Эжен Сю «Парижские тайны»

Глава XV
ТЮРЬМА ФОРС

… Необъяснимая ошибка! Несправедливая ошибка! Ужасная ошибка!

(Вольфганг, книга вторая)

Подробное описание нижеследующих сцен, возможно, приведет к тому, что нас упрекнут в том, будто мы нарушаем целостность нашего повествования, включая в него эпизодические картины; однако нам кажется, что именно сейчас, когда важные вопросы, связанные с порядками в исправительных тюрьмах, вопросы, неотделимые от общественного порядка вообще, вот-вот не то чтобы будут разрешены (наши законодатели конечно же воздержатся от этого), но будут, по крайней мере, широко обсуждаться, повторяю, нам кажется вполне уместным описать внутреннюю жизнь тюрьмы – этого своеобразного чистилища, этого зловещего порождения цивилизации.

Одним словом, мы сочли достаточно интересным, набросать несколько портретов заключенных, принадлежавших к различным сословиям, и рассказать о том, какие семейные и иные отношения связывают их с внешним миром, от которого этих людей отделяют прочные тюремные стены.

А потому, надеемся, нам простят то, что мы позволили себе сгруппировать вокруг некоторых действующих лиц нашей книги, уже знакомых читателям, несколько второстепенных персонажей: с их помощью нам легче будет изложить некоторые критические соображения, глубже, полнее познакомить читателя с тюремной жизнью.

Войдем же в тюрьму Форс.

Нет ничего мрачного, ничего зловещего во внешнем виде этого дома, где содержат заключенных; находится он в квартале Марэ, на улице Короля Сицилии.

Посреди первого тюремного двора устроено несколько куртин, засаженных кустарником; из земли уже выглядывают и зеленеют ранние цветы – примулы и подснежники; крыльцо, увенчанное проволочной сеткой, увитой узловатыми лозами дикого винограда, ведет в одну из семи или восьми крытых галерей, предназначенных для прогулки заключенных.

Внушительные здания, образующие тюремные дворы, сильно смахивают на солдатскую казарму либо на фабрику, которую поддерживают в идеальном порядке.

Сложены эти тюремные здания из белого камня, у них большие и широкие окна, куда свободно проникает чистый и свежий воздух. Плиты и булыжник, которым вымощены внутренние дворы, чисто подметены. В нижних этажах расположены просторные помещения, где зимой тепло, а летом прохладно, в дневное время заключенные здесь работают, обедают, беседуют между собой.

В верхних этажах находятся просторные спальни, потолки в них высокие – высота стен от десяти до двенадцати футов, – плиточный пол вымыт до блеска; вдоль стен – два ряда железных кроватей, на каждой помимо соломенного тюфяка лежит толстый и мягкий матрас, подушка в виде валика, простыни из белого полотна и теплое шерстяное одеяло…

При виде этого заведения, отвечающего требованиям известного уюта и гигиены, каждый человек невольно испытывает сильное изумление, ибо мы привыкли думать, что тюрьмы – это какие-то унылые и мерзкие бараки, темные и грязные.

Но это заблуждение.

Если есть на свете что-либо унылое, мерзкое и темное, то эго те трущобы, вроде жилища гранильщика алмазов Мореля, в которых множество бедных и честных тружеников влачат жалкое существование; изможденные, исхудалые, эти люди вынуждены уступать свое убогое ложе бедной жене и с отчаянием мириться с тем, что их бледные, хилые и полуголодные лети дрожат от холода на смрадной соломенной подстилке.

А как разительно отличаются друг от друга по своему внешнему виду обитатели этих двух разных жилищ!

Вечно озабоченный повседневными нуждами своей семьи, с трудом сводя концы с концами, отчаянно борясь с конкуренцией таких же бедолаг, как он, из-за которой его заработок все время уменьшается, трудолюбивый ремесленник мыкает горе, надрывается, не знает ни передышки, ни отдыха, он прерывает свой изнурительный труд лишь тогда, когда буквально валится от усталости. А наутро после тяжелого сна, напоминающего скорее болезненное забытье, он снова оказывается лицом к лицу с теми же заботами, теми же гнетущими мыслями о дне сегодняшнем и теми же тревогами за завтрашний день.

