать порока лежала на безбородой,
почти юношеской физиономии пришедшего. То был Крючок.
Да, то
был Крючок – мнимый кучер фиакра, который вез Грамотея и Сычиху по изрытой
ухабами дороге в Букеваль, Крючок, убивший мужа злополучной молочницы, которая
натравила на Певунью работников фермы в Арнувиле.
То ли
негодяй позабыл черты лица Родольфа, которого он только раз мельком видел в кабаке
Людоедки, или то обстоятельство, что Родольф был теперь одет по-другому,
помешало Крючку узнать победителя Поножовщика, но он не выразил ни малейшего
удивления, увидев его.
– Что
вам угодно? – спросил Родольф.
– Да,
тут вот письмо для мадамы Матье… Я должен передать ей в собственные руки, –
ответил Крючок.
– Она
тут не живет, ее квартира напротив.
– Спасибо,
сударь, мне сказали, что ее дверь налево, стало быть, я ошибся.
Родольф
не помнил имени посредницы, хотя о ней дважды упоминал при нем гранильщик
Морель. Поэтому у него не было никакого резона заинтересоваться женщиной, к
которой Крючок явился с письмом. Тем не менее, хотя принц ничего не знал о
преступлениях этого злодея, лицо проходимца выдавало столь порочный нрав, что
Родольф остался на пороге, желая узнать, что это за особа, которой Крючок
принес письмо.
Едва
Крючок постучал в дверь, расположенную прямо напротив жилища Жермена, дверь эта
приотворилась, и г-жа Матье, толстая бабища лет пятидесяти на вид, показалась в
проеме со свечою в руках.
– Вы
и есть мадама Матье? – спросил Крючок.
– Да,
это я.
– Вам
тут письмо, и нужен ответ…
С этими
словами злодей шагнул было вперед, чтобы войти в квартиру; однако она жестом
приказала ему остановиться, распечатала письмо, по-прежнему держа свечу в руке,
прочла его и ответила с довольным видом:
– Передайте,
что я согласна, милейший, приду и прихвачу с собой то, о чем просят. Буду в то
же время, что и в прошлый раз. Передайте от меня привет… той даме…
– Ладно,
сударыня… Не забудьте только, что мне полагаются чаевые…
– Ну,
об этом попроси тех, кто тебя прислал, они побогаче меня.
И
торговка захлопнула дверь.
Убедившись,
что Крючок спускается по лестнице, Родольф вернулся в комнату Жермена.
Злоумышленник
застал на бульваре человека с отвратительной и свирепой физиономией: тот ждал
его у какой-то лавки.
Хотя
прохожие могли услышать их разговор, правда, ничего в нем толком не поняв, Крючок
был так доволен, что не удержался и сказал своему приятелю:
– Пойдем-ка
тяпнем купоросу, Николя: хряпка влипла вглухую… она пришлендает к Сычихе, и тетка
Марсиаль пособит нам выпотрошить из нее сиротские погремушки, а потом мы закинем
жмурик в твою лайбу![109]
– Ну,
в таком разе смываемся:[110]
мне надо быть в Аньере пораньше; боюсь, что мой братец Марсиаль что-то
пронюхал.
И оба
злоумышленника, закончив свой разговор, непонятный тем, кто мог бы его услышать,
пошли по направлению к улице Сен-Дени.
Несколько
минут спустя Хохотушка и Родольф вышли из дома, где жил Жермен, снова сели в
фиакр и возвратились на улицу Тампль.
Фиакр
остановился.
В тот
самый миг, когда дверцы экипажа отворились, Родольф при свете масляной лампы,
горевшей у ликерщика, увидел своего верного Мэрфа: тот ждал его у крытого
прохода.
Появление
эсквайра неизменно означало, что произошло нечто неожиданное и важное, ибо
только он один всегда знал, где можно найти принца.
– Что
случилось? – нетерпеливо спросил Родольф, пока Хохотушка собирала свертки,
лежавшие в фиакре.
– Ужасная
беда, ваше высочество!
– Ради
бога, говори скорее, в чем дело?
– Маркиз
д’Арвиль…
– Мэрф,
ты пугаешь меня!
– Нынче
утром он завтракал с друзьями… Все шло прекрасно… Он был весел, как никогда, и
вдруг роковая неосторожность…
– Да
кончай же… кончай!
– Он
вертел в руках пистолет, не зная, что тот заряжен…
– Маркиз
тяжело ранен?
– Ваше
высочество…
– Ну,
что же?..
– Произошло
нечто ужасное.
– Что
именно?
– Маркиз
мертв!..
– Кто?
Д’Арвиль?! Это и впрямь ужасно! – воскликнул Родольф таким душераздирающим
голосом, что Хохотушка, выходившая из фиакра со свертками в руках, вскрикнула:
– Господи
боже! Что с вами, господин Родольф?
– Я
только что сообщил своему другу весьма печальную новость, – сказал Мэрф
молодой девушке, ибо принц был так подавлен, что не мог произнести ни слова.
– Стало
быть, случилась большая беда? – с тревогой спросила девушка.
– Да,
очень большая беда, – подтвердил эсквайр.
– Ах,
это просто ужасно! – проговорил Родольф после короткого молчания. Потом,
вспомнив о Хохотушке, он прибавил: – Простите меня, дитя мое… но я не могу
проводить вас наверх… Завтра… я пришлю вам свой адрес и разрешение на встречу с
Жерменом в тюрьме… А вскоре я и сам с вами увижусь.
– Ах,
господин Родольф, поверьте, что я принимаю близко к сердцу горе, обрушившееся
на вас… Спасибо, что вы меня проводили… До скорого свидания, не правда ли?
