Эжен Сю «Парижские тайны»

Глава XI
ОТЕЦ И ДОЧЬ

Маркиза д’Арвиль, как мы уже упоминали, не подозревала, что Лилия-Мария была дочерью принца: радуясь тому, что приведет Певунью к ее покровителю, она оставила Марию в своей карете, не зная, пожелает ли Родольф встретить девушку и принять ее у себя. Но, увидев глубоко взволнованного Родольфа, мрачное выражение его лица, заметив влажные от слез глаза, Клеманс подумала, что его постигло несчастье, более жестокое, нежели смерть Певуньи; вот почему, забыв о причине своего визита, она воскликнула:

– Боже праведный! Монсеньор, что с вами?

– Разве вы не знаете?.. Ах, потеряна последняя надежда… Ваша настойчивость… разговор со мной, которого вы так решительно требовали… я надеялся…

– О, не будем говорить о том, зачем я сюда пришла, прошу вас… монсеньор, во имя моего отца, которому вы спасли жизнь… я имею полное право спросить, что повергло вас в такое отчаянье… ваше уныние, бледность приводят меня в ужас, будьте великодушны, расскажите, монсеньор, сжальтесь, я глубоко встревожена…

– Зачем? Моя рана неисцелима…

– Такие слова приводят меня в ужас… монсеньор, объясните же… Сэр Вальтер… Боже, в чем дело?

– Ну хорошо… – сказал Родольф тихо, – после того как я известил вас о смерти Лилии-Марии… я узнал, что она – моя дочь…

– Лилия-Мария?.. Ваша дочь?.. – воскликнула Клеманс с неописуемым волнением.

– Да, когда вы сообщили, что желаете меня видеть… чтобы передать мне радостную весть, простите мою слабость… но отец, потерявший свою дочь, потрясенный горем… способен на самые безумные надежды. И я вдруг подумал… но нет, нет, теперь я вижу… я ошибся. Простите меня… я всего лишь ничтожный, потерявший разум человек.

Родольф, лишенный надежды, сменившейся полным разочарованием, снова упал в кресло, закрыв лицо руками.

Госпожа д’Арвиль стояла пораженная, едва переводя дыхание; она испытывала то радость, то страх от того, какое потрясающее впечатление может произвести на принца предстоящее сообщение; и, наконец, пылкую благодарность провидению, избравшему ее… да ее… объявить Родольфу, что его дочь жива и что она привезла ее к нему…

Клеманс, терзаемая такими сильными чувствами, не могла произнести ни слова…

Мэрф, разделявший какое-то время надежду принца, был удручен так же, как и Родольф.

Вдруг маркиза, забыв о присутствии Мэрфа и Родольфа, опустилась на колени и, сложив руки, убежденно воскликнула:

– Благодарю тебя, господи… Да будет благословенно имя твое… Да будет воля твоя, благодарю, что ты избрал меня… сообщить Родольфу: его дочь спасена!

Хотя эти слова были произнесены тихим голосом, но с искренностью и глубокой верой, они дошли до слуха Мэрфа и принца.

Родольф стремительно поднял голову в тот момент, когда Клеманс поднялась с колен.

Невозможно передать выражение лица принца, созерцавшего маркизу, восхитительные черты которой, отмеченные небесным озарением, сияли поразительной красотой.

Опершись одной рукой на мраморный столик, а другой пытаясь успокоить биение своего сердца, она кивком головы ответила на обращенный к ней взгляд Родольфа.

– Где же она? – спросил принц, дрожа как осиновый лист.

– Внизу, в моей карете.

Если бы не Мэрф, внезапно преградивший путь Родольфу, то он потеряв голову ринулся бы вниз.

– Вы ее убьете, – воскликнул эсквайр, удерживая принца.

– Она лишь вчера встала после болезни. Во имя ее жизни будьте благоразумны, – добавила Клеманс.

