 Увеличить |
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава I
ЗАСАДА
Церковь
и дом священника Букеваля стояли в каштановой роще на склоне холма, откуда была
видна вся деревня. Лилия-Мария и аббат шли по извилистой тропинке, которая вела
к приходскому дому, пересекая глубокую овражную дорогу, прорезавшую холм по
диагонали.
Сычиха,
Грамотей и колченогий Хромуля затаились за поворотом дороги и оттуда увидели,
как священник и Лилия-Мария спустились в дорожную впадину и выбрались на
противоположной стороне по крутому откосу. Капюшон плаща скрывал лицо юной
девушки, и кривая Сычиха не узнала свою бывшую жертву.
– Тихо,
приятель, – сказала старуха Грамотею. – Девчонка и боров в сутане
перелезли через ров. Это наверняка она, если верить приметам, которые нам дал
высокий человек в трауре: одежда деревенская, рост средний, юбка в коричневую
полоску, плащ шерстяной с черной оторочкой. В таком наряде она провожает борова
каждый день до его конуры, а возвращается одна. Когда она сейчас пойдет назад,
надо напасть на нее там, в конце тропинки, схватить и отнести в карету.
– А
если она закричит, позовет на помощь? – возразил Грамотей. – Ее
услышат на ферме, потому что вы сказали, что отсюда видны дома. Вы-то их
видите… не то что я, – добавил он своим гнусавым голосом.
– Конечно,
отсюда видна вся ферма, она совсем близко, – подтвердил Хромуля. – Я
только что взобрался на откос, полз на животе. И слышал, как возчик
разговаривал со своими лошадьми там внизу, на дворе…
– Тогда
надо сделать вот что, – подумав минуту, снова заговорил Грамотей. –
Ты, Хромуля, пойдешь сторожить к началу тропинки. Когда увидишь издали эту
малышку, ковыляй ей навстречу и кричи, что ты сын бедной старухи, что она
свалилась в придорожный ров и не может встать и просит о помощи.
– Поняла
тебя, хитрец… Бедной старухой будет твоя Сычиха. Здорово придумано! Мой
красавчик всегда был королем взломщиков. Ну а что Мне делать потом?
– Ты
заляжешь в придорожном рву, как можно ближе к тому месту, где ждет Крючок с фиакром.
Я спрячусь поблизости. Когда Хромуля доведет малышку до середины дороги,
перестань хныкать и бросайся на нее: одной рукой за горлышко, а другой – зажми
рот, чтобы не вопила.
– Понятно,
хитрец. Как с той дамочкой на канале Сен-Мартен, у которой мы взяли «чернушку»[92] из-под
мышки, а потом отправили купаться. Тот же фокус, не так ли?
– Да,
тот самый… Ты будешь держать девчонку, чтобы не вырвалась, а Хромуля сбегает за
мной. Втроем мы запакуем ее в тот плащ, донесем до фиакра Крючка, а потом –
вперед, на Сен-Дени, где нас ждет человек в трауре.
– Здорово
задумано, не придерешься! Послушай, хитрец, да тебе нет равных! Если бы я
могла, я бы устроила в честь твоей башки фейерверк, разукрасила бы ее
разноцветным стеклярусом и отправила в дар святому Шарло, покровителю всех
висельников.[93]
Ты слышишь меня, сопляк? – обратилась она к Хромуле. – Если хочешь
стать настоящим ловкачом, бери пример с моего башковитого муженька. Вот это
человек! – добавила Сычиха с гордостью. – Кстати, – продолжала
она, обращаясь к Грамотею. – Ты должен знать: Крючок трясется от страха за
свою дурацкую голову.
– Это
еще почему?
– Он
недавно в драке пришил мужа одной молодицы, который каждое утро приезжал на
маленькой тележке, запряженной осликом, и продавал молоко на углу Старосуконной
рядом с этой обжираловкой, «Белым кроликом».