Закаленный в горниле порока, равнодушный к своему прошлому, вполне довольный жизнью, которую он ведет, уверенный в будущем (он может «упрочить» его новым правонарушением или преступлением), конечно, жалеющий о том, что он лишился свободы, но обретающий достаточное возмещение за это, благодаря известным удобствам, которыми он пользуется, знающий, что он выйдет из тюрьмы с солидной суммой денег в кармане, которую заработает в заключении благодаря умеренному и не слишком утомительному труду, пользующийся если не уважением своих сотоварищей по камере, то своеобразным почтением с их стороны, рожденным его цинизмом и испорченностью, арестант, напротив, поражает своей постоянной беззаботностью и веселостью.

Спросим еще раз: чего ему, собственно, не хватает?

Разве не находит он в тюрьме удобное убежище, мягкую постель, хорошую пищу, высокий заработок,^[135] легкий труд, а главное – и это важнее всего – подходящую для него компанию, компанию, повторяем, где уважение к нему находится в прямой зависимости от тяжести его злодеяний.

Закоренелый преступник не знает, таким образом, ни голода, ни холода. И что ему до того, что он внушает людям порядочным отвращение и ужас?!

Он этих людей не видит, он их не знает.

Его преступления приносят ему славу, он черпает в них силу и влияние, которым пользуется в среде злодеев, среди коих живет в будет жить.

Так что бояться стыда ему не приходится.

Вместо благодетельных замечаний и укоров, которые могли бы заставить его покраснеть и почувствовать раскаяние за прошлые злодеяния, он слышит дикие похвалы, и они побуждают его и впредь красть и убивать.

Не успев оказаться в тюрьме, он уже вынашивает планы будущих преступлений.

И это вполне логично.

Если его снова выследят и возьмут под стражу, он найдет в тюрьме возможность отдохнуть в относительном комфорте, обретет он там также веселых и дерзких сотоварищей по разгулу и преступлению…

Ну а если кто-либо из правонарушителей менее испорчен, чем остальные, может быть, хотя бы он подвержен угрызениям совести? Отнюдь нет, ибо он служит предметом жестоких шуток и насмешек, его встречают громким и злобным улюлюканьем, осыпают страшными угрозами.

Наконец – случай настолько редкий, что он давно уже стал исключением из правила, – предположим, что некий заключенный выходит на свободу из тюрьмы, этого жуткого чистилища, с твердым намерением вернуться на стезю добра, проявляя для этого чудеса усердия в работе, мужество, терпение и честность, допустим, что ему даже удалось скрыть свое позорное прошлое, но достаточно случайной встречи с кем-нибудь из его сотоварищей по заключению, чтобы тут же рухнули с таким трудом возведенные леса, которые должны были помочь ему построить новое существование.

И произойдет это вот почему.

Оказавшийся на свободе закоренелый преступник тут же предложит своему раскаявшемуся дружку принять участие в выгодном «деле»; тот, несмотря на опасные угрозы своего бывшего приятеля, отказывается участвовать в готовящемся злодеянии; и тотчас же анонимный донос раскрывает перед обществом прошлую жизнь злосчастного человека, который хотел во что бы то ни стало скрыть свои былые преступления и искупить свой грех достойным поведением.

И тогда, вновь окруженный презрением окружающих или, во всяком случае, недоверием тех, в ком он уже вызвал сочувствие своим упорным трудом и честностью, опять попав в нужду, озлобленный проявленной к нему несправедливостью, обезумев от невзгод, уступая мало-помалу роковым и зловещим соблазнам, человек этот, уже почти совсем исправившийся, снова – и теперь уже навсегда – окажется на дне пропасти, из которой он с таким трудом выбрался.

В нижеследующих сценах мы попытаемся показать чудовищные и неизбежные последствия от пребывания арестантов в общих камерах.

