Глава X
НАДЕЖДА
Наступали
первые дни весны, солнце светило ярче, небо было чистое, воздух теплый…
Лилия-Мария, опираясь на руку Волчицы, испытывала свои силы, гуляя по саду
небольшого дома доктора Гриффона.
Живительная
теплота солнца и прогулка окрасили бледное и осунувшееся лицо девушки ярким
румянцем; так как ее крестьянский наряд был порван, когда ей второпях оказывали
первую помощь, то на ней теперь было темно-синее шерстяное платье прямого
фасона, с шерстяным шнуром вокруг ее стройной и тонкой талии.
– Какое
нежное солнце! – сказала она Волчице, остановившись у зеленых деревьев,
окружавших с северной стороны каменную скамью. – Посидим немного здесь,
Волчица?
– Разве
вы должны меня спрашивать? – бойко ответила жена Марсиаля, пожимая
плечами. Сняв с себя шелковую шаль, сложив в четыре раза, она постелила ее
наземь и сказала: – Поставьте сюда ноги.
– Что
вы, Волчица, – ответила Мария, слишком поздно заметившая намерение своей
компаньонки, чтобы помешать ей, – мой друг, вы испортите шаль.
– Не
спорьте!.. Земля сырая! – сказала Волчица и властным движением подложила
шаль под маленькие ножки Марии.
– Как
вы меня балуете.
– Вы
этого не заслужили: не слушаете меня, а я хочу услужить вам… Не устали? Мы
здесь долго бродим… В Аньере часы пробили полдень.
– Немного
устала… но чувствую, что прогулка пошла на пользу.
– Вот
видите… вы утомились. Разве не могли раньше сказать, что надо отдохнуть?
– Не
браните меня, я даже не заметила, что утомлена. Так приятно ходить после того,
как долго находишься в постели… видеть солнце, деревья, поля, а я думала, что
больше уже никогда ничего подобного не увижу!
– Дело
в том, что вы были двое суток в безнадежном состоянии. Бедная Мария, теперь вам
можно сказать… не было надежды спасти вас.
– А
потом, представьте себе, Волчица, когда я оказалась в реке… невольно вспомнила,
что злая женщина, которая мучила меня в детстве, всегда угрожала, что бросит
меня рыбам. Да и позже она тоже намеревалась меня утопить.[169] Мне казалось, что это
судьба, мне не удастся спастись.
– Бедная…
В последний момент вам пришло на ум, что вы тонете?
– О
нет! – произнесла Мария. – Когда я поняла, что тону… моя последняя
мысль была обращена к тому, кого я считаю своим божеством; поняв, что я
спасена, я также подумала о нем…
– Приятно
делать вам добро… вы всегда это помните.
– Конечно!
Отрадно погружаться в сон и просыпаться с чувством благодарности добрым людям.
– Потому-то
все готовы пойти за вас в огонь и воду.
– Добрая
Волчица… Послушайте, я радуюсь жизни в надежде осчастливить вас, исполнить мое
обещание… вы помните, как мы строили воздушные замки в тюрьме Сен-Лазар?
– Для
этого еще будет время. Вы теперь встали на ноги, и «я приложила руку»… как говорит
мой муж.
– Я
надеюсь, что граф де Сен-Реми известит меня, как только врач разрешит мне
написать письмо госпоже Жорж! Она, должно быть, волнуется, быть может, и
господин Родольф, – смущенно сказала Мария, вспоминая своего кумира. –
Они ведь думают, что я погибла!
– Так
же, как те, которые вас топили, бедная малютка. О, разбойники!
– Вы
все-таки думаете, что это произошло не случайно?
– Случайно!
Да, Марсиали называют такое… несчастным случаем. Когда я говорю о Марсиалях… то
не имею в виду мужа… потому что он не из их породы, не похож на них так же, как
никогда не будут похожи на них Франсуа и Амандина.
– Зачем
они стремились погубить меня? Я никогда никому не делала ничего плохого… ни с
кем не встречалась.
– Все
равно… если Марсиали отъявленные преступники, они способны утопить любого; но
они не настолько глупы, чтобы сделать это без выгоды для себя. Вдова сама
призналась в тюрьме моему мужу… я в этом уверена.
– И
он навещал свою мать, эту страшную женщину?