Сын
Краснорукого не понимал воровского жаргона и прислушивался к словам Сычихи с
любопытством и недоумением.
– Тебе,
я вижу, хочется знать, о чем мы говорим, сопляк, не так ли?
– Черт
возьми, конечно!
– Если
будешь умницей, я научу тебя жаргону. Ты уже не маленький, и это может тебе
пригодиться. Ну как, доволен, миленочек?
– Еще
бы не доволен! Ведь я хочу остаться с вами, а не возвращаться к старому тупице
толочь его снадобья и чистить его клячу. Если бы я только знал, где он прячет
«крысомор для людей», я бы подсыпал ему в суп, чтобы он не заставлял меня
таскаться с ним по всем дорогам.
Сычиха
расхохоталась и проговорила, привлекая к себе Хромулю:
– Иди
ко мне, поцелуй скорей мамочку, прелесть моя! Какой же ты забавник… Но откуда
ты знаешь, что у твоего хозяина есть «крысомор для людей»?
– Откуда?
Да я сам слышал однажды, как он говорил об этом. Меня он не видел, потому что я
спрятался в темном чулане, где он держит свои бутылки, всякие железные штуковины
и толчет свои снадобья в маленьких ступках…
– О
чем же он говорил? Что ты слышал? – настаивала Сычиха.
– Он
отдал порошок в пакетике одному господину и сказал: «Кто примет три дозы этого
порошка, уснет вечным сном под землей, и никто не узнает отчего и почему,
потому что не останется никаких следов…»
– А
кто был этот господин? – спросил Грамотей.
– Молодой,
красивый, с черными усами и нежным лицом, как у девушки… Он пришел еще раз, но
на этот раз, когда он ушел, я отправился следом за ним по приказу моего хозяина
Брадаманти, чтобы узнать, где его «гнездо». Этот красивый господин вошел в
богатый дом на улице Шайо. Мой хозяин приказал мне: «Куда бы он ни пошел,
следуй за ним и жди у дверей. Если он выйдет снова, следуй за ним и так до тех
пор, пока он не останется в последнем доме. Это будет означать, что там он и
живет. Так вот, почтенный мой Хромуля, пошевели своими кривулями и узнай его
имя, а не то я тебе так выкручу уши, что они станут похожи на твои кривули!»
– А
что дальше?
– А
дальше я пошевелил своими кривулями и узнал имя молодого господина.
– Как
же ты его узнал? – спросил Грамотей.
– Очень
просто, я ведь не дурак! Вошел в подъезд того дома на улице Шайо, откуда господин
все не выходил, и справился у швейцара, эдакого напудренного, в коричневой ливрее
с желтым воротником и серебряными галунами. «Добрый господин, – говорю я
ему, – я пришел получить сто су, которые ваш хозяин обещал мне, за то что
я нашел и вернул ему его потерявшуюся собачку, такую маленькую, черную, по
кличке Тявкалка, ведь это он вошел сюда, такой темноволосый, с черными усами, в
сером рединготе и светлосиних брюках, он мне сам сказал, что живет на улице
Шайо в доме одиннадцать и зовут его Дюпон». – «Господин, о котором ты говоришь, –
отвечает мне лакей, – мой хозяин, и зовут его виконт де Сен-Реми, и здесь
нет никакой другой собачонки, кроме тебя, дрянной мальчишка, так что убирайся
отсюда, пока я тебя не вздул за то, что ты пытался выманить у меня сто су!» И
тут он меня так пнул, что я вылетел на улицу. Но это уж не важно, – продолжал
философски Хромуля. – Главное, я узнал имя красивого господина с черными
усами, который приходил к моему хозяину за «крысомором для людей». Его звали
виконт де Сен-Реми, да, да, Сен-Реми, Сен-Реми, – пропел, по своему
обыкновению, сын Краснорукого.
