Глава II
РОДОЛЬФ И САРА
Мы
проведем читателя к графине Мак-Грегор. В ее болезни наступил решающий кризис,
прошел бред и облегчились страдания, которые в течение многих дней вызывали
серьезные опасения.
День
клонился к концу… Сара сидела в большом кресле, поддерживаемая своим братом
Томасом Сейтоном, и внимательно рассматривала себя в зеркале, которое держала
служанка, стоявшая перед ней на коленях.
Это
происходило в той гостиной, где Сычиха покушалась на ее жизнь.
Она была
бледна, оттого на беломраморном лице особенно выделялись черные глаза и
смоляные брови; на ней было широкое платье из белого муслина.
– Подайте
мне коралловую повязку, – приказала она служанке слабым, но властным голосом.
– Бетти
вам поможет. Вы устанете. Это так неблагоразумно, – сказал Трмас Сейтон.
– Повязку,
повязку! – нетерпеливо повторяла Сара. Она взяла повязку и приложила ко
лбу. – Прикрепите ее и оставьте меня, – приказала она служанкам.
– Проведите
господина Феррана в голубой салон… затем, – добавила она с едва скрываемой
гордостью, – когда прибудет его королевское высочество великий герцог
Герольштейнский, пригласите его ко мне. А теперь оставьте меня.
– Наконец-то! –
воскликнула Сара, откинувшись в кресле и оставшись одна с братом. –
Наконец-то я получу эту корону… мечту моей жизни… Значит, предсказание
сбывается.
– Сара,
успокойтесь, – сурово проговорил брат. – Вчера вы были при смерти;
еще одно разочарование нанесет вам смертельный удар.
– Вы
правы, Том… Разочарование было бы тяжелым, ибо моя надежда чуть не сбылась. Я
смогла выдержать мои мучения только потому, что все время думала об одном: я
должна воспользоваться поразительной новостью, которую мне сообщила эта
женщина, когда пыталась меня убить.
– Вы
это повторяли в бреду.
– Потому
что только эта мысль и поддерживала мою угасающую жизнь. Возвышенная надежда! Я
– владетельная принцесса… почти королева!.. – добавила она в упоении.
– Сара,
оставьте безрассудные мечты… Пробуждение будет ужасным.
– Безрассудные
мечты?.. Вот как! Когда Родольф узнает, что эта девушка сейчас в тюрьме
Сен-Лазар[158]
и что она ранее была под опекой нотариуса, который объявил о ее смерти, узнает,
что она – наша дочь, вы думаете, что…
Сейтон
прервал сестру.
– Я
думаю, – сказал он с горечью, – что для монархов государственные
интересы, политические соображения выше родственных привязанностей.
– Как
мало вы верите в мою сообразительность!
– Принц
– не тот наивный и страстный юноша, которого вы когда-то соблазнили; не те
времена, сестрица.
Сара,
слегка пожав плечами, ответила:
– Знаете,
почему я хотела украсить волосы этой коралловой повязкой? Почему я надела белое
платье? В первый раз, когда Родольф меня увидел при Герольштейнском дворе… на
мне было белое платье… а в волосах эта самая коралловая повязка.
– Как? –
воскликнул Томас Сейтон, глядя на сестру с изумлением. – Вы хотите
пробудить былые воспоминания? Не опасаетесь, что они могут вызвать враждебные
чувства?
– Я
знаю Родольфа лучше, чем вы… Несомненно, время и страдания изменили мое лицо, я
уже не та молодая девушка, которую он безумно любил… и любил только меня одну…
ведь я была его первой любовью… А такая любовь всегда оставляет в сердце
мужчины неизгладимый след. Поверьте мне, братец, этот венец напомнит Родольфу
былую любовь, прошедшую молодость. У мужчин такие воспоминания всегда вызывают
нежность, благие порывы.
