Глава Х
ФЕРМА
После
своих переговоров с Поножовщиком Родольф был некоторое время задумчив, озабочен.
Лилия-Мария,
не решавшаяся прервать молчание своего спутника, печально смотрела на него.
Подняв
голову, Родольф спросил ее с доброй улыбкой:
– О
чем вы думаете, детка? Вам неприятно было встретиться с Поножовщиком, да? Нам
было так весело!
– Наоборот,
господин Родольф, эта встреча большая удача для нас, ведь Поножовщик может
оказать вам услугу.
– Скажите,
не считался ли Поножовщик среди завсегдатаев кабака человеком, сохранившим
кое-какие добрые чувства?
– Не
знаю, господин Родольф… До вчерашнего дня я часто его видела, но почти никогда
с ним не говорила… Я думала, что он такой же злой, как и все остальные.
– Позабудем
обо всем этом, милая Лилия-Мария, мне было бы очень неприятно опечалить вас;
мне так хотелось, чтобы вы хорошо провели этот день.
– О,
я очень счастлива! Ведь я давным-давно не была за городом.
– Со
времени ваших поездок в кабриолете с Хохотушкой?
– Бог
ты мой, да… Это было весной, и, хотя теперь глубокая осень, прогулка доставляет
мне такое же большое удовольствие. Как ярко светит солнце!.. Взгляните на
розовые облачка там… вдали… А этот холм… и хорошенькие белые домики среди
деревьев… Листья еще не облетели. Это удивительно для ноября, правда, господин
Родольф? В Париже листья так быстро опадают… А вон там стайка голубей…
Смотрите, они сели на крышу мельницы… В деревне не устаешь смотреть вокруг: все
так занятно!
– Одно
удовольствие, Лилия-Мария, видеть, как вы восприимчивы ко всем мелочам, которые
создают очарование загородного пейзажа.
В самом
деле, по мере того как девушка созерцала эту спокойную, ласкающую взор картину,
ее личико снова расцветало.
– Вот
там, на вспаханных полях горит солома, красивый белый дым поднимается к небу… А
этот плуг, в который впряжена пара хороших, упитанных лошадей серой масти. Будь
я мужчиной, я с радостью стала бы пахарем… Идти за плугом по безмолвному полю…
и видеть далеко-далеко большие леса, особенно по такой погоде, как сегодня!..
Тут сразу захочется спеть одну из тех грустных песен, от которых слезы
навертываются на глаза… как, например, о Женевьеве Брабантской. Вы знаете эту
песню, господин Родольф?
– Нет,
детка, но будет очень мило, если вы споете ее сегодня попозже, на ферме, ведь
впереди у нас с вами целый день.
– Какое
счастье! Мы едем на ферму, господин Родольф?
– Да,
на ферму моей кормилицы, хорошей, достойной женщины, которая меня вырастила.
– И
мы сможем выпить там молока?
– Подумаешь,
молока! Мы отведаем превосходных сливок, которые фермерша снимет при нас, и
свежайших яиц.
– И
мы сами вынем их из гнезда?
– Разумеется…
– И
мы сходим на скотный двор, чтобы взглянуть на коров?
– Конечно.
– И
на молочную ферму тоже?
– Да,
и на молочную ферму.
– И
на голубятню?
– Да,
и на голубятню.
– Право,
господин Родольф, прямо не верится… Как мне будет весело! Какой чудесный
день!.. Какой чудесный день! – радостно воскликнула Лилия-Мария.
Но тут
мысли девушки внезапно приняли другой оборот: она подумала, что после часов,
проведенных на свободе, в деревне, ей придется вернуться на свой вонючий
чердак, и, закрыв лицо руками, она расплакалась.
– Что
с вами, Лилия-Мария? Кто вас огорчил? – удивленно спросил Родольф.
– Ничего…
ничего, господин Родольф.
И она
вытерла глаза и попыталась улыбнуться.
– Простите,
если я опечалилась… не обращайте внимания, это просто так, клянусь вам… одна
мысль пришла в голову… я развеселюсь.
– Но
вы только что были такая радостная.
– Именно
поэтому мне и взгрустнулось, – наивно ответила Лилия-Мария, подняв на Родольфа
глаза, еще мокрые от слез.
Эти
слова многое сказали Родольфу: он обо всем догадался.
Желая
развеять подавленное настроение девушки, он сказал ей с улыбкой:
– Держу
пари, что вы подумали о своей розочке. Уверен, вы жалеете, что не можете разделить
с ней удовольствие от поездки на ферму. Бедный розовый кустик! Вы способны были
бы и его напоить сливками!
