 Увеличить |
Глава V
ВОСПОМИНАНИЯ
– Какая
славная Хохотушка, – сказала Клеманс, растроганная простодушным письмом, которое
прочел Родольф.
– Конечно, –
ответил принц, – она заслужила наши благодеяния, у нее отличный характер,
доброе сердце, врожденный ум; Мария любит ее так же, как и мы.
Затем,
увидев Марию, ее бледное, печальное лицо, спросил:
– Что
с тобой?
– Увы!
Грустно видеть, как сложилась моя жизнь и жизнь Хохотушки. «Труд и Благоразумие,
Любовь и Счастье» – в этих словах заключается вся ее прошлая и настоящая жизнь…
Работящая, разумная девушка, любимая жена, счастливая мать – вот ее участь, в
то время как я…..
– Боже
мой!.. О чем ты говоришь?
– Пощадите
меня, отец, не упрекайте, что я неблагодарна: несмотря на вашу нежность и заботу
моей матери, на роскошь, которая меня окружает, на ваш королевский сан, мой
позор несмываем! Забыть прошлое нельзя! До сих пор я скрывала это от вас, но
воспоминания о моем унизительном падении убивают меня.
– Клеманс,
вы слышите, что она говорит? – в отчаянии произнес Родольф.
– Бедное
дитя, – сказала Клеманс, взяв за руку Марию, – наша забота, симпатия
всех тех, кто вас окружает, и которую вы заслужили, разве все это не доказывает
вам, что прошлое должно стать для вас лишь дурным сном?
– О
злой рок! – продолжал Родольф. – Как я проклинаю свое благостное
спокойствие, ведь мрачные мысли давно тревожат ее душу. Неведомо для нас они
беспрестанно угнетают ее; всему конец, какое несчастье!
– Не
отчаивайтесь, друг мой, вы сами только что сказали, что надо знать, какой враг
нам угрожает. Мы знаем теперь причину тоски нашей дочери, и мы восторжествуем,
так как за нас разум, справедливость и любовь.
– Если
ее скорбь неизбывна, то станет неизлечимой и наша, – продолжал
Родольф, – право же, придется разочароваться во всякой справедливости, и
человеческой и божественной, если эта бедная девочка по-прежнему будет
погружена в грустные размышления.
После
долгого молчания, во время которого Мария, казалось, что-то обдумывала, она обратилась
к Родольфу и Клеманс:
– Выслушайте
меня, дорогой отец и моя нежная мать, сегодня торжественный день… Бог не
захотел, чтоб я продолжала скрывать свои чувства, я все равно призналась бы вам
в том, что вы услышите сейчас, потому что всякому страданию приходит конец.
– О,
я все понимаю, – воскликнул Родольф, – для нее нет больше веры в
будущее.
– Я
надеюсь на будущее, отец, и эта надежда придает мне силу откровенно признаться
вам.
– А
на что ты можешь надеяться в будущем… – бедное дитя, если ныне твоя судьба
приносит тебе только печаль и горечь?
– Я
сейчас вам объясню, отец… но прежде позвольте мне напомнить вам прошлое и перед
богом, который слышит меня, признаться вам в том, что я чувствовала до сих пор.
– Говори…
говори, мы слушаем тебя, – сказал Родольф, садясь вместе с Клеманс возле Лилии-Марии.
– Пока
я была в Париже… с вами, отец, я была так счастлива, что эти прекрасные дни невозможно
возместить годами страданий… Вот видите… я все-таки познала счастье.
– В
течение нескольких дней, быть может…
– Да,
но какое это было светлое блаженство! Вы окружали меня лаской, трогательной заботой!