– Но
эти нежные чувства смогут также напомнить мрачную драму вашей любви! Напомнить,
как относился к вам отец принца и как вы после брака с графом Мак-Грегором
упорно молчали, когда Родольф требовал у вас вашу дочь! Да, вашу дочь, о смерти
которой вы ему сообщили в сдержанных тонах десять лет тому назад… Разве вы
забыли, что с того времени принц ненавидит вас?
– Ненависть
сменилась состраданием, когда он узнал, что я при смерти… Он каждый день
посылал барона де Грауна проведать меня.
– Из
человеколюбия…
– А
сейчас мне сообщили, что он придет сюда. Оказана великая честь, брат.
– Он
подумал, что вы при смерти и что речь идет о последней воле умирающей, потому
решил навестить вас. Вы неправильно поступили, вам надо было написать ему, что
хотите сообщить важную новость.
– У
меня есть причина вести себя именно так. Новость доставит ему огромную радость…
И я вовремя воспользуюсь порывом его нежности… Именно сегодня, или никогда, он
мне скажет: «Брак должен узаконить рождение нашей дочери». Если он так скажет,
то его слово свято и сбудется надежда моей жизни.
– Только
в том случае, если он даст вам такое обещание.
– Надо
воспользоваться всеми средствами, чтобы он согласился совершить этот акт… Я
знаю Родольфа, он меня ненавидит, хотя не могу понять почему. Я всегда
относилась к нему благоразумно, как это и подобало мне.
– Быть
может, но, питая ненависть к вам, он имел на то основание.
– Это
несущественно. Когда он узнает, что дочь найдена, ненависть померкнет; он согласится
на все, и если раньше его дочь влачила жалкое существование, то он сделает все
возможное для того, чтобы она обрела полное счастье.
– Вполне
возможно, что он обеспечит ей блестящее будущее… но это не значит, что он решит
обвенчаться с вами, чтобы узаконить рождение дочери. Оба эти решения разделяет
пропасть.
– Я
уповаю на любовь отца к дочери.
– Несчастная
девушка, несомненно, до сих пор жила в нищете, в унизительных условиях.
– Родольф
тем более захочет возвысить ее, чтобы возместить все ее невзгоды!
– Но,
подумайте, возвысить ее до сословия владетельных князей Европы… признать своей
дочерью среди принцев, королей – титулованных родственников!
– Вы
разве не знаете его странного характера, вспыльчивого и решительного? Его рыцарскую
твердость по отношению ко всему, что повелевает долг?
– Но,
возможно, эту несчастную девочку так развратила среда порока и нищеты, в
которой она, вероятно, жила, что принц вместо влечения к ней…
– Да
что вы говорите, – воскликнула Сара, прерывая брата, – разве она не
такая же прелестная, очаровательная, какой была ранее, в детские годы? Родольф,
даже не подозревая, что она его дочь, интересовался ею, хотел облегчить ее
судьбу; ведь он послал ее на свою ферму в Букеваль, откуда мы ее похитили.
– Да,
благодаря вашей неугомонной прихоти уничтожить всех, к кому принц был привязан,
благодаря вашей безрассудной надежде когда-нибудь вернуть его себе…
– Не
испытывая этой безумной надежды, я не узнала бы даже, жертвуя жизнью, что моя
дочь жива… Разве, наконец, не от той женщины, которая увезла ее с фермы, я
узнала о коварных проделках нотариуса Феррана?
– Досадно,
что утром меня не пустили в тюрьму Сен-Лазар, где, как вам сказали, находится
это несчастное дитя. Несмотря на мою настойчивость, я ничего не узнал, потому
что у меня не было рекомендательного письма к начальнику тюрьмы. От вашего
имени я написал префекту, но его ответ я получу, конечно, только завтра… а
принц вот-вот сюда приедет… Очень жаль, повторяю, что вы не смогли сами
представить ему вашу дочь… Лучше было бы дождаться ее выхода из тюрьмы, а потом
уже приглашать герцога сюда.
– Подождать!