Певунья
воспользовалась этой шуткой, чтобы улыбнуться; мало-помалу легкое облачко
грусти рассеялось; она решила бездумно наслаждаться настоящим и закрыть глаза
на будущее.
Карета
приближалась к Сен-Дени, высокий шпиль церкви виднелся вдали.
– О,
какая красивая колокольня! – воскликнула Певунья.
– Это
великолепная церковь Сен-Дени… Хотите, я прикажу извозчику остановиться?
Певунья
опустила глаза.
– С
тех пор как я живу у Людоедки, я ни разу не входила в церковь, я не смела. Зато
в тюрьме я очень любила петь в хоре во время мессы! И в праздник тела господня
мы делали такие красивые букеты для алтаря.
– Но
господь бог добр, милостив: почему вы боитесь обратиться к нему с молитвой,
войти в церковь?
– О
нет… нет… господин Родольф… Это было бы кощунством… Я и без того гневлю бога.
– Скажите,
вы любили кого-нибудь до сих пор?
– Нет,
никогда.
– Почему?
– Вы
же видели посетителей кабака… а кроме того, чтобы любить, надо быть честной…
– Честной?
– Да,
зависеть только от себя… суметь… Но если вам все равно, господин Родольф, пожалуйста,
не будем говорить об этом.
– Хорошо,
Лилия-Мария, поговорим о другом… Но почему вы так смотрите на меня? И снова
ваши красивые глаза полны слез… Я огорчил вас чем-нибудь?
– О,
как раз напротив; но вы так добры ко мне, что у меня слезы навертываются на
глаза… и потом вы не говорите мне «ты»… и потом… можно подумать, что вы взяли
меня на прогулку только ради моего удовольствия: такое у вас бывает довольное
выражение лица, когда вы видите меня счастливой. Вы не только защитили меня
вчера… вы позволяете мне провести с вами такой чудесный день.
– Правда,
вы чувствуете себя счастливой?
– Я
долго-долго не забуду этого счастья.
– Счастье
бывает так редко.
– Да,
очень редко.
– По
правде сказать, за неимением того, чего у меня нет, я забавляюсь иногда,
предаваясь мечтам, и говорю себе: «Вот кем бы мне хотелось быть… вот доля,
которая пришлась бы мне по душе…» А вам, Лилия-Мария, наверное, тоже случается
мечтать, строить воздушные замки?
– Да,
прежде, в тюрьме, до моего прихода к Людоедке, я только и делала, что мечтала и
пела; но теперь это бывает со мной все реже… А чего бы вам хотелось, господин
Родольф?
– Быть
богатым, очень богатым… Иметь слуг, экипажи, выезжать в свет, каждый день бывать
в театре. А вы о чем мечтаете, Лилия-Мария?
– Я
не так требовательна, как вы; мне хотелось бы расплатиться с Людоедкой и иметь
после этого немного денег, чтобы подыскать работу, снять уютную маленькую
комнатку, очень чистенькую, с деревьями перед окнами, на которые я поглядывала
бы, сидя за шитьем.
– И
много цветов на подоконнике?..
– О,
конечно… И, если только это возможно, жить в деревне, вот и все.
– Комнатка,
работа, это лишь необходимое; но в мечтах можно позволить себе и нечто большее…
Разве вам не хотелось бы иметь выезд, бриллианты, красивые платья?
– Столького
я не требую… Быть свободной, жить в деревне и не бояться, что умрешь в
больнице… О, главное не умереть в больнице… И знаете, господин Родольф, такая
мысль часто приходит мне в голову, это мучительно!
– Увы,
нам, бедным людям…
– Я
говорю не о нищете… А о том, что бывает после смерти.
– И
что же?
– Вы
не знаете, что делают с бедняками после смерти?
– Нет…
– Я
дружила в тюрьме с одной девушкой… Она умерла в больнице… А тело ее отдали хирургам, –
прошептала, вздрогнув, бедняжка.
– Неужели,
несчастная, у вас часто бывают такие мрачные мысли? Это ужасно!!!
– Вас
удивляет, господин Родольф, что я стыжусь того, что будет с моим телом после
смерти… Увы, боже мой… ведь только этот стыд мне и оставили…
Эти
горькие, скорбные слова глубоко опечалили Родольфа. Он, содрогаясь, закрыл лицо
руками; он думал о роке, поразившем Лилию-Марию… думал о матери этой несчастной
девушки… Ее мать… Она была счастлива, богата, быть может, уважаема…
Уважаема…
богата… счастлива… А ее дочь, которой она, вероятно, безжалостно пожертвовала,
чтобы избежать позора, сменила чердак Сычихи на тюрьму, а тюрьму на вертеп
Людоедки; из этого вертепа она может попасть в больницу… а после смерти…
Какая
страшная судьба!