– Ох,
да я его просто съесть готова, этого маленького певуна! – воскликнула
Сычиха, обнимая Хромулю. – Каков хитрец, а? Послушай, хочешь, я буду твоей
мамашей, ты это заслужил!
Эти
слова произвели на колченогого уродца странное впечатление: его хитрая, злая и
недоверчивая рожица вдруг сделалась грустной; похоже, он принял всерьез эти
материнские нежности Сычихи.
– И
я вас тоже очень люблю, – ответил он. – Потому что вы поцеловали меня
в тот первый день, когда пришли за мной в «Кровоточащее сердце», к моему отцу…
После смерти матери только вы приласкали меня, а все остальные бьют меня и
гонят, как паршивую собачонку, все на свете, даже привратница, матушка Пипле.
– Старая
ведьма! – воскликнула Сычиха с видом деланного возмущения, которое Хромуля
принял за чистую монету. – Подумать только, она еще нос воротит!
Оттолкнуть любовь такого ребенка…
И кривая
Сычиха еще раз поцеловала Хромулю с преувеличенной нежностью.
Сын
Краснорукого, глубоко тронутый этим новым проявлением добрых чувств, ответил на
них с горячей признательностью.
– Только
прикажите! – вскричал он. – Прикажите, и вы увидите, я исполню все,
увидите, как верно я буду вам служить!..
– Правда?
Ну хорошо, ты об этом не пожалеешь…
– О,
я так рад остаться с вами!
– Ладно,
посмотрим, если будешь умником. А пока пойдешь с нами.
– Да, –
согласился Грамотей, – ты поведешь меня, несчастного слепца, и будешь
говорить, что ты мой сын. Мы будем проникать в дома, и тысяча смертей, –
вскричал в ярости убийца, – с помощью Сычихи мы еще не раз поживимся! Я
еще покажу этому дьяволу Родольфу, который меня ослепил, что со мной далеко не
все кончено!.. Он отнял у меня зрение, но не отнял стремления творить зло. Я
буду головой, ты, Хромуля, моими глазами, ты, Сычиха, моей рукой. Ты ведь мне
поможешь.
– Ты
же знаешь, душегубчик, я с тобой до досочки, до веревочки с петлей. Когда я
вышла из госпиталя и узнала, что ты спрашивал меня у кабатчицы Людоедки ради
этого простофили из Сен-Манде, я все бросила и помчалась в твою деревню к этим
местным ведьмам и всем говорила, что я твоя жена! Ты разве не помнишь?
Но эти
слова кривой Сычихи вызвали у Грамотея неприятные воспоминания. Внезапно тон и
обращение его к Сычи-хе изменились, и он злобно закричал:
– Да
я подыхал там от скуки с этими честными людьми; через месяц я уже больше не
мог, мне было страшно. И тогда я придумал позвать тебя. Себе на беду! –
добавил он еще более яростно. – На другой же день после твоего появления
меня ограбили, утащили остатки денег, которые мне дал этот демон из аллеи Вдов.
Да, сняли пояс с золотыми, пока я спал… Только ты могла это сделать, и теперь я
в твоей власти… Всякий раз, как вспомню, все время удивляюсь, почему я тебя не
убил на месте, старая воровка!
Он
шагнул в сторону кривой Сычихи, но его остановил возглас Хромули:
– Берегись,
если тронешь Сычиху, худо будет!
– Да
я раздавлю вас обоих, злобные гадюки! – в ярости закричал бандит. И,
услышав рядом с собой голос сына Крас-норукого, он нанес наугад в его сторону
такой страшный удар кулаком, что наверняка уложил бы его наповал, попади он в
цель.
Хромуля,
чтобы отомстить за себя и за Сычиху, подобрал с дороги камень, прицелился и
попал Грамотею прямо в лоб.
Удар был
не опасен, но весьма болезнен.
Разъяренный
бандит вскочил на ноги, страшный, как раненый бык, сделал несколько шагов
вперед, но споткнулся.