А разве я знаю, буду ли я в состоянии встретить его завтра? Быть может, только
тщеславие придает мне бодрость духа.
– Но
какие доказательства представите вы принцу? Поверит ли он вам?
– Он
мне поверит, когда прочтет разоблачающие показания, написанные мною под диктовку
Сычихи, когда она поразила меня кинжалом. Эти факты, к счастью, я запомнила. Он
мне поверит, когда прочитает вашу переписку с этой Серафен и Жаком Ферраном, сообщение
о мнимой смерти ребенка; он поверит, когда услышит признания нотариуса,
напуганного моими угрозами. Ферран вскоре должен прибыть сюда; он убедится,
когда увидит портрет нашей шестилетней дочери. Ведь на девочку, изображенную на
портрете, как мне сказала Сычиха, и сейчас удивительно похожа эта девушка.
Доказательств будет достаточно, чтобы убедить принца, что я говорю правду, и он
присвоит мне звание королевы. О! Хоть один день, один час носить корону, и
тогда я умру ублаженной.
Послышался
шум экипажа, въезжавшего во двор.
– Это
он… Родольф!.. – воскликнула Сара, обращаясь к Томасу Сейтону. Тот быстро
подошел к окну и отдернул портьеру:
– Да,
принц… выходит из кареты.
– Оставьте
меня одну, решительный момент наступил, – с неизменным хладнокровием объявила
Сара, ибо чудовищное честолюбие, безжалостный эгоизм всегда были единственными
побуждениями этой женщины. В чудесном воскрешении своей дочери она видела лишь
средство для достижения постоянной цели своей жизни.
Помедлив
немного, прежде чем покинуть комнату, Томас вдруг подошел к сестре и сказал:
– Может
быть, лучше я скажу принцу, каким образом была спасена ваша дочь, которую
считали умершей? Этот разговор был бы слишком опасен для вас… Вас могут убить и
сильное волнение, и встреча с принцем после столь долгой разлуки, и
воспоминания о том времени…
– Дайте
вашу руку, брат, – сказала Сара.
Приложив
к своему бесстрашному и спокойному сердцу руку Томаса Сейтона, она спросила с
мрачной ледяной улыбкой:
– Разве
вы чувствуете, что я взволнована?
– Нет…
вовсе нет, сердце бьется ровно, – с изумлением проговорил Сейтон, –
я-то знаю, как вы умеете владеть собой. Но в такой момент, когда для вас
решается вопрос о короне или о смерти… еще раз подумайте… Потеря этой последней
надежды может быть смертельной для вас. Право, ваше спокойствие меня поражает.
– Почему
вы удивлены, братец? Разве до сих пор вы не знали меня? Ничто… Да, ничто никогда
не заставляло забиться это каменное сердце. Оно возликует лишь в тот день,
когда на голову владелицы этого сердца возложат княжескую корону… Я слышу шаги
Родольфа… Оставьте же меня.
– Но…
– Оставьте
меня, – твердо приказала Сара, и таким решительным, таким властным тоном,
что брат покинул комнату за несколько секунд до того, как вошел принц.
Когда
Родольф входил в салон, его взгляд выражал жалость… но, увидев Сару в кресле и
почти нарядно одетой, он удивился, и лицо его стало мрачным и недоверчивым.
Графиня,
угадав его мысли, сказала нежным и слабым голосом:
– Вы
думали, что я умираю… Вы пришли, чтобы услышать мои последние слова?
– Я
всегда считал последнюю волю умирающих священной… Но если дело идет о чудовищном
обмане…
– Уверяю
вас, – прервала Родольфа Сара, – я вас не обманывала… мне остается
жить всего несколько часов… Простите мое легкомыслие… Я хотела избавить вас от
печальной картины агонии… Я хотела умереть одетой как при нашей первой встрече.
Увы! Наконец вы здесь, после десяти лет разлуки. О, благодарю вас, благодарю!