– Да.
Ее не помилуют, так же как Николя и Тыкву. Раскрыто много преступлений, а
подлец Николя, в надежде спасти свою шкуру, выдал мать и сестру, рассказав об
убийстве. Так что их всех казнят. Адвокат ни на что не надеется. Судьи говорят,
чтоб другим не было повадно, нужно примерно наказать.
– Какой
ужас! Почти всю семью!
– Да,
если только Николя не сбежит. Он в той же тюрьме, где находится лютый бандит
Скелет, который замышляет совершить побег с другими арестантами. Николя просил
одного освобожденного известить об этом моего мужа, но муж был болен и не смог
тогда повидать брата в тюрьме. Но когда он пришел туда, то Николя имел наглость
передать моему мужу, что с минуты на минуту может сбежать и чтобы Марсиаль
держал на этот случай у дядюшки Мику деньги и одежду, в которую он
переоденется, чтобы его не узнали.
– Ваш
Марсиаль такой добрый человек!
– Добрый
он или нет, судите сами, но пусть дьявол заберет меня, если я позволю мужу помогать
бандиту, который хотел его убить. Марсиаль не продает арестантов, готовых к
побегу, и этого хватит… Впрочем, теперь, когда вы здоровы, милая Певунья, мы
совершим путешествие по Франции. Я, мой муж, дети – ноги нашей не будет в
Париже; для Марсиаля и так было тяжело слышать, как его называют сыном убийцы.
Что же будет, когда казнят его мать, брата и сестру?
– Подождите
до тех пор, пока я не поговорю о вас с господином Родольфом, если мне удастся
его увидеть. Вы совершили доброе дело, я благодарна вам и хочу что-либо сделать
для вас. Иначе мне будет неприятно. Вы спасли мне жизнь… во время болезни
заботливо ухаживали за мной.
– Это
справедливо! Но я бы оказалась корыстной, если б разрешила вам просить за меня
у ваших покровителей. Вы спасены… повторяю, что я сделала все возможное для
вас.
– Милая
Волчица, успокойтесь… дело не в корысти, я лично желаю отблагодарить вас.
– Послушайте, –
вдруг молвила Волчица, – слышен шум кареты. Да, да… приближается, вот она!
Вы заметили, как карета проехала мимо забора? В ней сидит женщина.
– О
боже, – с волнением сказала Мария, – мне кажется, я ее знаю…
– Кто
же это?
– Молодая
прелестная дама, которую я встретила в тюрьме Сен-Лазар; она была очень добра
ко мне.
– Разве
она знает, что вы здесь?
– Не
могу сказать, но она знает того человека, о котором я вам говорила, и он, если
она захочет, а она, я надеюсь, захочет, осуществит, наши мечты о воздушных
замках, которые занимали наше воображение в тюрьме.
– Место
лесника для моего мужа, избушку в лесу для нас, – вздыхая, произнесла Волчица. –
Да ведь это чудо… слишком прекрасно, этого не будет.
Раздался
шум шагов за деревьями; Франсуа и Амандина, благодаря стараниям графа де
Сен-Реми не покинувшие Волчицу, прибежали и, запыхавшись, сообщили:
– Волчица,
здесь знатная дама с графом де Сен-Реми, они хотят видеть Лилию-Марию.
– Я
не ошиблась!
Почти в
тот же момент появился Сен-Реми в сопровождении маркизы д’Арвиль.
Едва
увидев Марию, маркиза подбежала к ней и, крепко обняв, сказала:
– Бедная,
дорогая девочка… вы здесь… Ах! Спасена… Чудом спасена от жуткой смерти… С какой
радостью я вновь вижу вас… Я, как и ваши друзья, считала вас мертвой… Мы так
горевали!
– Я
также очень счастлива видеть вас, я никогда не забывала вашей доброты ко
мне, – с прелестной грацией и скромностью ответила Мария на нежные
излияния маркизы.
– Ах,
вы не представляете себе, как будут поражены, как безумно обрадуются ваши
друзья, они горько вас оплакивали…
Мария
взяла за руку отошедшую в сторону Волчицу и представила ее госпоже д’Арвиль:
– Раз
мои благодетели рады тому, что я спасена, позвольте мне просить вас
поблагодарить мою спутницу. Она, рискуя жизнью, спасла меня…
– Не
волнуйтесь, дитя мое….. ваши друзья, узнав, кому они обязаны счастьем видеть
вас, не обидят Волчицу.