– Не
сломай себе шею! – воскликнула Сычиха, хохоча до слез.
Несмотря
на кровавые узы, связавшие ее с убийцей, она по многим причинам с жестокой
радостью наблюдала за унижением этого некогда ужасного зверя, непомерно гордого
своей чудовищной силой.
Так
одноглазая на свой манер подтверждала правоту безжалостной мысли Ларошфуко о
том, что «мы всегда находим нечто утешительное в несчастьях наших лучших
друзей».
Уродливый
мальчишка с желтыми волосами и крысиной мордочкой всецело разделял буйное
веселье одноглазой. Грамотей снова споткнулся, и Хромуля закричал ему:
– Да
открой же глаза, старина, открой глаза! Ты идешь не в ту сторону, ты петляешь…
Неужели ты сам не видишь?.. Протри получше стекла своих очков!
Понимая,
что ему не удастся поймать мальчишку, силач яростно затопал на месте, двумя
огромными волосатыми кулаками протер глазницы и глухо зарычал, – как тигр
в петле намордника.
– Ты
вроде кашляешь, старина? – осведомился сын Краснорукого. – Послушай,
вот прекрасное лекарство, его дал мне один жандарм, надеюсь, и тебе оно
понравится!
Он
подобрал горсть щебня и швырнул в лицо убийцы.
Этот
дождь мелких острых камешков, оцарапавших лицо, это новое оскорбление причинили
Грамотею еще более жестокие страдания, чем удар камня в лоб; мертвенно
побледнев под сетью сине-багровых шрамов, ой внезапно раскинул крестом руки
жестом невыразимого отчаяния, воздел к небесам свое ужасное лицо и взмолился из
глубины души:
– О
господи, господи боже мой!
Странно
было слышать из уст этого человека, запятнавшего себя самыми жестокими преступлениями,
перед кем дрожали самые отчаянные мерзавцы, внезапный призыв к божьему милосердию,
но так было угодно провидению.
– Ах,
ах, ах, чертушка раскидывает руки крестом, – захихикала Сычиха. – Ты
не того позвал, мой милый, тебе надо звать рогатого на помощь!
– Дай
мне хоть нож, чтобы я покончил с собой!.. Дай мне нож!!! Ибо все оставили
меня! – вскричал несчастный, кусая кулак в бессильной ярости.
– Нож?
У тебя есть нож в кармане, хитрец, и преострый. Старикашка с улицы Руля и торговец
быками, должно быть, уже рассказали о нем могильным червям.
Грамотей
понял, что ему ничто не мешает покончить с собой, и поспешно сменил тему.
– Поножовщик
был ко мне добр, – заговорил он глухим, трусливым голосом. – Он не обокрал
меня, он меня пожалел…
– Почему
ты сказал, будто я утащила твою казну? – спросила Сычиха, едва удерживаясь
от смеха.
– Ты
одна входила ко мне в комнату, – ответил бандит. – Меня обокрали в
ночь твоего приезда. Кого же мне еще подозревать? Местные крестьяне на такое не
способны.
– А
почему бы им не поживиться, твоим крестьянам? Что они, хуже других? Может, они
пьют только молоко и щиплют траву, как кролики?
– Так
или иначе, меня обчистили.
– Но
при чем здесь твоя Сычиха? Да ты сам подумай! Если бы я увела твое сокровище,
разве бы я после этого осталась с тобой? Ты что, сдурел? Конечно, я бы взяла
твои денежки, если бы могла. Но, верь слову Сычихи, ты бы все равно меня снова
нашел потом, когда бы денежки растаяли, потому что ты мне нравишься, белоглазый
разбойник! И послушай, брось ты скрипеть зубами, а то все выкрошишь.
– Похоже,
он щелкает орехи! – заметил Хромуля.
– Ха-ха-ха!