– Вы правы, – едва сдерживаясь, произнес принц, – вы правы, я должен успокоиться, видеть ее сейчас мне не следует, подожду, пока я приду в себя. Да, это уж слишком, слишком, пережить все в один день!

Затем, протянув руку маркизе, он обратился к ней с излиянием сердечной благодарности.

– Я прощен… вы ангел моего искупления.

– Монсеньор, вы спасли моего отца. Богу было угодно, чтобы я возвратила вам вашу дочь, – ответила Клеманс. – Но я в свою очередь прошу простить меня за мою растерянность. Новость меня потрясла. Признаюсь вам, у меня не хватает мужества пойти к Марии, мой вид может ее испугать.

– Кто же ее спас? – воскликнул Родольф. – Видите, какой я неблагодарный, даже не спросил, как это произошло.

– Когда она тонула, ее вытащила из воды смелая женщина.

– Вы ее знаете?

– Завтра она придет ко мне.

– Я премного обязан ей, – сказал принц, – мы сумеем ее отблагодарить.

– Боже, я правильно поступила, оставив Марию в карете, – сказала маркиза, – эта сцена была бы для нее гибельной.

– Несомненно, – ответил Мэрф, – провидению было угодно так поступить.

– Я не знала, пожелает ли принц повидаться с ней, потому-то и решила вначале испросить у него совета.

– Теперь, – заявил принц, придя в себя и успокоив волнение, – уверяю вас, теперь я владею собой. Мэрф, приведите мою дочь.

Слова – мою дочь – были произнесены таким тоном, который мы не смогли бы выразить.

– Монсеньор, вы уверены в себе? – спросила Клеманс. – Будьте осторожны.

– О, не тревожьтесь, я знаю, что ей угрожает, и не стану подвергать ее опасности. Мой добрый Мэрф, умоляю тебя, иди, иди же!

– Не волнуйтесь, – сказал эсквайр, внимательно следивший за принцем, – когда она появится, герцог поведет себя как надо.

– Ну иди же, иди скорей, друг мой!

– Да, монсеньор, позвольте побыть еще минуту, у меня не каменное сердце, – произнес эсквайр, вытирая следы слез, – она не должна знать, что я плакал.

– Чудесный человек, – сказал Родольф, пожимая руку Мэрфа.

– Полноте, полноте… Я не хотел проходить через комнаты в слезах, как Магдалина.

Мэрф направился к двери, но вдруг остановился:

– Монсеньор, что я должен сказать ей?

– Да, что он должен сказать? – спросил принц у Клеманс.

– Что господин Родольф хочет ее видеть, я полагаю, больше ничего! Пусть так и скажет.

– Конечно, самое правильное сказать ей эти слова, – продолжал эсквайр, взволнованный так же, как маркиза. – Я просто скажу, что принц Родольф хочет ее видеть. Ей не придется догадываться, что-либо предполагать, так будет правильно.

Мэрф стоял неподвижно.

– Сэр Вальтер, – обратилась к нему Клеманс, улыбаясь, – вы боитесь.

– Верно, маркиза, несмотря на мой высокий рост и полноту, я все еще колеблюсь.

– Друг мой, будь осторожен, – сказал Родольф, – если ты не уверен в себе, не спеши.

– Нет, нет, монсеньор, – сказал эсквайр, вытирая слезы. – Несомненно, в моем возрасте эта слабость кажется смешной. Не бойтесь ничего.

И Мэрф уверенной поступью, с бесстрашным лицом направился к карете.

Наступило молчание.

Клеманс, смущаясь, подумала о том, что она наедине с Родольфом. Принц приблизился к ней и почти робко произнес:

– Я хотел именно сегодня искренне признаться, потому что наступивший день весьма знаменателен. Впервые повстречавшись с вами, я полюбил вас. Я должен был скрывать свое чувство и скрывал его. Вы сегодня возвратили мне дочь, теперь решите, хотите ли вы стать ее матерью?