– Да,
дитя мое, до скорого свидания.
– Спокойной
ночи, господин Родольф, – с грустью прибавила Хохотушка, исчезая в крытом
проходе вместе со свертками, приготовленными ею в комнате Жермена.
Принц и
Мэрф сели в фиакр, и он отвез их на улицу Плюме.
Родольф
поспешно написал Клеманс следующее письмо:
«Сударыня!
Я
только что узнал о неожиданном ударе, обрушившемся на вас, этот прискорбный
случай лишает меня одного из лучших друзей; я не в силах передать, до какой
степени столь горестное известие ошеломило меня,
И
все же мне необходимо поговорить с вами о делах, не относящихся к этому
ужасному происшествию… Мне стало известно, что ваша мачеха несколько дней
пробыла в Париже, а сегодня вечером уезжает в Нормандию, прихватив с собой Полидори.
Вы,
без сомнения, понимаете, какая опасность угрожает поэтому вашему отцу. Позвольте
же дать вам совет, который я полагаю благотворным. После страшного несчастья,
случившегося нынче утром, в обществе все прекрасно поймут, что вам необходимо
на некоторое время покинуть столицу… Так что послушайтесь меня и уезжайте,
немедленно уезжайте в Обье, нужно, чтобы вы попали туда если не раньше вашей
мачехи, то, по крайней мере, одновременно с ней. Будьте спокойны, сударыня: издалека,
как и вблизи, я неустанно забочусь о вас… и гнусные козни вашей мачехи будут
разрушены…
Прощайте,
сударыня; я наспех пишу вам эти строки… Душа моя обливается кровью, когда я
вспоминаю о вчерашнем вечере: ведь я оставил маркиза… таким спокойным, таким
счастливым, каким я его уже давно не видал…
Примите,
сударыня, уверения в моей самой глубокой и самой искренней преданности…
Родольф».
Последовав
совету принца, г-жа д’Арвиль через три часа после получения этого письма была
уже вместе с дочерью на дороге в Нормандию.
В том же
направлении из особняка Родольфа выехала почтовая карета.
К
несчастью, из-за волнений, вызванных столь роковыми обстоятельствами, и
вследствие своего поспешного отъезда
Клеманс
забыла сообщить принцу о том, что встретила Лилию-Марию в тюрьме Сен-Лазар.
Возможно,
читатель помнит, что накануне Сычиха явилась к г-же Серафен и угрожала рассказать
о том, что Певунья жива, при этом она утверждала (и на сей раз она говорила
правду), что ей известно, где сейчас находится юная девушка.
Читатель,
должно быть, помнит и то, что после этого разговора нотариус Жак Ферран,
страшась разоблачения своих преступных действий, понял: в его насущных
интересах – добиться исчезновения Певуньи, ибо, если станет известно, что она
жива, это может навсегда его скомпрометировать.
Вот
почему он написал Брадаманти, одному из своих сообщников, что просит того
прийти к нему, дабы вместе с ним разработать коварный план, жертвой которого
должна была стать Певунья.
Брадаманти,
занятый не менее срочными делами мачехи г-жи д’Арвиль, у которой были свои
зловещие резоны для того, чтобы увезти этого шарлатана в имение г-на
д’Орбиньи, – Брадаманти, без сомнения, считавший, что ему выгоднее оказать
услугу своей старинной приятельнице, не откликнулся на приглашение нотариуса и,
так и не повидав г-жу Серафен, отправился в Нормандию.
Гроза
собиралась над головою Жака Феррана: на следующий день Сычиха снова пришла и
снова повторила свои угрозы, а чтобы доказать, что она вовсе не шутит, старуха
объявила нотариусу, что девочка, от которой в свое время избавилась г-жа
Серафен, ныне находится в тюрьме Сен-Лазар под именем Певуньи и что, если он не
уплатит в течение трех дней десяти тысяч франков, она, Сычиха, вручит юной
девушке бумаги, из которых та узнает, что в детстве ее поручили заботам Жака
Феррана.
По
своему обыкновению, нотариус все нахально отрицал и выгнал Сычиху, обозвав ее
наглой лгуньей; однако на самом деле он поверил ей и был напуган опасностью,
которую таили ее угрозы.
Благодаря
своим многочисленным связям нотариус получил возможность убедиться (в тот самый
день, когда Певунья беседовала с г-жой д’Арвиль), что юная девушка
действительно находится в тюрьме Сен-Лазар, что она ведет себя там примерно и
потому ее со дня на день собираются выпустить на свободу.
Вооружившись
этими сведениями, Жак Ферран разработал дьявольский план, но он понимал, что
привести его в исполнение сможет только с помощью Брадаманти; вот почему г-жа Серафен
так настойчиво, хотя и безуспешно пыталась застать дома этого шарлатана.
Узнав в
тот же вечер об отъезде Брадаманти, нотариус, которого сильный страх и чувство
опасности побуждали действовать, не теряя времени, вспомнил о семействе
Марсиалей, этих речных пиратов, живущих возле Аньера: к ним-то Брадаманти в
свое время советовал нотариусу отправить Луизу, с тем чтобы безнаказанно от нее
избавиться.
Сознавая,
что ему непременно нужен сообщник для того, чтобы привести в исполнение свои
зловещие планы в отношении Лилии-Марии, Жак Ферран принял самые хитроумные
предосторожности, чтобы не скомпрометировать себя в том случае, если его новое
преступление совершится, и на следующий же день после отъезда Брадаманти в
Нормандию послал г-жу Серафен к Марсиалям.
|