Ты прав, малыш. А ты, душегубчик, успокойся, пусть себе посмеется, он еще так
молод. И признайся, что ты несправедлив. Когда высокий человек в трауре,
похожий на могильщика, сказал мне: «Плачу тысячу франков, если вы похитите
девушку, которая живет на ферме Букеваль, и привезете на указанное место в
долине Сен-Дени», разве я не предложила тебе сразу войти в долю, ответь! А ведь
могла бы выбрать любого, кто соображает и видит лучше. Так что считай, что я
тебя облагодетельствовала. Потому что ты нам нужен только для того, чтобы ты
держал девчонку, пока мы с Хромулей не запакуем ее в плащ. А в остальном ты нам
как карете пятое колесо. Ну ладно. Я бы тебя, конечно, обокрала, если бы могла,
но в общем я тебя люблю и желаю тебе добра. Я хочу, чтобы ты был обязан всем
твоей дорогой Сычихе: такой уж у меня характер! Мы дадим двести монет Крючку за
карету и за то, что он привозил сюда слугу высокого человека – в трауре
показать нам место, где мы должны спрятаться, поджидая девчонку. Нам останется
восемьсот монет на двоих, будет на что погулять! Ну а теперь что скажешь? Ты
еще сердишься на свою старушку?
– Кто
поручится, что ты дашь мне хоть что-нибудь, когда дело будет сделано? –
мрачно и недоверчиво спросил грабитель.
– Я
бы, конечно, могла ничего тебе вообще не дать, мой милый, потому что ты у меня
в кармане, как когда-то была Певунья. Так что жарься на моей сковородке, пока
рогатый пекарь, в свою очередь, не подцепит тебя на вилы, хе-хе-хе!.. Ну
что, душегубчик, ты все еще На меня дуешься? – спросила одноглазая,
хлопнув бандита по плечу. Тот удрученно промолчал.
– Ты
права, – проговорил он наконец со сдержанной яростью. – Такова,
видно, моя участь. И это я, я во власти мальчишки и женщины, которую раньше бы
убил одним дуновением! О, если бы я так не боялся смерти! – пробормотал он
и опустился на придорожный склон.
– А
ты стал трусом, ты трус! – презрительно сказала Сычиха. – Поговори
теперь о своей «немой», о своей совести, это будет еще смешнее. А если тебя
даже на это не хватает, я улечу и брошу тебя.
– Значит,
я не смогу даже отомстить тому человеку, который искалечил меня и оставил в
этом жалком положении, из которого я никогда не выйду! – вскричал Грамотей
с удвоенной яростью. – Да, я очень боюсь смерти, очень… Ну пусть мне
скажут: ты получишь этого человека, будешь держать его обеими руками, а потом
вас обоих бросят в бездну. Я отвечу: пусть бросят, пусть, потому что я не
выпущу его, пока мы оба не достигнем дна. И пока мы будем катиться вниз, я
искусаю его лицо, перегрызу горло, вырву сердце, я загрызу его зубами, потому
что мой нож для него слишком хорош!
– Вот
и прекрасно, чертушка, таким я тебя люблю. Будь спокоен, мы отыщем твоего подонка
Родольфа, и Поножовщика тоже. После больницы я долго бродила по аллее, Вдов…
все было заперто, заколочено. Но я сказала высокому человеку в трауре:
«Когда-то вы хотели нам заплатить, чтобы мы кое-что сделали с этим чудовищем
Родольфом. Может быть, после дельца с девчонкой, которое нас ждет, мы займемся
Родольфом?..» – «Возможно», – ответил он. Ты слышишь, хитрец? «Возможно!»
Мужайся, чертушка. Мы слопаем твоего Родольфа, это я тебе говорю, мы его
сожрем!
– Ты
правда меня не бросишь? – спросил бандит покорно и в то же время
недоверчиво. – Если ты теперь меня бросишь, что же со мной будет?