– Я, монсеньор? – ответила госпожа д’Арвиль. – Что вы говорите?

– Умоляю вас, не отвергайте меня; пусть этот момент станет счастливейшим в моей жизни, – искренне произнес принц.

Клеманс издавна страстно любила Родольфа, ей казалось, что это сон; признание Родольфа, признание, столь простое и трогательное, выраженное при таких обстоятельствах, доставило ей глубокую радость, но, смущаясь, она ответила:

– Монсеньор, я должна вам напомнить о различии званий, об интересах вашего княжества.

– Позвольте мне прежде всего считаться с интересами моего сердца, соблюдать интересы моей дочери, осчастливьте нас, да, осчастливьте ее и меня, сделайте, чтобы я, находившийся в одиночестве, без семьи, смог бы сказать… моя жена, моя дочь; наконец, сделайте так, чтобы и бедное дитя, не имевшее семьи, смогло бы сказать… мой отец, моя мать, моя сестра, ведь у вас есть дочь, она станет и моей дочерью.

– Ах, сеньор, на столь благородные слова можно ответить лишь слезами благодарности, – воскликнула Клеманс.

Затем, сдержавшись, она добавила:

– Монсеньор, сюда идут… ваша дочь!

– О, не отказывайте мне, – взмолился Родольф, – во имя моей любви, скажите… наша дочь.

– Хорошо, пусть будет наша дочь, – прошептала Клеманс в тот момент, когда Мэрф, открыв дверь, ввел Лилию-Марию в кабинет принца.

Девушка, выйдя из кареты маркизы, стоявшей у подъезда огромного особняка, прошла переднюю, полную выездных лакеев в нарядных ливреях, затем зал ожидания, где толпились слуги, миновала комнату, занятую охраной, и, наконец, оказалась в приемной, где находились камердинер и адъютанты принца в парадной форме. Можно представить себе удивление бедной девушки, не знавшей ничего более роскошного, нежели ферма в Букевале, когда она проходила по королевским апартаментам, сверкающим золотом, украшенным зеркалами, картинами.

Как только она появилась, госпожа д’Арвиль подбежала к ней, взяла за руку и, обняв, словно поддерживая, повела к Родольфу, который стоял подле камина не в силах пошевельнуться.

Мэрф, поручив Марию госпоже д’Арвиль, поспешил исчезнуть за портьерой огромного окна, чувствуя, что недостаточно уверен в себе.

При виде своего благодетеля, своего спасителя, своего бога… созерцавшего ее в безмолвном экстазе, Лилию-Марию, тоже потрясенную, охватила дрожь.

– Успокойтесь… дитя мое, – сказала ей маркиза, – вот ваш друг… господин Родольф, который ждал вас с нетерпением… Он очень тревожился за вас…

– О да, да… очень… очень… тревожился, – пробормотал Родольф, все еще не двигаясь с места; сердце его обливалось слезами при виде бледного и нежного лица дочери.

Вот почему, несмотря на свою решимость, принц вынужден был на мгновение отвернуться, чтобы скрыть, что он глубоко растроган.

– Послушайте, дитя мое, вы еще очень слабы, садитесь сюда, – сказала Клеманс, чтобы отвлечь внимание Марии; и она отвела ее к большому креслу из позолоченного дерева, в которое Певунья осторожно села.

Ее смущение все более и более усиливалось; она была подавлена, голос у нее пропал, она огорчалась потому, что до сих пор не могла вымолвить ни одного слова благодарности Родольфу.

Наконец: по знаку госпожи д’Арвиль, облокотившейся на кресло Марии и державшей ее руку в своей, принц тихонько приблизился к ним. Овладев собою, он обратился к Марии, повернувшей к нему свое очаровательное лицо:

– Наконец-то вы навеки соединены с вашими друзьями!.. Вы их теперь уже не покинете!.. Сейчас важно забыть все то, что было тяжелого в вашей жизни.