Волчица
покраснела, смутилась, боялась вымолвить слово маркизе д’Арвиль, – так
поразило ее присутствие этой важной дамы; но она не смогла утаить своего
изумления, слыша, что Клеманс произносит ее имя.
– Нельзя
терять ни минуты, – продолжала маркиза. – Я хотела бы возможно скорее
увезти вас, Мария; у меня в карете теплое пальто, шаль, идемте, дитя мое… –
Затем она обратилась к графу: – Будьте любезны, сообщите мой адрес этой смелой
женщине, с тем чтобы она завтра смогла попрощаться с Лилией-Марией. Вам
придется навестить нас, – обратилась маркиза к Волчице.
– О,
конечно же я приду, – ответила Волчица, – нужно же попрощаться с
Певуньей. Я бы очень горевала, если б не могла обнять ее в последний раз.
....................
Несколько
минут спустя госпожа д’Арвиль и Певунья уже были на пути к Парижу.
....................
После
смерти Жака Феррана, столь сурово наказанного за свои преступления, Родольф
возвратился домой в невыразимо удрученном состоянии. Проведя мучительную
бессонную ночь, он вызвал к себе сэра Мэрфа, чтобы сообщить верному другу потрясающую
новость о Лилии-Марии.
Почтенный
эсквайр был поражен, он лучше, чем кто-либо другой, мог понять принца и сочувствовать
ему в его глубоком горе. Родольф, бледный, подавленный, с красными от слез глазами,
только что рассказывал Мэрфу об этой страшной истории.
– Мужайтесь, –
произнес эсквайр, вытирая слезы, так как, несмотря на свой флегматический
характер, он тоже плакал. – Да, мужайтесь… вам нужно воспрянуть духом!..
Напрасны любые утешения… такое горе неизлечимо.
– Ты
прав… То, что я ощущал вчера, ничто по сравнению с тем, что я чувствую сегодня…
– Вчера…
вы были потрясены этим ударом; но воздействие его будет с каждым днем все
мучительнее и мучительнее… Значит, только мужество!.. Будущее печально… очень
печально.
– К
тому же вчера… презрение и ужас, внушенные мне этой женщиной… но пусть сжалится
над ней всевышний!.. Теперь она предстала перед ним. И наконец, вчера же
неожиданное открытие, ненависть, отвращение, столько неистовых страстей
подавляли во мне порывы нежности и отчаяния, а сегодня я не могу удержаться,
послушай, ты видишь… я бессилен, я плачу, прости меня. О мое дитя! Мое бедное
дитя!..
– Плачьте,
плачьте!.. Увы! Потеря невозвратима.
– А
сколько ужасных мучений она должна была забыть, – с болью произнес
Родольф, – после того, что она выстрадала… Подумай, какая судьба ее
ожидала!
– Быть
может, такой контраст был бы слишком резким для несчастной девушки, уже испытавшей
столько горя?
– О
нет… нет!.. Послушай… если бы ты знал, как осторожно поведал бы я ей о ее происхождении!
Как постепенно подготовил бы ее. О, если бы дело шло только об этом, я бы не беспокоился
и не был бы в затруднении. Опустившись на колени перед ней, я бы сказал: ты
была обижена, будь наконец счастлива, счастлива навсегда… Ты – моя дочь… Нет,
это было бы слишком неожиданно… Я спокойно сказал бы ей: дитя мое, должен
сообщить вам новость, которая вас очень удивит… представьте себе, что стало
известно, кто ваши родители… ваш отец жив… и ваш отец – это я. – Тут принц
вновь остановился. – Нет, нет, все еще слишком стремительно… Но это не моя
ошибка, я не виноват, слова случайно слетают с моих уст, надо уметь сдерживать
себя… ты понимаешь… мой друг, ты понимаешь… Быть подле дочери и сдерживать
себя! – Охваченный новым приступом отчаяния, Родольф воскликнул: – Зачем
эти бесплодные усилия! Я никогда не смогу ей что-либо сказать. Как это ужасно,
ужасно подумать, ты понимаешь? Подумать о том, что дочь была со мной целый
день… да, целый день, когда я свез ее на ферму;. и тогда передо мною раскрылось
все величие ее ангельской натуры, святость ее души. Я наблюдал пробуждение чар
боготворимой… и ничто не подсказало мне: ведь это твоя дочь… О слепец, варвар,
безумец! Я не узнал ее. О, я был отцом, недостойным ее!