После долгих веков, отмеченных варварством, после гибельных колебаний ныне, кажется, начинают понимать, что неразумно помещать в безмерно порочную атмосферу тех людей, которых чистый и целебный воздух мог бы еще спасти.

Сколько веков потребовалось для того, чтобы понять: собирая вместе зараженных опасными пороками людей, неизбежно способствуют распространению заразы, и болезнь становится неизлечимой.

Сколько веков потребовалось для того, чтобы понять: есть лишь одно лекарство против быстро распространяющейся заразы, которая угрожает общественному организму.

Это одиночное заключение!..

Мы будем почитать себя счастливыми в том случае, ежели голос наш будет пусть даже не принят во внимание, но хотя бы услышан в хоре тех голосов, гораздо более красноречивых и весомых, которые совершенно справедливо и с похвальной настойчивостью требуют безоговорочно и неукоснительно применять систему одиночного заключения.

Быть может, когда-нибудь наступит такой день, когда общество поймет наконец, что зло – вовсе не хроническая, неизлечимая болезнь, а явление в общем-то случайное, что преступление – почти всегда результат извращения таких наклонностей и порывов человека, которые по природе своей не таят опасности для других, однако становятся опасными из-за невежества, эгоизма или нерадивости властей, ибо тогда они искажаются и перерождаются; а ведь душевное здоровье, равно как и здоровье телесное, всецело зависит от соблюдения всесторонней гигиены; она-то предохраняет от всякого рода недугов или исцеляет от них.

Господь бог дарует всем и каждому различные устремления, а порою и непомерные аппетиты, жажду уюта и комфорта; общество же должно позаботиться о равновесии интересов своих членов и об удовлетворении их потребностей.

Каждый человек получает в удел от природы силу, добрую волю и здоровье, и он имеет право, высочайшее право на справедливо оплачиваемый труд, который должен обеспечить его, по крайней мере, самым необходимым, должен дать ему возможность оставаться здоровым и сильным, деятельным и работоспособным… тогда он будет добрым и честным, ибо жизнь его будет счастливой.

Там, где царит нищета и невежество, возникает пагубная обстановка, рождающая людей с извращенным нравом и опустошенной душой. Оздоровите эти клоаки, внедрите образование, обеспечьте людей работой и справедливой оплатой за нее, вознаграждайте их по заслугам, и очень скоро люди, больные и телом и душой, возродятся для добра, а ведь добро – залог здорового духа и основа нравственности.

А теперь мы поведем читателя в тюрьму Форс, в залу, где происходят свидания с заключенными.

Это довольно темное помещение, разделенное в длину на две равные части узким коридором, огороженным с обеих сторон железными решетками.

Одна из двух этих частей залы сообщается с внутренними помещениями тюрьмы: она предназначена для заключенных.

Другая примыкает к тюремной канцелярии: она предназначена для людей с воли, которым разрешено свидание с арестантами.

Эти встречи и разговоры осуществляются через двойной ряд упомянутых выше решеток в присутствии надзирателя: он сидит в конце узкого коридора, образованного этими железными сетками.

Внешний вид заключенных, собравшихся в тот день в приемной зале, дал бы немало пищи для размышлений всякому любителю контрастов: некоторые из арестантов кутались в лохмотья, другие, судя по одежде, принадлежали к рабочему сословию, иные представляли здесь буржуазию.

К различным сословиям принадлежали и посетители, пришедшие повидать заключенных; кстати сказать, то были главным образом женщины.

Как правило, у арестантов гораздо менее грустный вид, чем у посетителей; как это ни покажется странным и даже страшным, но из опыта известно, что у людей, которые провели три или четыре дня в общей камере, трудно обнаружить следы горя или стыда!

Даже те, кого поначалу пугает это отвратительное общение, довольно быстро привыкают к нему; где уж им устоять против заразы: оказавшись в окружении опустившихся субъектов, слыша только ругань и проклятия, они вступают на стезю свирепого соперничества и потому ли, что хотят добиться уважения своих сотоварищей по камере, состязаясь с ними в цинизме, или потому, что стараются найти забвение в этом, если так позволено выразиться, «нравственном дурмане», новички почти всегда выказывают столько же испорченности и вызывающей веселости, как и завсегдатаи тюрьмы.