– Да,
ты прав. Скажи-ка, душегубчик, вот будет весело, если мы с Хромулей удерем в
карете и оставим тебя здесь в поле, а ночи-то уже не летние, холодок
прихватывает. Вот будет знатная шутка, а, разбойничек?
При этой
угрозе Грамотей содрогнулся; он приблизился к Сычихе и проговорил, весь дрожа:
– Нет,
нет, ты не сделаешь этого, Сычиха… и ты тоже, Хромуля… Это было бы слишком
жестоко.
– Ха-ха-ха,
слишком жестоко! Посмотри на этого простачка! А старикашка с улицы Руля, а
торговец быками? А женщина на канале Сен-Мартен? А господин в аллее Вдов?
Может, им понравилось, когда ты щекотал их своим кинжалом? Почему с тобой, в
свою очередь, нельзя сыграть такую шутку?
– Хорошо,
я признаюсь, – глухо проговорил Грамотей. – Да, я был неправ, когда
заподозрил тебя, и был неправ, когда ударил Хромулю. Я прошу у тебя прощения,
Сычиха… и у тебя тоже, Хромуля… Я прошу прощения у вас обоих.
– Нет,
пусть он просит прощения на коленях за то, что хотел избить Сычиху! –
заявил Хромуля.
– Вот
мартышка, какой он забавный! – со смехом сказала Сычиха. – В самом
деле, мне хочется посмотреть, какую рожу ты состроишь, когда будешь стоять на
коленях, словно сгорая от любви к твоей ненаглядной Сычихе. Вставай на колени и
поторопись, иначе мы тебя бросим, предупреждаю, через полчаса уже наступит
ночь.
– Да
ведь ему все равно, день или ночь, – насмешливо сказал Хромуля. – У
этого господина ставни всегда закрыты, он боится испортить цвет лица.
– Хорошо,
вот я на коленях. Прости меня, Сычиха… и прости меня ты, Хромуля. Теперь ты
довольна? – спросил бандит, стоя на коленях посреди дороги. – Теперь
ты меня не покинешь, скажи?
Эта
странная группа на дороге между крутыми склонами, освещенная красноватыми отсветами
заката, была ужасна и отвратительна.
Посреди
дороги стоял на коленях Грамотей, умоляюще протягивая к кривой Сычихе могучие
руки; густая и жесткая шевелюра падала словно грива на его багровый лоб;
красные веки, безмерно распахнутые от ужаса, позволяли видеть неподвижные
зрачки, потускневшие, стеклянные, мертвые, – взгляд мертвеца.
Его
огромные лапы были униженно опущены. Этот коленопреклоненный Геркулес дрожа
склонялся перед старухой и мальчишкой.
Кривая
Сычиха, закутанная в красную клетчатую шаль, в старом чепце из черного тюля,
из-под которого вылезали седые пряди, возвышалась над Грамотеем во весь рост.
Ее костлявое лицо с крючковатым носом, старое и обветренное, все в морщинах и
пятнах, выражало циничную, жестокую радость; единственный красно-желтый глаз
сверкал, как пылающий уголек; хищный оскал губ под длинными волосками обнажал
три-четыре пожелтевших и полусгнивших зуба.
Хромуля
в своей блузе с кожаным поясом стоял на одной ноге, опираясь на Сычиху, чтобы
сохранить равновесие.
Болезненное
и хитрое лицо этого мальчишки, такое же серо-желтое, как его волосы, выражало в
этот момент насмешливую, дьявольскую жестокость.
Тень от
придорожного склона еще более увеличивала ужас этой сцены, которую уже заволакивали
сумерки.
– Пообещайте
хотя бы не бросать меня! – повторил Грамотей, испуганный молчанием Сычихи и
Хромули, которые наслаждались его страхом. – Неужели вы уже ушли? –
прибавил убийца, наклоняясь, чтобы прислушаться, и машинально протягивая вперед
руки.