Горькие,
скорбные слова Певуньи глубоко опечалили Родольфа.
Видя
мрачное выражение его лица, она застенчиво сказала:
– Простите,
господин Родольф, мне следовало отогнать эти грустные мысли. Вы взяли меня с
собой, чтобы доставить мне удовольствие, а я то и дело говорю вам что-нибудь
печальное… такое печальное, господи, что и сама не знаю, как это получается, право
же, это помимо моей воли… Я никогда не была счастливее, чем сегодня, и, однако,
слезы поминутно навертываются на глаза… Вы не гневаетесь на меня из-за этого?
Скажите, господин Родольф? Впрочем… видите… эта грусть рассеялась так же
быстро, как и пришла… Теперь… я о ней даже не думаю… Я буду благоразумна…
Пожалуйста, господин Родольф, посмотрите мне в глаза.
И
Лилия-Мария, раза два-три прикрыв веки, чтобы прогнать последние упрямые
слезинки, широко-широко открыла глаза и взглянула на Родольфа с очаровательной
наивностью.
– Лилия-Мария,
умоляю вас, не принуждайте себя. Будьте веселой, если вам весело, и грустной,
если вам грустно… Бог ты мой, на меня, говорящего с вами, тоже находят иногда
мрачные мысли. И мне было бы очень тяжело изображать радость, которую я не
испытываю.
– Правда,
господин Родольф, и вам бывает грустно?
– Конечно,
мое будущее нисколько не лучше вашего… У меня нет ни отца, ни матери… Стоит мне
завтра заболеть, мне не на что будет жить. Ведь я расходую все, что
зарабатываю.
– Вы
совершаете ошибку, поверьте… большую ошибку, господин Родольф, –
проговорила Певунья с явной укоризной, которая заставила его улыбнуться, –
вам следовало бы класть деньги в сберегательную кассу… Все мое злосчастье
произошло от того, что я не экономила денег… Имея в запасе двести франков,
рабочий никогда не будет жить на чужой счет, никто не припрет его к стене…
Безденежье нередко бывает дурным советчиком.
– То,
что вы говорите, очень правильно, очень умно, моя маленькая хазяюшка. Однако двести
франков… как сэкономить двести франков?
– Но,
господин Родольф, это же проще простого: давайте подсчитаем, и вы убедитесь в
этом… Вы зарабатываете иной раз до пяти франков в день, правда?
– Да,
когда я работаю.
– Надо
работать ежедневно. Неужели вам так уж плохо живется? У вас прекрасное ремесло…
художник по раскраске вееров… Да такая работа должна быть для вас
удовольствием… Право, вы неблагоразумны, господин Родольф, – прибавила
Певунья строгим тоном. – Рабочий может жить, и хорошо жить, на три франка
в день; таким образом, у вас будет ежедневно оставаться двадцать су, а в конце
месяца наберется целых шестьдесят франков… Это же кругленькая сумма!
– Да,
но так приятно прохлаждаться, бездельничать!
– Повторяю,
господин Родольф, вы неблагоразумны, как ребенок…
– Хорошо,
отныне я буду благоразумен, маленькая ворчунья; вы дали мне превосходную мысль…
Я не подумал об этом…
– В
самом деле? – воскликнула девушка, радостно хлопая в ладоши. – Если
бы вы знали, как вы меня обрадовали!.. Вы станете откладывать сорок су в день!
Правда?
– Да…
Я стану экономить сорок су в день, – сказал Родольф, улыбаясь помимо воли.
– Правда,
правда?
– Обещаю
вам…
– Вот
увидите, как вы будете гордиться первыми отложенными деньгами… Но это еще не
все… Только обещайте мне не сердиться.
– Разве
у меня очень злой вид?
– Конечно,
нет… Но я не знаю, должна ли я…
– Вы
должны говорить мне все без утайки, Лилия-Мария.
– Так
вот… словом, вы, который… Сразу видно, что вы выше занимаемого вами положения…
Почему же вы посещаете такие кабаки, как кабак Людоедки?
– Если
бы я не пришел туда, я не имел бы удовольствия поехать за город вместе с вами,
Лилия-Мария.
– Истинная
правда, но дело не в этом, господин Родольф… Я бесконечно довольна сегодняшним
днем и все же с легки сердцем откажусь поехать с вами еще раз, если это может
вам повредить…
– Как
раз наоборот, ведь вы даете мне такие великолепные советы.
– И
вы последуете им?
– Честное
слово, ведь я обещал вам. Да, я буду откладывать по меньшей мере сорок су в
день…
|