Но вернемся в залу для свиданий с заключенными.

Несмотря на громкий гул, создававшийся многими голосами, одновременно звучавшими в узком коридоре, ибо арестанты и посетители все время разговаривают друг с другом, и те и другие в конце концов приноравливались и умудрялись разговаривать между собой: для этого им необходимо было ни на мгновение не отвлекаться и ни в коем случае не прислушиваться к тому, что говорят соседи, так что велась некая тайная беседа двух людей, а вокруг громко обменивалось словами множество других пар, при этом каждый должен был прислушиваться к своему собеседнику и пропускать мимо ушей то, что говорилось вокруг.

Среди заключенных, вызванных в залу для встречи с посетителями, был и Николя Марсиаль, устроившийся поодаль от того места, где сидел надзиратель.

Мрачная подавленность, в которой пребывал этот злодей, когда его взяли под стражу, уступила теперь место циничной самонадеянности.

Отвратительное и разлагающее влияние соседей по тюремной камере уже принесло свои плоды.

Если бы этого негодяя сразу же посадили в одиночную камеру, он, не успев оправиться от уныния, в которое его привел неожиданный арест, оставшись наедине со своими мыслями о совершенных им преступлениях, напуганный ожиданием неизбежной кары, без сомнения, испытывал бы если не раскаяние, то, уж во всяком случае, благодетельный для него страх, и ничто бы не отвлекало этого арестанта от подобных мыслей.

А кто может сказать, какое благотворное влияние способны оказать на человека, преступившего закон, постоянные размышления о совершенных им злодеяниях и неизбежная мысль об ожидающем его наказании?..

И совсем другое дело, если этот правонарушитель окажется в гуще закоренелых злодеев, в чьих глазах малейший признак раскаяния рассматривается как трусость или, того хуже, как предательство, и «отступника» ждет суровая расплата; ибо эти злодеи до такой степени очерствели душой, настолько подозрительны и недоверчивы, что смотрят как на доносчика на всякого человека (если такой окажется в их среде), который угрюм и печален, потому что сожалеет о совершенном им проступке или преступлении, не разделяет их дерзкой беспечности и сторонится их, избегает общения с ними.

Оказавшись, как мы уже сказали, в гуще злоумышленников, Николя Марсиаль, хорошо и давно знакомый по рассказам своих дружков с тюремными нравами, одолел охватившую его при аресте слабость и постарался поддержать репутацию своей фамилии, хорошо знакомой ворам и убийцам.

Несколько заключенных, уже не в первый раз имевших дело с правосудием, знали его отца, кончившего жизнь на эшафоте, другие знали его брата-каторжника; и потому эти ветераны преступного мира встретили Николя с неприкрытым интересом, затем взяли его под свое покровительство.

Братский прием, оказанный сыну вдовы Марсиаль убийцами и ворами, привел его в восторг; похвалы, раздававшиеся со всех сторон по адресу его преступной семьи, опьяняли Николя. Он довольно быстро забыл, очутившись в преступной компании, о том, что его ожидало в будущем, и вспоминал о своих прошлых преступлениях только для того, чтобы хвастаться ими и таким способом вырастать в глазах своих сотоварищей по камере.

Вот почему Николя Марсиаль держал себя теперь достаточно нагло, в то время как по физиономии его посетителя можно было догадаться, что того гложет растерянность и тревога.

Этим посетителем был папаша Мику, скупщик краденого и содержатель меблированных комнат в Пивоваренном проезде, в чьем доме были вынуждены поселиться г-жа де Фермон и ее дочь – жертвы преступной алчности Жака Феррана.

Папаша Мику хорошо понимал, какое наказание грозит ему за то, что он много раз покупал по дешевке ворованные вещи, которые приносили ему Николя Марсиаль и многие другие.