– Нет,
нет, мой голубчик, мы здесь, не бойся. Покинуть тебя? Да скорее я поцелуюсь с
костлявой. Давай я тебя раз навсегда успокою и объясню, почему не покину тебя
никогда. Слушай хорошенько: я всегда обожала кого-нибудь мучить, запускать в
кого-нибудь мои когти, в человека или зверя. Еще до Воровки, – пусть пекарь
вернет ее мне, потому что мне до сих пор хочется умыть ее серной
кислотой! – так вот, до Воровки был у меня мальчишечка, который не
выдержал и загнулся, за что меня и упекли на шесть лет за решетку. Все эти
шесть лет в тюрьме я мучила птиц: сначала приманивала, а потом ощипывала
живьем… Но с них было мало толку, они быстро подыхали. Когда я вышла из тюрьмы,
в мои когти попалась Певунья, но эта нищенка ухитрилась сбежать, когда я могла
бы еще с ней позабавиться. Потом у меня была собачка, которой досталось все, от
чего сбежала девчонка; под конец я отрубила ей одну заднюю лапу и одну
переднюю: из-за этого она так смешно ковыляла, так перекатывалась, что я едва
не померла от хохота.
«Так и я
сделаю с той собакой, которая меня укусила», – пообещал себе колченогий.
– Когда
я встретила тебя, голубчик, – продолжала Сычиха, – я домучивала
кошку… Так вот, отныне ты будешь моей кошкой, моей собакой, моей птичкой, моей
Воровкой; в общем, будешь моей «тварью страждущей»… Понимаешь, душегубчик,
вместо того чтобы мучить птицу или пытать ребенка, теперь я смогу позабавиться
с волком или тигром, ведь это куда интересней, что скажешь?
– Старая
ведьма! – вскричал Грамотей и в ярости вскочил на ноги.
– Полно,
ты опять дуешься на свою старушку. Ну что же, покинь ее, ты сам себе господин.
Я не стану на тебя сердиться за предательство.
– Да,
уходи, дверь открыта! Беги не глядя все прямо! – сказал Хромуля и
разразился хохотом.
– Лучше
умереть, умереть! – закричал Громотей, ломая руки.
– Ты
повторяешься, мой милый, ты уже это говорил. И не болтай чепухи! Ты здоров как
буйвол, так что оставь, ты проживешь еще долго на радость твоей Сычихе. Я тебя
буду мучить время от времени, потому что в этом моя радость, и к тому же ты
должен отрабатывать хлеб, которым я тебя кормлю. А если будешь умником, я буду
брать тебя на хорошие дела, как сегодня, и, может быть, на другие, повыгоднее,
где ты сможешь пригодиться. Короче – ты будешь моим зверем, моим псом. Я
прикажу тебе: принеси! И ты принесешь. Я прикажу: загрызи! И ты загрызешь. Но
только вот что, милый, я вовсе не хочу тебя принуждать. Если вместо того, что я
тебе предлагаю, ты предпочтешь жить на ренту, кататься в карете со смазливой
дамочкой, получать ордена и должности вроде «главного соглядатая»[94] и прозреть,
а не оставаться слепым, – пожалуйста, не стесняйся! Весь это так легко! Стоит
тебе пожелать – и все тебе преподнесут на блюдечке… Не правда ли, Хромуля?
– На
блюдечке и горяченькое, только скажи! – со смехом поддержал ее сын
Краснорукого.
Но вдруг
он склонился к земле и тихо проговорил:
– Я
слышу шаги на тропинке. Прячемся! Это не наша девчонка, потому что идут с той
стороны, откуда она пришла.
И
действительно, через несколько минут на тропинке появилась крепкая, еще молодая
крестьянка с накрытой корзиной на голове; за ней бежала большая собака с фермы.
Они пересекли дорогу и поднялись по тропе, по которой недавно прошли священник
и Певунья.
Присоединимся
к этим двум персонажам и оставим пока трех сообщников в их засаде на овражной
дороге.
|