– Но…
– Ведь
я мог никогда не расставаться с ней! Почему не удочерил ее, я, который так
оплакивал свою дочь! Почему, вместо того чтобы отправлять эту несчастную в
деревню, я не оставил ее у себя? Теперь я бы мог заключить ее в объятья… Почему
я этого не сделал? Потому, что мы легкомысленны! Верим в чудо лишь тогда, когда
оно отсняло и навсегда исчезло. Вместо того чтобы сразу же предоставить
почетное место в обществе этой восхитительной девушке, ведь она несмотря на
одиночество отличалась глубоким умом и благородством. Она бы не смогла стать
более совершенным созданием – имея за плечами происхождение и образование… Я же
решил, что сделал для нее все, устроив на ферму, к добрым людям… Я столько же
мог бы сделать для любой нищей, встретившейся на моем пути… Виноват я… Если бы
я не поступил опрометчиво, она была бы жива… Теперь жестоко наказан… Плохой
сын… Плохой отец!
Мэрф
знал, что эти горести безутешны, он молчал. А Родольф продолжал свою исповедь:
– Я
здесь не останусь. Париж для меня нестерпим… Завтра уезжаю…
– Вы
правильно поступите.
– Мы
совершим объезд. Я остановлюсь на ферме в Букевале… побуду несколько часов в
комнате, где моя дочь провела счастливые дни своей одинокой жизни. Там мы
бережно соберем то, что осталось от нее… книги, которые она начала читать,
тетради, в которых писала, одежду, которую носила, даже мебель и обои, точный
рисунок которых я сделаю сам… А в Герольштейне, в парке, где сооружен памятник
отцу, которого я оскорбил, я выстрою небольшой дом, где будет устроена
мемориальная комната, там я буду оплакивать свою дочь… Памятник печали напомнит
о моем преступлении против отца, комната – о возмездии, ниспосланном мне за
смерть ребенка….. Решено, надо все подготовить, завтра утром…
Мэрф,
желая развеять печаль принца, сказал:
– Все
будет готово; только вы забыли, что завтра в Букевале состоится свадьба сына госпожи
Жорж и Хохотушки… Вы не только обеспечили будущее Жермена и одарили богатым
приданым его невесту… но вы им обещали присутствовать на свадьбе в роли
свидетеля… Там они узнают имя своего благодетеля.
– Действительно,
я забыл. Они теперь на ферме, а завтра я не могу поехать туда, пришлось бы
присутствовать на празднике… но, признаюсь, у меня не хватит мужества.
– Счастье
молодых людей, быть может, утешит вас.
– Нет,
нет, горе нелюдимо и эгоистично… Поезжай завтра, извинись, ты будешь там вместо
меня, вели госпоже Жорж собрать все вещи, принадлежавшие моей дочери… пусть
начертят план комнаты и отправят его мне в Германию.
– Значит,
вы уедете, не повидавшись с маркизой д’Арвиль?
При
воспоминании о Клеманс Родольф вздрогнул… Искреннее чувство пылкой любви к
маркизе никогда не покидало его, но сейчас он был погружен в поток мучительных
переживаний, переполнивших его сердце… Испытывая сумбурные чувства, принц знал,
что лишь пылкая привязанность госпожи д’Арвиль смогла бы облегчить постигшее
его несчастье, и он упрекал себя за эту мысль, парализующую силу отцовского
горя.
– Я
уеду, не повидав госпожу д’Арвиль, – ответил Родольф. – Несколько
дней тому назад я писал ей о том, что скорблю по Лилии-Марии. Когда она узнает,
что Мария моя дочь, она поймет, что случилось несчастье, роковое возмездие,
которое следует мужественно переносить в одиночестве, для того чтобы искупить
вину, и оно ужасно, это искупление, наложенное на меня судьбой, ужасно! Так как
все это происходит на закате моей жизни!
Послышался
легкий стук в дверь кабинета Родольфа, который привлек внимание Мэрфа.