– Да, дитя мое, – добавила Клеманс, – лучший способ доказать, что вы нас любите, – забыть печальное прошлое.

– Верьте мне, господин Родольф… и вы тоже, если я невольно и вспоминаю прошлое, то лишь для того, чтобы сказать себе, что без вас… я по-прежнему была бы несчастной.

– Да, но мы сделаем так, чтобы у вас не возникали эти мрачные мысли. Вы будете окружены заботой, у вас не будет времени предаваться воспоминаниям, моя дорогая Мария, – продолжал Родольф, – вы ведь знаете, что это имя дал вам я… на ферме.

– Да, господин Родольф. А госпожа Жорж, которая позволила мне называть ее… моей матерью… как она поживает?

– Очень хорошо, дитя мое… Но я должен сообщить вам удивительную новость.

– Мне, господин Родольф?

– После того как я встретился с вами… выяснилось важное обстоятельство о… вашем происхождении.

– О моем происхождении?

– Стало известно, кто были ваши родители. Знают имя вашего отца.

Родольф произносил эти слова сквозь слезы. Мария, весьма взволнованная, обратила свой взор к нему, и принц смутился.

Другой случай, на этот раз комический, рассеял внимание Певуньи и помешал ей заметить взволнованность принца: почтенный эсквайр, все время не выходивший из-за портьеры и, казалось, внимательно рассматривавший сад, не мог удержаться и громко чихнул, потому что он плакал как ребенок.

– Да, моя дорогая Мария, – поспешила сказать Клеманс, – вашего отца знают, он здоров.

– Мой отец, – воскликнула Певунья с таким выражением, которое подвергло мужество Родольфа новому испытанию.

– И в один прекрасный день… – продолжала Клеманс, – быть может, скоро, вы его увидите. Вас, конечно, удивит его высокое положение и знатный род.

– А моя мать, увижу ли я ее?

– Ваш отец ответит на этот вопрос, дитя мое… будете ли вы рады увидеть его?

– О да, конечно, – сказала Мария, опустив глаза.

– О, как вы будете любить своего отца, когда узнаете его! – сказала маркиза.

– С того дня… для вас начнется новая жизнь, не так ли, Мария? – заметил принц.

– Нет, господин Родольф, – искренне ответила Певунья. – Моя новая жизнь началась с того дня, когда вы пожалели меня, отправили на ферму.

– Но ваш отец… вас обожает, – сказал принц.

– Его я не знаю… я всем обязана вам.

– Значит… вы… меня любите… столько же, быть может, даже больше, чем любили бы вашего отца?

– Я вас благословляю, и я вас чту как бога, господин Родольф, потому что вы сделали для меня столько, сколько может сделать один лишь бог! – взволнованно ответила Певунья, забыв свою обычную робость. – Когда эта дама заговорила со мной в тюрьме, я ей сказала то, что говорю всем… да, господин Родольф; встречая очень несчастных людей, я говорила им: надейтесь, господин Родольф помогает несчастным. Тем, кто колебался между добром и злом, я говорила: мужайтесь, будьте добрыми, господин Родольф вознаграждает добрых. Злым я говорила: берегитесь, господин Родольф наказывает злых. Наконец, когда я решила, что умираю, я подумала: бог смилостивится надо мной, если господин Родольф нашел меня достойной его внимания.

Лилия-Мария, увлеченная порывом благодарности к своему благодетелю, преодолела страх, легкий румянец окрасил ее лицо, а ее прекрасные голубые глаза, обращенные к небесам как будто в молитве, сияли нежным блеском.

За возвышенными словами Марии на несколько минут наступило молчание; глубокое волнение охватило актеров этой драмы.

– Вижу, дитя мое, – заговорил Родольф, едва сдерживая свою радость, – что в вашем сердце я почти занял место вашего отца.