Но и вы поблагодарите бога за то, что он повелел вам выслушать мою мольбу. Если
бы вы не пришли, я унесла бы с собой тайну, от которой будет зависеть радость и
счастье вашей жизни… Радость, смешанная с легкой грустью, счастье и слезы… Вы
испытаете истинно человеческое чувство, за которое, наверно, не пожалеете
отдать годы оставшейся жизни.
– Что
вы хотите сказать? – спросил с удивлением принц.
– Да,
Родольф, если бы вы не пришли… эту тайну я унесла бы с собой в могилу, свершилась
бы моя последняя месть, и еще… нет, нет, у меня не хватило бы для этого
смелости. Хотя вы заставили меня жестоко страдать, я разделила бы с вами
счастье жизни… которым вы, более удачливый, будете долго, надеюсь, очень долго
наслаждаться.
– Но
о чем же идет речь?
– Услышав
меня, вы не поверите той новости, которую я вам сообщу, вы не поймете, почему я
так медлила сообщить ее вам, вы сочтете ее небесным чудом… Как это ни странно,
я могу осчастливить вас, вы никогда не могли на это рассчитывать… и хотя дни
моей жизни сочтены, я наслаждаюсь тем, что возбуждаю ваше любопытство… К тому
же мне знакомо ваше сердце… Несмотря на твердость вашего характера, я опасаюсь
немедля сообщить невероятную новость… Волнения, вызванные внезапной радостью,
могут быть опасны…
– Ваша
бледность все усиливается… вы едва сдерживаете себя, – сказал
Родольф. – Как видно, речь идет о чем-то серьезном.
– Серьезном
и важном, – трепетно повторила Сара.
Хорошо
понимая значение тайны, которую графиня собиралась открыть Родольфу, она
лишилась обычного хладнокровия и уравновешенности. Не в силах более сдерживать
себя, она сказала:
– Родольф…
наша дочь жива.
– Наша
дочь!..
– Она
жива, говорю я вам…
Эти
слова, искренность, с которой они были произнесены, взволновали принца до
глубины души.
– Наше
дитя? – повторил он, быстро подойдя к креслу. – Сара, наш ребенок!
Моя дочь!
– Она
жива, и у меня есть неопровержимые доказательства. Я знаю, где она… Завтра вы
ее увидите.
– Моя
дочь! Моя дочь! – повторял Родольф, словно в оцепенении. – Возможно
ли это? Она жива!
Затем им
внезапно овладело сомнение, и снова опасаясь стать жертвой обмана Сары, он
воскликнул:
– Нет,
нет… это сон! Это невозможно!.. Вы меня обманываете. Хитрость, недостойная
ложь!
– Родольф,
выслушайте меня.
– Нет,
я знаю ваше честолюбие, я знаю, на что вы способны, я догадываюсь, какую цель
вы преследуете этим обманом!
– Ну
хорошо! Вы правы… Я способна на все… Да, я хотела вас обмануть. Да, за
несколько дней до того, как мне нанесли смертельный удар, я хотела найти
незнакомую молодую девушку… и представить ее вам как нашу дочь… о которой вы
так горько скорбите.
– Довольно,
прошу вас! Довольно…
– Но
после этого признания вы, быть может, мне поверите… или, скорее, будете вынуждены
считаться с истиной.
– С
истиной…
– Да,
Родольф, повторяю, я хотела вас обмануть, заменить неизвестной молодой девушкой
ту, которую мы оплакиваем, но бог захотел, чтобы в тот момент, когда я пыталась
совершить это кощунство… мне нанесли смертельный удар.
– Вам…
в тот самый момент!..
– Бог
захотел, чтобы мне предложили для этого обмана… знаете, кого? Нашу дочь…
– Вы
бредите?.. Ради бога.
– Это
не бред, Родольф. В этой шкатулке вместе с бумагами и портретом вы найдете еще
бумагу, запятнанную моей кровью, – вот вам доказательство.
– Вашей
кровью?