С тех пор как сын вдовы был арестован, скупщик краденого оказался, можно сказать, во власти этого преступника, ибо тот мог указать на него как на человека, постоянно скупавшего у него ворованное. И хотя это обвинение трудно было подтвердить бесспорными уликами, оно тем не менее было весьма опасно для папаши Мику и угрожало ему серьезными неприятностями; именно поэтому, когда какой-то вышедший на свободу заключенный передал ему требования Николя, папаша Мику поторопился их выполнить.

– Ну, что новенького? Как идут у вас дела, папаша Мику? – спросил злодей.

– Я весь к вашим услугам, мой милый, – отвечал скупщик краденого с поспешностью. – Как только ко мне пришел присланный вами человек, я тотчас же…

– Постойте-ка! С чего это вы вдруг перестали говорить мне «ты», папаша Мику? – прервал его речь Николя с язвительной усмешкой. – Может, вы меня теперь презираете… потому как я попал в беду?..

– Да нет, дружок, я никого не презираю… – ответил скупщик краденого, которому вовсе не хотелось подчеркивать свою былую близость с негодяем.

– Ладно! Тогда, как и раньше, говорите мне «ты», а то я подумаю, что вы уже не питаете ко мне прежней дружбы, а это причинит мне большое горе.

– В добрый час… – проговорил папаша Мику со вздохом. – Так что я немедля занялся твоими небольшими поручениями…

– Вот это совсем другие речи, папаша Мику… в душе я всегда знал, что вы не забываете старых друзей. Принесли мне табачку?

– Я передал два фунта табаку в тюремную канцелярию, мой милый.

– Надеюсь, высшего сорта?

– Самого наилучшего…

– А окорок прихватили?

– Он уже тоже в канцелярии вместе с четырехфунтовым белейшим хлебом; и к этому я прибавил еще небольшой сюрприз для тебя, ты, верно, его не ожидал… я принес еще полдюжины крутых яиц и добрую головку голландского сыра…

– Вот это я называю: поступать по-дружески! А вино не забыли?

– Там тебя уже ждут шесть запечатанных сургучом бутылок, но только, знаешь, тебе будут выдавать лишь по одной бутылке в день.

– Ничего не поделаешь!.. Придется с этим примириться.

– Надеюсь, ты мной доволен, дружок?

– А то как же! Очень доволен и буду доволен и впредь, папаша Мику, потому как этот окорок, этот сыр, эти яйца и это вино у меня быстро уйдут, я их мигом проглочу… но, как кто-то сказал, только жратва у меня кончится, другая сейчас же появится благодаря папаше Мику, он опять принесет мне чем полакомиться, потому как я с ним хорош.

– Как?! Ты хочешь, чтобы я еще?!..

– Я хочу, чтобы через денька два или три вы немного пополнили мой запас провизии, папаша Мику.

– Черт меня побери, если я это сделаю! – возмутился папаша Мику. – Хватит с тебя и одного раза.

– Хватит и одного раза? Ну нет! Окорок и вино хороши каждый день, вы и сами это знаете.

– Не спорю, только я не брался закармливать тебя вкусными вещами!

– Ах, папаша Мику! Нехорошо это, несправедливо отказывать в окороке мне, человеку, который не раз приносил вам свинчатку.

– Замолчи, несчастный! – с испугом пробормотал скупщик краденого.

– Нет уж! Я призову в свидетели дворника.^[136] Я скажу ему: «Представьте себе, папаша Мику…»

– Ладно, ладно! – закричал скупщик краденого, поняв с испугом, что Николя, разозлившись, чего доброго, злоупотребит той властью, которую ему дает их сообщничество. – Я согласен… Когда управишься с едой, какую я тебе принес, я пополню твои запасы.

– Вот это дело… Это справедливо… И не забудьте послать кофе моей мамаше и Тыкве, они сидят в тюрьме Сен-Лазар; дома они привыкли каждое утро выпивать по чашке кофе… Не хочется лишать их этого удовольствия.

– Как? Еще и кофе! Да ты разорить меня хочешь, прохвост!

