 Увеличить |
Глава IX
СОСЕД И СОСЕДКА
Розовое
личико Хохотушки с каждым днем бледнело все больше; ее прелестная мордашка, до
сих пор такая свежая и круглая, теперь начала мало-помалу удлиняться; пикантная
физиономия Хохотушки, обычно такая оживленная и сияющая, стала еще серьезнее и
печальнее с того дня, когда гризетка повстречалась с Лилией-Марией у ворот
тюрьмы Сен-Лазар.
– Как
я рада вас видеть, сосед, – сказала девушка Родо-льфу, когда они вышли из
швейцарской г-жи Пипле. – Знаете, мне надо вам столько рассказать.
– Прежде
всего, соседка, скажите, как вы себя чувствуете? Сейчас поглядим внимательно на
ваше красивое личико… по-прежнему ли оно румяно и весело? Увы, нет! Я вижу, что
вы сильно побледнели… Не сомневаюсь, что вы слишком много работаете…
– О
нет, господин Родольф, поверьте, я уже теперь приноровилась к тому, что
приходится больше трудиться… А вид у меня такой просто от горя. Господи боже,
ведь всякий раз, как я повидаю бедного Жермена, я грущу все сильнее и сильнее.
– Он
что, все так же подавлен?
– Еще
больше, чем прежде, господин Родольф. И самое прискорбное вот что: все, что я делаю
для того, чтобы его утешить, обращается против меня… такая уж у меня
судьба. – При последних словах слезы заволокли большие черные глаза
Хохотушки.
– Объясните
мне все подробнее, соседка.
– Ну
вот, к примеру, вчера: я пошла повидать его и захватила с собой книгу, он
просил меня, раздобыть ее, потому что это – роман, мы его вместе читали в
радостные дни, когда были соседями. И вот при виде этой книги Жермен залился
слезами… меня это не удивляет, это так понятно. Конечно же!.. Он вспомнил о тех
мирных и таких чудесных вечерах, которые мы проводили в моей уютной комнатке,
сидя вдвоем у камелька, и мысленно сравнил их со своей ужасной жизнью в тюрьме…
Бедный Жермен, как все это жестоко!
– Успокойтесь,
милая соседка, – сказал Родольф молодой девушке. – Я вам уже говорил,
что, когда Жермен выйдет из тюрьмы и его невиновность будет всеми признана, он
встретится со своей матерью и друзьями и очень скоро забудет – рядом с ними и с
вами – о той поре, когда он подвергался тяжким испытаниям.
– Я
понимаю, господин Родольф, но покамест он так терзается. И потом, это еще не
все…
– А
что же еще?
– Дело
в том, что он ведь единственный порядочный человек среди всех этих злоумышленников,
и они его терпеть не могут, потому что он не хочет с ними водиться.
Надзиратель, который сторожит в приемной зале, а он очень славный человек,
сказал мне, что надо убедить Жермена не держаться так гордо, это, мол, в его
собственных интересах… Он должен сблизиться с этими злодеями, пусть
постарается… но только Жермен того не может, это, как говорится, сильнее его, и
я вся дрожу, боюсь, что они со дня на день могут дурно с ним обойтись… –
Хохотушка внезапно остановилась, смахнула слезу и прибавила: – Но что это я,
все о себе да о себе? Совсем забыла, что хотела поговорить с вами о Певунье.
– О
Певунье? – с удивлением спросил Родольф.
– Позавчера,
когда я ходила навестить Луизу в тюрьме Сен-Лазар, я ее встретила.
– Кого?
Певунью?
– Да,
господин Родольф.
– В
тюрьме Сен-Лазар?
– Она
выходила из ворот с какой-то старой дамой.
– Быть
того не может! – воскликнул пораженный Родольф.
– Уверяю
вас, сосед, что это была именно она.
– Должно
быть, вы ошиблись.
– Нет,
нет! Хоть она и была одета как крестьянка, я ее тотчас узнала; она по-прежнему
красивая, только бледная, и вид у нее такой же милый и грустный, как прежде.
– Стало
быть, она в Париже… А я об этом не знаю! Нет, не могу этому поверить. А что она
делала в тюрьме Сен-Лазар?
– Верно,
как и я, пришла кого-нибудь проведать; я не успела ее подробнее расспросить;
старая дама, что с ней была, такая брюзга и все куда-то торопилась… Значит, вы
ее тоже знаете, нашу Певунью, господин Родольф?
– Разумеется.
– Выходит,
больше сомневаться ни к чему, значит, она мне именно с вас говорила.
– Обо
мне?