– Женщина,
перед тем как нанести мне удар кинжалом, сообщила это открытие – что наша дочь
жива.
– Кто
эта женщина? Откуда она узнала об этом?
– Ей
отдали нашу девочку… еще совсем крошкой… после того, как ее объявили погибшей.
– Но
эта женщина… Ее имя?.. Можно ли ей верить? Где вы с ней познакомились?
– Говорю
вам, Родольф, тут кроется нечто роковое, предначертанное свыше. Несколько месяцев
тому назад вы спасли одну девушку от нищеты и, отослали ее в деревню, не так
ли?
– Да,
в Букеваль.
– Ревность,
ненависть ослепляли меня… Я приказала одной женщине похитить ее… Той самой, о
которой я вам говорю…
– И
несчастную девушку отправили в Сен-Лазар.
– Где
она сейчас и находится.
– Ее
уже там нет… Ах, вы не знаете, сударыня, какое ужасное зло совершили, похитив
несчастную из убежища, куда я ее поместил… но…
– Она
теперь на свободе, и вы еще говорите, что это несчастье!
– Алчные,
жестокие люди были заинтересованы в ее гибели. Они утопили ее… Но отвечайте… Вы
говорите, что…
– Моя
дочь! – воскликнула Сара, поднявшись с кресла и оставаясь неподвижной,
словно статуя.
– Что
она говорит? Боже мой!
– Моя
дочь, – повторяла Сара, лицо которой стало мертвенно-бледным. – Они
убили мою дочь!
– Певунья
– ваша дочь!.. – повторил Родольф, отступив назад от ужаса.
– Певунья…
да, это имя назвала мне Сычиха. Умерла… умерла! – повторяла Сара с неподвижным
и полным отчаяния взглядом. – Они убили ее…
– Сара, –
взволнованно произнес Родольф, – придите в себя, отвечайте. Певунья,
которую вы приказали Сычихе похитить с фермы, была…
– Наша
дочь!
– Она!!!
– И
они убили ее!..
– О
нет, нет, вы бредите – этого не могло быть, ошибаетесь… Вы не представляете
себе, как это было бы ужасно… Сара! Очнитесь! Говорите со мною спокойно.
Сядьте, не волнуйтесь. Бывает случайно внешне, сходство, которое вводит в
заблуждение: люди так склонны верить в то, чего они желают. Я вас не упрекаю…
но объясните мне, расскажите о причинах, которые заставляют вас думать, что
убийство свершилось… Это невозможно… Нет, нет, этого не могло быть!
Немного
помолчав, графиня собралась с мыслями и слабым голосом произнесла:
– Узнав
о вашей женитьбе, я решила выйти замуж и потому не могла оставить девочку у
себя; ей было тогда четыре года…
– Но
в то время я просил вас отдать ее мне… умолял вас, – воскликнул Родольф
душераздирающим голосом, – и мои письма остались без ответа. В
единственном письме вы сообщили мне о ее смерти.
– Я
хотела отомстить вам за ваше презрение и потому не отдала вам ребенка… Это было
недостойно. Но послушайте меня… я чувствую… жизнь на исходе, этот последний
удар, и я…
– Нет!
Нет! Я вам не верю, не хочу вам верить. Певунья… моя дочь! О господи, ты не допустил
бы этого.
– Выслушайте
меня… Когда ей было четыре года, мой брат поручил госпоже Серафен, вдове его
старого слуги, воспитывать девочку до ее поступления в пансион. Деньги,
предназначенные на то, чтобы обеспечить ее будущее, были помещены братом у
нотариуса, известного своей безукоризненной честностью. Письма этого человека и
госпожи Серафен, посланные в то время мне и моему брату, здесь, в этой
шкатулке… Год спустя мне написали, что здоровье девочки пошатнулось, а еще
через восемь месяцев – что она умерла, и прислали свидетельство о смерти. Как
раз в это время Серафен поступила в услужение к Жаку Феррану, после того как отдала
нашу дочь женщине по прозвищу Сычиха при посредничестве одного негодяя, который
сейчас на каторге в Рошфоре. Вот все, что я успела записать со слов Сычихи, как
вдруг она нанесла мне удар ножом. Документ хранится здесь вместе с портретом
нашей девочки, которой было тогда четыре года. Прочтите эти письма, записи,
посмотрите на портрет; вы ведь видели несчастного ребенка… и можете судить…
Эти
слова поглотили ее последние силы, и она, теряя сознание, опустилась в кресло.