– Как вам будет угодно, папаша Мику… Не будем больше об этом говорить… Пожалуй, я лучше спрошу у дворника…

– Хорошо, будет им кофе, – прервал его скупщик краденого. – Но чтоб тебя черти взяли!.. Будь проклят тот день, когда я с тобой познакомился!

– А вот я, папаша Мику, я, напротив, сейчас особенно рад, что с вами в свое время познакомился! Я почитаю вас как кормильца, как отца родного!

– Надеюсь, у тебя больше нет ко мне поручений? – с горькой улыбкой спросил скупщик краденого.

– Как же… есть… передайте, пожалуйста, моей мамаше и сестре, что если я и оробел малость при аресте, то теперь больше не дрожу, я теперь так же смело настроен, как и они обе.

– Непременно передам. Это все?

– Погодите-ка. Я забыл вас вот о чем попросить: принесите мне две пары теплых шерстяных чулок… Вы ведь не хотите, чтобы я тут простуду подхватил.

– Я хочу, чтобы ты околел!

– Спасибо, папаша Мику, всему свой черед; но это будет позже, а сегодня мне совсем другое нравится… Я хочу пожить в свое удовольствие. Если они не укоротят меня, как укоротили отца… я еще поживу на славу!

– Да, ничего не скажешь, хороша твоя жизнь…

– Не хороша, а просто замечательна! С тех пор как я сюда попал, я живу, что твой король! Если б здесь имелись лампионы и бенгальский огонь, их бы зажгли в мою честь, когда стало известно, что я сын знаменитого Марсиаля, который кончил свои дни на эшафоте…

– Трогательно до слез! Таким родством можно гордиться.

– А что? Ведь сколько есть разных там герцогов да маркизов… Почему же у нашего брата не может быть своей собственной знати?! – проговорил злодей со свирепой иронией.

– Конечно… Ведь дядя Шарло раздает вам на Королевской площади ваши дворянские грамоты…

– Ну уж, конечно, не священник… И вот что я вам еще скажу: в тюрьме хорошо тому, кто принадлежит к грандам,^[137] тогда ему ото всех почет, а не то на тебя смотрят как на последнего человека. Стоит только поглядеть, как тут обращаются с теми, кто не принадлежит к воровскому миру, да к тому же еще и важничает… Знаете, в нашей камере оказался человек по фамилии Жермен, этакий юнец чистюля; так вот он ото всех нос воротит, он нас, видите ли, презирает! Но только пусть он свою шкуру побережет! Он все скрытничает, а у нас в камере думают, что он доносчик… Коли окажется, что это так, ему уж пересчитают ребра… для острастки.

– Ты сказал: Жермен? Фамилия этого молодого человека Жермен?

– Да… а вы что, его знаете? Выходит, он из нашего мира? Ну тогда, несмотря на дурацкий вид…

– Знать-то я его знаю… но если он тот Жермен, о котором мне рассказывали, то за ним кое-что числится…

– Что именно?

– Тот Жермен чуть было не угодил в западню, которую не так давно ему расставили Волосатый и колченогий верзила.

– А почему это?

– Этого я не знаю. Они говорили, что где-то в провинции Жермен этот продал^[138] кого-то из их шайки.

– Я так и думал… Конечно – доносчик. Ну что ж! Его отделают как надо, этого легавого! Я шепну пару слов своим дружкам… Это их раззадорит. А что, колченогий верзила все еще нагоняет страху на ваших жильцов?

– Слава богу, я наконец-то избавился от этого проходимца! Ждите его к вам не сегодня, так завтра.

– Вот здорово! Тогда уж мы похохочем и повеселимся вволю! Уж этот не станет воротить нос!

– Да, уж весело будет, коли он встретит тут Жермена… Будь уверен, этому молодчику достанется на орехи… если он – тот самый…

– А почему зацапали колченогого верзилу?

– Он подбил на кражу одного арестанта, который только-только вышел на волю и хотел заняться честным трудом. Как бы не так! Колченогий верзила ловко втравил его в сомнительное дело. Он испорчен до мозга костей, этот прохвост! Я уверен, что это он взломал чемодан двух женщин, что живут у меня в комнатенке на пятом этаже.