– Это не моя вина, господин Родольф, быть может, это скверно с моей стороны… но я сказала вам, что вас я знаю, но не знаю своего отца, – и она, смутившись, опустила голову, – к тому же вам известно мое прошлое… господин Родольф… несмотря на это вы облагодетельствовали меня; но мой отец ничего не знает… о моем прошлом. Быть может, он будет сожалеть, что нашел меня, – с содроганием заметила несчастная девушка, – и раз он, как вы сказали, такого высокого происхождения… он, конечно, будет стыдиться, краснеть за меня.

– Краснеть за вас! – воскликнул Родольф, выпрямившись и гордо подняв голову. – Успокойтесь, бедное дитя, ваш отец создаст вам такое блестящее положение, такое высокое, что даже самые избранные среди великосветских аристократов будут отныне относиться к вам с глубоким уважением. Стыдиться вас!.. Нет… нет. Вслед за королевами, которым вы близки по крови… вы пройдете как равная среди самых благородных принцесс Европы!

– Монсеньор! – воскликнули одновременно Мэрф и Кле-манс, испуганные возбуждением Родольфа и возрастающей бледностью Марии, изумленно смотревшей на своего отца.

– Краснеть за тебя! – продолжал он. – О, если я когда-либо был счастлив и горд своим титулом принца, то только потому, что благодаря моему положению я могу возвысить тебя настолько, насколько ты была унижена… понимаешь ли ты, моя дорогая, моя обожаемая дочь?.. Потому что ведь это я твой отец!

И принц, не в силах более укротить свое волнение, упал на колени к ногам Марии, заливаясь слезами.

– Благодарение богу! – воскликнула Мария, сложив руки. – Мне было дозволено любить моего благодетеля так, как я любила его… Это мой отец… я могу обожать его без угрызений совести… будьте благословенны, мой…

Она не смогла договорить… Потрясение было слишком сильным: Мария потеряла сознание, упав на руки принца.

Мэрф бросился к дверям передней и, открыв их, закричал:

– Доктора Давида… сейчас же… к его королевскому высочеству… там с кем-то плохо!

– Будь я проклят! Я убил ее, – восклинул Родольф, рыдая на коленях перед своей дочерью. – Мария… дитя мое… послушай меня, я твой отец… Прости меня, о, прости… я не смог больше хранить эту тайну. Я убил мою дочь… Господи! Я убил ее!

– Успокойтесь, – сказала Клеманс, – нет никакой опасности. Посмотрите, щеки розовые… это обморок, всего лишь обморок.

– Но ведь она едва оправилась… приступ может ее убить… Какое несчастье, о, горе мне!

В это время Давид, доктор-негр, поспешно вошел в комнату, держа в руке небольшую шкатулку и письмо, которое он вручил Мэрфу.

– Давид… моя дочь умирает… Я спас тебе жизнь… ты должен спасти мое дитя! – воскликнул Родольф.

Хотя и изумленный тем, что принц говорит о своей дочери, доктор бросился к Марии, которую г-жа д’Арвиль держала в объятиях, пощупал пульс девушки, положил ей руку на лоб и, повернувшись к Родольфу, который ждал приговора врача, сказал:

– Никакой опасности… Ваше высочество, успокойтесь.

– Ты говоришь правду… никакой опасности?..

– Да, монсеньор. Несколько капель эфира, и мадемуазель придет в себя.

– О боже… – воскликнул ошеломленный принц, на которого с изумлением смотрела Клеманс, еще не понимая, в чем дело.

– Монсеньор, – сказал Давид, все еще занятый возле Марии, – ее состояние не внушает тревоги… Но свежий воздух ей крайне необходим, следовало бы перенести кресло на террасу, открыть дверь в сад, обморок пройдет.

Мэрф тотчас побежал открыть застекленную дверь, выходившую на огромное крыльцо, образующее террасу; затем вместе с Давидом они осторожно перенесли кресло, в котором без чувств находилась Певунья.

Родольф и Клеманс остались одни.