Рассказ
глубоко поразил Родольфа.
Иногда
возникают неожиданные несчастья, такие жуткие, что даже трудно себе представить,
но неумолимая реальность заставляет вас поверить. Родольф был убежден, что
Мария погибла; но у него оставался лишь луч надежды – быть может, она была не
его дочь.
С
удивительным спокойствием, которое испугало Сару, он подошел к столу, открыл шкатулку
и принялся читать письма, тщательно изучая приложенные к ним другие документы.
В этих
письмах с почтовым штемпелем нотариус и г-жа Серафен сообщали Саре и ее брату о
детстве Марии и о денежных средствах, предназначенных ей.
Родольф
не мог сомневаться в подлинности этой переписки.
Показания
Сары подтверждались справками, о которых мы говорили в начале нашего повествования.
Эти справки были наведены по распоряжению Родольфа. В них сообщалось, что некий
Пьер Турнемин, тогда каторжник в Рошфоре, получил Марию из рук г-жи Серафен с
тем, чтобы передать ее Сычихе… Сычихе, которую гораздо позже несчастная девочка
узнала в присутствии Родольфа в кабаке Людоедки.
Родольф
не мог больше сомневаться в том, что она и Певунья была одним и тем же лицом.
Свидетельство
о смерти казалось подлинным, но Ферран сам признался Сесили, что этот фальшивый
документ послужил для присвоения значительной суммы, в свое время положенной в
виде пожизненной ренты на имя девушки, которую он заставил Марсиаля утопить на
острове Черпальщика.
Во все
возрастающей мучительной тревоге Родольф невольно убедился в том, что Певунья –
его дочь, и она погибла.
К
несчастью для него… ничто не могло опровергнуть эти веские доказательства.
Прежде
чем наказать Феррана за преступление, о котором тот сообщил Сесили, принц, живо
интересуясь Певуньей, навел справки в Аньере и узнал, что действительно две
женщины, старая и молодая, в крестьянской одежде, утонули, направляясь к
острову Черпальщика, и что молва обвиняла в этом новом преступлении Марсиалей.
Заметим
к тому же, что, несмотря на заботы доктора Гриффона, графа Сен-Реми и Волчицы,
Мария, долго находившаяся в безнадежном состоянии, поправлялась с трудом и
потому не смогла известить о себе ни госпожу Жорж, ни Родольфа.
При
таком стечении обстоятельств принц ни на что не мог надеяться. У него
оставалось лишь последнее сомнение.
Он
взглянул на портрет, на который до сих пор боялся посмотреть.
Удар был
страшный.
В
очаровательном детском личике, уже наделенном божественной красотой херувима,
он нашел поразительное сходство с чертами Лилии-Марии… Изящной формы прямой
нос, благородный лоб, маленький рот, немного скорбный, потому что в письме,
только что прочитанном герцогом, г-жа Сера-фен сообщала Саре, что «девочка
постоянно спрашивает о матери и очень грустит».
У нее
были все те же большие глаза, чистой и нежной синевы, словно васильки, так Сычиха
говорила Саре; в этой миниатюре она узнала черты той несчастной, которую
преследовала еще ребенком, тогда ее называли Воровкой, а когда девушка выросла –
Певуньей.
Взглянув
на портрет, Родольф впал в отчаяние. Он закрыл лицо руками и, рыдая, без сил
упал в кресло.
|