– Каких женщин? Ах да!.. Вспомнил: это мать и дочь… и дочка вас сильно распалила, старый разбойник! Вы все твердили, до чего она хороша.

– Они уже больше никого распалять не будут: в этот час мать, думаю, уже померла, а дочь еле дышит. У меня останется двухнедельная плата за жилье – они мне вперед заплатили, но черт меня побери, если я потрачу хотя бы грош на их похороны! У меня и без того большие убытки, уж не говорю о лакомствах, которые ты просишь приносить тебе и твоей семье: сам понимаешь, это сильно помогает моим доходам! Да, везет мне в этом году…

– Ах! Ах! Ах! До чего вы любите жаловаться, папаша Мику! А между тем у вас денег куры не клюют. Ну ладно, я вас больше не задерживаю!

– И то хорошо!

– Вы расскажете мне, что новенького у моей мамаши и Тыквы, когда опять принесете мне провизию?

– Да… уж придется…

– Ах, чуть было не забыл… хорошо, что вы еще не ушли… Купите мне заодно новый картуз из шотландского бархата с помпоном, а то мой совсем износился.

– Тебе еще и картуз понадобился?! Ты что, потешаешься надо мной?

– Нисколько, папаша Мику, мне нужен картуз из шотландского бархата. Это моя давняя мечта.

– Ты, видно, задумал разорить меня?

– Напрасно вы кипятитесь, папаша Мику. Просто скажите: «да» или «нет». Ведь я вас не принуждаю… но хватит…

Немного подумав, скупщик краденого вспомнил, что он во власти Николя Марсиаля, и поспешно встал, опасаясь, что, если его визит затянется, негодяй потребует у него еще чего-нибудь.

– Ладно… получишь свой картуз, – пробурчал он. – Но берегись: если ты не уймешься и еще чего-нибудь запросишь, я тебе ничего не дам. И будь что будет! Ты на этом потеряешь не меньше меня.

– Не беспокойтесь, папаша Мику, я не вымогатель какой и не заставлю вас петь не своим голосом, чтоб вы не сорвали его; это будет досадно: вы так здорово умеете лазаря петь!

Скупщик краденого вышел, с возмущением передернув плечами, а надзиратель велел отвести Николя Марсиаля в его камеру.

В ту самую минуту, когда папаша Мику выходил из приемной залы для свиданий с заключенными, в нее вошла Хохотушка.

Надзиратель, человек лет сорока, был отставной солдат с обветренным и смелым лицом; одет он был в форменную куртку и синие панталоны, на голове у него чуть набекрень сидела фуражка; на воротнике куртки и на ее отворотах были вышиты серебром две звезды.

При виде гризетки он заулыбался, и на его физиономии появилась приветливая и доброжелательная улыбка; ему всегда нравились ласковая забота и трогательная доброта девушки, то, как она встречала Жермена, едва только тот появлялся в приемной для свидания с нею.

Надо сказать, что и Жермен мало походил на других арестантов; его сдержанность, мягкость и постоянная грусть вызывали сочувствие к нему у служащих тюрьмы; впрочем, они остерегались открыто выражать свое сочувствие, опасаясь, что, узнав о нем, его отвратительные сотоварищи по заключению станут еще хуже относиться к Жермену, а ведь они, как мы уже говорили, и так смотрели на него с подозрением и неприязнью.

На улице дождь лил потоками; однако Хохотушка, надев башмаки на деревянной подошве и вооружившись зонтом, мужественно вступила в борьбу и с ветром и с дождем.

– Какая отвратительная погода, милая барышня! – воскликнул надзиратель добродушным тоном. – Не всякий решится выйти из дому в такой ливень!

– Когда всю дорогу думаешь о том, какое удовольствие доставит бедному арестантику твой приход, тогда, сударь, не обращаешь внимания на дурную погоду!