Мэрф
направился к двери.
На
пороге адъютант принца шепотом сказал эсквайру несколько слов. Тот ответил
кивком головы и обратился к Родольфу:
– Позвольте
удалиться на минуту. Кто-то хочет поговорить со мною, дело касается вашего
королевского высочества.
– Иди.
Едва
лишь Мэрф вышел из кабинета, как Родольф, закрыв лицо руками, горько застонал.
– О, –
воскликнул он, – мне невыносимо тяжело. Моя душа полна ненависти; мне
тяжело даже переносить, присутствие лучшего друга… воспоминание о возвышенной и
чистой любви меня преследует и возмущает, к тому же… это малодушно и
недостойно, но вчера я с особой радостью узнал о смерти графини Сары… матери,
погубившей мою дочь; с наслаждением вспоминаю мучительную агонию этого чудовища,
которое обрекло на смерть мое дитя. Проклятие! Я пришел слишком поздно!.. –
воскликнул он, вскакивая с кресла. – Однако вчера мне не было так тяжко,
хотя и вчера я знал, что дочь моя умерла… О да, но я не произносил тех слов,
которые будут отныне отравлять всю мою жизнь. Я видел мою дочь, разговаривал с
ней, восхищался всем тем, что составляло ее очарование. О, сколько времени я
мог бы проводить на этой ферме. Когда вспоминаю о том, что посетил ее всего
лишь несколько раз… А ведь мог бывать там каждый день… видеть дочь каждый день…
Да что я говорю! Мог навсегда поместить ее в своем доме. Отныне буду вечно
испытывать муки… Постоянно укорять себя!
Несчастный
жестоко страдал, возвращаясь к скорбной мысли и не находя никакого утешения;
ведь суть страдания состоит в том, что оно постоянно оживает, и мы беспрерывно
обвиняем себя.
Вдруг
дверь кабинета отворилась, появился Мэрф. Он был бледен, смущен. Принц спросил:
– Мэрф,
что с тобой?
– Ничего…
– Ты
очень бледен.
– Я
просто поражен.
– Чем?
– Госпожа
д’Арвиль…
– Госпожа
д’Арвиль… Боже, несчастье!..
– Нет,
нет, не волнуйтесь, она в приемной…
– Она
здесь… в моем доме, это невозможно!
– Вот
почему, монсеньор, я удивлен.
– Так
поступить с ее стороны… Но что произошло, скажи ради бога?
– Не
знаю… Я сам не могу понять…
– Ты
что-то от меня скрываешь?
– Честное
слово, монсеньор… честное слово… знаю только то, что мне сказала маркиза.
– Но
что она сказала?
– «Сэр
Вальтер, – и голос ее был взволнованный, но взгляд сиял радостью, –
мое присутствие здесь, должно быть, вас немало удивит. Но бывают такие
неотложные обстоятельства, что не думаешь о приличиях света. Соизвольте просить
его высочество, чтобы он принял меня на несколько минут в вашем присутствии,
потому что мне известно, что вы его лучший друг. Я могла бы просить его оказать
мне милость и посетить меня, но тогда прошло бы не меньше часа, а принц,
несомненно, будет мне благодарен за то, что я ни на минуту не отложила это свидание…»
– добавила она с таким выражением, что я испугался.
– И
все же, – произнес Родольф надрывным голосом, – я не понимаю твоего
смущения… твоего волнения, здесь что-то другое… свидание…
– Клянусь
честью, мне больше ничего не известно. Только эти слова потрясли меня. Почему?
Не знаю… Но вы сами очень взволнованы, монсеньор.
– Я? –
сказал Родольф, опираясь на свое кресло, чувствуя, что ноги его подкашиваются.
– Говорю
вам, монсеньор, что вы так же потрясены, как и я. Что с вами?
– Если
я даже и умру от этого удара… проси сюда госпожу д’Арвиль, – воскликнул
принц.
В силу
удивительного родства душ внезапный визит госпожи д’Арвиль пробудил у Мэрфа и
Родольфа одну и ту же смутную и безумную надежду; но надежда эта казалась им
столь зыбкой, что ни тот, ни другой не хотели себе в этом признаться. Госпожа
д’Арвиль в сопровождении Мэрфа вошла в кабинет принца.
|