Я без страха отдавалась порывам благодарности и любви… И каждое мгновение
сердце мое стремилось к вам… Будущее ослепляло меня: у меня был обожаемый отец,
вторая мать, ее я могла любить вдвое сильнее, потому что она заменила мне мою
мать, которой я никогда не видела. А потом… я должна признаться во всем, я
невольно гордилась тем, что принадлежу вам. Когда ваши приближенные
разговаривали со мной в Париже, называли меня «ваше высочество», я восхищалась
этим званием. Если в то время мне иногда неясно вспоминалось прошлое, я думала:
некогда так низко падшая, теперь я нежно любимая дочь владетельного принца,
всеми почитаемого и благословляемого, некогда такая несчастная, теперь я
наслаждаюсь великолепием роскоши и почти королевскими почестями! Увы! Что вы
хотите, отец, мое возвышение было так неожиданно… ваше могущество окружило меня
таким великолепным блеском, что меня можно простить за то, что я позволила так
ослепить себя.
– Простить…
Но это совершенно нормально, мой любимый ангел. Почему не гордиться званием,
принадлежащим тебе по праву? Не наслаждаться преимуществами положения, которое
я вернул тебе? И в то время – я хорошо помню – ты была так очаровательна:
сколько раз ты бросалась ко мне в объятия, словно удрученная блаженством, и
говорила мне своим великолепным голосом те слова, которые, увы, мне не
приходится больше слышать: «Отец… я слишком… слишком счастлива!» Увы! Эти
воспоминания… видишь ли… успокоили меня, позже я не придавал значения твоей меланхолии…
– Скажите
же нам, дитя мое, – спросила Клеманс, – что заставило вас заглушить
эту радость, такую чистую, такую законную, которую вы испытывали вначале?
– Одно
обстоятельство, роковой, мрачный случай!..
– Какой?
– Вы
помните, отец… – сказала Мария, не в силах одолеть охватившую ее
дрожь, – помните кошмарную сцену перед нашим отъездом из Парижа… Когда
вашу карету остановили у самой заставы?
– Да, –
грустно ответил Родольф. – Славный Поножовщик… он был убит… там… при нас…
после того, как во второй раз спас мне жизнь. Он успел сказать только: «Небо
справедливо… я убил, меня убивают…»
– Так
вот, отец! В тот момент, когда он умирал, знаете ли вы, что кто-то пристально
смотрел на меня?.. О, этот взгляд… этот взгляд… Он вечно преследует меня.
– Какой
взгляд? О ком ты говоришь? – воскликнул Родольф.
– О
Людоедке из кабака, – прошептала Мария.
– Это
чудовище? Ты виделась с ней? Где же?
– Вы
не заметили ее там, где умер Поножовщик? Она была среди окружавших его женщин.
– А,
теперь я понимаю, – удрученно произнес Родольф, – понимаю… Ты была
так поражена убийством Поножовщика, и тебе показалось, что эта неприятная
встреча предвещает что-то недоброе!..
– Это
истина, отец; при виде Людоедки меня охватил смертельный холод, мое сердце, переполненное
счастьем и надеждой, сразу заледенело под ее взглядом. Да, встретить эту женщину,
в тот момент, когда, умирая, Поножовщик молвил: «Небо справедливо…» Мне
показалось, что провидение напоминает мне, что я возгордилась, забыла прошлое,
которое должна была искупить смирением и раскаянием.
– Но
ты ведь не виновата, тебя заставили, ты неповинна за свое прошлое перед богом.
– Вас
принудили… напоили… несчастное дитя.
– А
когда попала в этот омут, ты уже не могла из него выбраться, несмотря на твое
раскаяние и отчаяние. В этом повинно равнодушное общество, жертвой которого ты
была. Ты навсегда бы оставалась в этом вертепе, помог только счастливый
случай, – я увидел тебя.
– И
потом, дитя мое, как говорит ваш отец, вы были жертвой, а не сообщницей этого
издевательства! – воскликнула Клеманс.
– Но
это издевательство… Я его испытала… мама, – мучительно выговорила
Мария. – Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний. Они
постоянно преследовали меня не только среди крестьян фермы, не только среди
падших женщин тюрьмы, но также и здесь, во дворце высшего общества Германии… и
даже… в объятиях моего отца, на ступенях его трона.
И
Лилия-Мария разрыдалась.