– Мне незачем спрашивать, к кому вы пришли и кого хотите повидать…

– Конечно… А как он поживает, мой милый Жермен?

– Я вам вот что скажу, милая барышня: я много заключенных повидал. Все они грустят поначалу, грустят день, второй, а потом мало-помалу привыкают и ведут себя как все остальные… Больше того, случается, что тот, кто первое время особенно убивался, затем нередко веселится больше других… Но господин Жермен не такой, у него с каждым днем вид все более удрученный.

– Это-то меня сильнее всего огорчает.

– Когда я несу службу во дворе, куда выводят на прогулку заключенных, я краем глаза слежу за ним: и он вечно один… Я уже вам говорил, постарайтесь уговорить его не сторониться уж до такой степени своих сотоварищей по камере… Надо, чтобы он с ними заговаривал, отвечал, когда к нему обращаются, а то ведь кончится тем, что они все его люто возненавидят… Мы-то наблюдаем за порядком во внутренних дворах, когда арестантов выводят на прогулку, но долго ли до беды…

– Ах! Господи боже! Скажите, сударь, ему теперь грозит опасность?

– Да нет, ничего определенного… но только эти злодеи видят, что он не их пошиба, и они его терпеть не могут, потому что он человек порядочный и держится особняком.

– Я ему столько раз говорила, столько раз просила вести себя так, как вы сказали, сударь, стараться разговаривать хотя бы с теми, кто не так зол… Но это сильнее его, не может он одолеть свое отвращение к ним…

– Неправ он… ох как неправ! Долго ли начать ссору, а там и до драки дойдет.

– Боже мой! Боже мой! А нельзя его как-нибудь отделить от других?

– Два или три дня назад я заметил, что заключенные вынашивают какие-то замыслы против него, и я тогда же посоветовал ему попроситься в другое отделение тюрьмы, где есть одиночные камеры.

– Ну а он что?

– Я только об одном не подумал… много одиночных камер теперь как раз ремонтируют – у нас ведь тюрьму в порядок приводят; а остальные одиночные камеры все заняты, свободных нет.

– Нет ведь эти злые люди могут убить Жермена! – воскликнула Хохотушка со слезами на глазах. – А если у него случайно найдутся покровители, смогут они что-нибудь для него сделать, сударь?

– Нет, ничего другого не придумаешь: надо найти способ выхлопотать для него отдельную камеру, хотя бы за плату.

– Увы!.. Стало быть, он погиб, раз уж другие арестанты так взъелись на него…

– Успокойтесь, барышня, мы уж постараемся получше за ними следить… Но только повторяю вам еще раз, милая барышня… посоветуйте ему держаться проще, поближе сойтись с другими… Ведь только первый шаг труден!

– Я уж всеми силами постараюсь внушить ему это, сударь! Но для человека порядочного и чистосердечного это куда как трудно… Ну как ему сблизиться с такими людьми?!

– Из двух зол надо выбирать меньшее. Ладно, пойду и скажу, чтобы привели господина Жермена. Впрочем, обождите, – прибавил надзиратель, передумав. – Я вижу, что остались всего два посетителя… они скоро уйдут… а других нынче не будет… ведь пробило уже два часа… Чуть позднее я велю привести господина Жермена… и вы с ним потолкуете спокойно… Когда вы останетесь вдвоем, я могу впустить его в коридор, тогда между вами будет одна решетка вместо двух, а это куда приятнее.

– Господи, сударь, до чего вы добры… как я вам благодарна!

– Тсс!.. Еще кто-нибудь вас услышит, и сразу появятся завистники. Садитесь пока что в сторонке, на скамью, и как только этот мужчина и та женщина уйдут, я пошлю за господином Жерменом.

Надзиратель направился на свой пост внутри коридора. А Хохотушка с грустью уселась на самый краешек скамьи, предназначенной для посетителей.

Пока гризетка ожидает прихода Жермена, мы хотим, чтобы читатели послушали разговоры, которые ведут заключенные, оставшиеся в зале для свиданий, с посетителями, после того как оттуда ушел Николя Марсиаль.