Родольф
и Клеманс не находили слов, чтоб утешить несчастную страждущую девушку;
чувствуя бессилие своих утешений, они тоже прослезились.
– С
тех пор, – продолжала Лилия-Мария, утирая слезы, – я постоянно с
горьким стыдом укоряю себя: меня уважают, почитают, самые выдающиеся люди
выражают мне свое внимание, на глазах у всего двора сестра императора
соблаговолила поправить на моей голове повязку… а я ведь была в грязном притоне
Сите, где воры и убийцы были со мной на «ты». Ах, отец, простите меня, но чем
выше становилось мое положение… тем больше удручала меня глубина моего падения
в прошлом; каждый раз, как мне оказывают уважение, я чувствую, что это
профанация. Боже мой, подумайте, кем я была в прошлом! Могу ли я терпеть, чтобы
старые люди низко кланялись мне, чтобы благородные девицы, уважаемые дамы
гордились тем, что окружали меня… терпеть, наконец, чтобы знатные принцессы,
элита духовного сана были так предупредительны ко мне и так меня хвалили, разве
это не оскорбление святыни, не кощунство? А потом, если бы вы знали, отец, как
я страдала и как продолжаю страдать каждый день, думая: «Если бы господу было
угодно, чтобы мое прошлое стало известно всем, с каким заслуженным презрением
отнеслись бы к той, которую сейчас возносят так высоко!.. То было бы
справедливым и страшным наказанием!»
– Но
ведь моя жена и я, мы знаем твое прошлое, мы достойны своего положения, и мы
тебя нежно любим… обожаем.
– Вы
любите меня слепой любовью отца и матери…
– А
все совершенные тобою благодеяния? А прекрасное учреждение, этот приют, открытый
тобою для сирот и покинутых девушек, эта преданная забота, которой ты их
окружаешь? То, что ты называешь их своими сестрами и хочешь, чтобы они тоже
называли тебя так, потому что ты и в самом деле обращаешься с ними, как со
своими сестрами?.. Разве этого недостаточно, чтобы искупить ошибки, совершенные
не тобою?.. Наконец, нежность со стороны настоятельницы монастыря святой
Германгильды, которая познакомилась с тобой только после твоего приезда сюда,
разве это не говорит о возвышенности твоего духа, о твоем искреннем
благочестии?
– Теперь
настоятельница одобряет мой образ действий; я радуюсь этому безраздельно, отец,
но когда она ставит меня в пример благородным девицам монастыря и они видят во
мне образец всех добродетелей, я просто умираю от стыда, как будто принимаю
участие в недостойной лжи.
После
довольно долгого молчания глубоко удрученный Родольф продолжал:
– Я
вижу, что тебя невозможно уговорить: все доводы бессильны перед убеждением, тем
более неколебимым, что истоки его к твоем благородном и возвышенном чувстве; ты
каждую минуту вспоминаешь прошлое. Контраст между твоим прошлым и настоящим
положением и в самом деле постоянно мучит тебя!.. Прости меня, бедное дитя.
– Вы,
мой добрый отец, вы просите у меня прощения!.. А за что, боже мой?
– За
то, что я не распознал волнений твоей чувствительной души… тонкости твоей
натуры, я должен был постигнуть это чувство. Но, впрочем, что я мог сделать?..
Мой долг состоял в том, чтобы торжественно признать свою дочь… и тогда ее
обязательно должно было окружить уважение… ставшее для нее столь мучительным…
Да, но я был неправ в одном: я слишком гордился тобой, я слишком наслаждался очарованием,
которое твоя красота, твой ум и твой характер внушали всем, кто приближался к
тебе… Я должен был уберечь свое сокровище… жить уединенно с тобой и Клеманс…
отказаться от пышных празднеств, многочисленных приемов, на которых ты
блистала; я, безумный, думал, что вознесу тебя так высоко… так высоко… думал,
что прошлое в твоей душе совершенно померкнет. Но, увы! Вышло наоборот… и, как
ты мне сказала, чем выше я возносил свою дочь, тем мрачнее и глубже казалась ей
пропасть, из которой я ее извлек… Повторяю: это моя вина… а я – то думал, что
поступаю правильно!.. – сказал Родольф, вытирая слезы. – Но я ошибся…
И слишком рано решил, что я прощен… Провидение еще недостаточно отомстило мне…
Оно преследует меня, отнимая счастье у моей дочери…
В дверь
гостиной, которую надо было пройти, чтобы попасть в молельню Лилии-Марии,
осторожно постучали; печальный разговор прервался.
Родольф
встал и отворил дверь.
Он
увидел Мэрфа, который сказал ему:
– Прошу
прощения за то, что беспокою ваше высочество, но курьер принца
Эркаузена-Олденцааль только что привез это письмо; по его словам, оно очень
важное и должно быть сразу же передано вашему высочеству.
– Благодарю,
милый Мэрф. Не уходи, – со вздохом сказал Родольф, – сейчас мне нужно
будет поговорить с тобой.
И принц,
закрыв дверь, остался на минуту в гостиной, чтобы прочесть письмо, переданное
ему Мэрфом.
Вот это
письмо:
«Монсеньор!
Могу
ли я надеяться, что узы родства, связывающие нас с вашим королевским
высочеством, дружба, которой вы всегда удостаивали меня, будут служить мне
извинением за то, что я пишу вам; этот поступок можно было бы счесть слишком
смелым, если бы он не был подсказан мне совестью честного человека.
Пятнадцать
месяцев тому назад вы возвратились из Франции вместе с дочерью, тем более
дорогой для вас, что вы считали ее погибшей навсегда, в то время как в
действительности она никогда не покидала свою мать, на которой вы официально
женились в Париже in extremis, чтобы узаконить рождение принцессы Амелии, таким
образом ставшей равной по званию с другими принцессами Германского союза.
Итак,
ваша дочь из знатного рода, красота ее несравненна, доброта достойна ее
высокого звания, сердце и разум столь же поразительны. Обо всем этом мне сообщила
моя сестра, настоятельница монастыря св. Германгильды, удостоенная чести часто
видеть горячо любимую вами дочь.
Теперь,
монсеньор, я откровенно изложу цель настоящего письма, потому что, к сожалению,
серьезная болезнь не позволяет мне покинуть Олденцааль и приехать к вашему
королевскому высочеству.
Во
время своего пребывания в Герольштейне мой сын почти каждый день встречался с
принцессой Амелией; он безумно ее любит, но скрывал от нее свою любовь.
Я
посчитал своим долгом, монсеньор, сообщить вам об этом. Вы соизволили
по-родственному принять моего сына, пригласили его вновь в лоно вашей семьи и
выразили ему столь дорогое для него расположение. С моей стороны было бы бесчестно
скрывать от вас обстоятельство, которое должно изменить прием, оказываемый вами
моему сыну.
Было
бы безумием с нашей стороны возлагать надежду на то, что возможны еще более
родственные связи с вашим королевским высочеством.
Я
знаю, что дочь ваша, монсеньор, которой вы имеете полное право гордиться,
заслуживает самого высокого положения в обществе.
Но
мне также известно, что вы ее нежно любите, и если бы вы нашли моего сына
достойным принадлежать вашей семье и составить счастье принцессы Амелии, то вас
бы не остановила мысль о серьезном различии в нашем положении, которое не
позволяет нам на что-либо надеяться.
Мне
не пристало хвалить Генриха, монсеньор; я лишь напомню о вашей доброте к нему и
о похвалах, которыми вы его часто удостаивали.
Я
не смею и не могу больше говорить обо всем этом, я слишком взволнован.
Каково
бы ни было ваше решение, соизвольте верить, что я и мой сын подчинимся ему с
полным уважением, и я всегда останусь верным глубоким чувствам преданности вам;
имею честь быть вашим покорным и послушным слугой.
Густав
Пауль, принц д’Эркаузен-Олденцааль ».
|