– Да,
о вас, сосед. Представьте себе, когда я ей рассказала о беде, что стряслась с
Луизой и Жерменом, такими добрыми и такими честными, которых преследует этот
злющий Жак Ферран, – конечно, я удержалась и не сказала ей, что вы ими
обоими интересуетесь, так как вы мне запретили об этом говорить, – так
вот, Певунья мне объявила, что если бы одна великодушная особа, с которой она,
Певунья, знакома, узнала бы о злосчастной и незаслуженной судьбе бедных моих
узников, то особа эта наверняка пришла бы им на помощь. А я у нее спросила, как
имя этой особы, в ответ она назвала ваше имя, господин Родольф.
– Тогда
это она, именно она…
– Сами
понимаете, мы обе были очень удивлены таким открытием, вернее сказать, сходством
имен; и потому мы пообещали написать друг дружке, одного ли того же Родо-льфа
мы знаем… И сдается, что вы, сосед, один и тот же Родольф.
– Да,
я интересовался судьбой этой бедной девочки… Но то, что вы мне рассказали, то,
что вы встретили ее в Париже, так меня поразило, что, если бы вы не привели мне
таких подробностей о вашей встрече с нею, я по-прежнему считал бы, что вы
заблуждаетесь… Однако прощайте, соседка… то, что я узнал от вас о Певунье,
заставляет меня откланяться… Оставайтесь и дальше столь же осторожной, никому
не говорите о том, что неизвестные друзья в свой срок окажут покровительство и
Луизе и Жермену. Эту тайну необходимо сохранять сейчас больше, чем когда-либо
раньше. Кстати, а как поживает семейство Мореля?
– Все
он» чувствуют себя с каждым днем лучше, господин Родольф, сама госпожа Морель
уже поднялась на ноги, а дети просто на глазах поправляются. Все они обязаны
вам своим благополучием, да и самой жизнью… Вы были так щедры к ним, так
великодушны!.. А как себя чувствует сам Морель, как его здоровье?
– Гораздо
лучше… Как раз вчера я справлялся о нем; время от времени у него наступает
просветление, и теперь появилась твердая надежда, что его вылечат от безумия…
Мужайтесь, милая соседка, и до скорого свидания… Вы ни в чем не нуждаетесь? Вам
хватает тех денег, что вы зарабатываете?
– О
да, господин Родольф; я ведь прихватываю теперь часть ночи, и мне это совсем не
трудно, ведь я все равно почти не сплю.
– Увы,
бедная вы моя! Боюсь, что папа Пету и Рамонетта не слишком много поют, если они
ждут, чтобы вы первая запели…
– Вы
не ошибаетесь, господин Родольф; я и мои пташки, мы теперь совсем не поем. Господи,
вы, пожалуй, станете надо мной смеяться, господин Родольф, но все равно я
скажу: по-моему, они понимают, что мне так грустно!.. Да, и они теперь не
встречают меня веселым щебетаньем, а встречают теперь такой нежной, такой
жалобной трелью, как будто хотят утешить меня. Не правда ли, я просто
сумасшедшая, что этому верю, господин Родольф?
– Вовсе
нет. Я уверен, что птички – ваши добрые друзья, и они вас так любят, что
замечают ваше горе.
– И
то правда, мои милые маленькие пташки такие умные! – простодушно сказала
Хохотушка, очень обрадовавшись, что сосед поддержал ее веру в то, что
канарейки, скрашивающие ее одиночество, так умны и прозорливы.
– Тут
сомнений быть не может: чувство признательности всех делает умнее. А теперь прощайте…
Вернее, до скорого свидания, соседка, надеюсь, уже недалек тот день, когда ваши
красивые глаза опять станут веселыми, такими веселыми, что папе Пету и
Рамонетте нелегко будет за вами угнаться.
– Как
хорошо, если это окажется правдой, господин Родольф! – воскликнула
Хохотушка, подавив тяжкий вздох. – Прощайте же, сосед.
– Прощайте,
соседка, до скорой встречи.
Родольф
никак не мог уразуметь, почему г-жа Жорж, не предупредив его, отвезла в Париж
Лилию-Марию или позволила девушке поехать туда одной: он спешил возвратиться к
себе, чтобы послать нарочного в Букеваль.
В ту
минуту, когда принц очутился на улице Плюме, он увидел, что у дверей его
особняка остановилась почтовая карета: это вернулся из Нормандии Мэрф.
Эсквайр
поехал туда, как мы уже говорили, для того, чтобы разрушить зловещие планы
мачехи г-жи д’Арвиль и ее сообщника Брадаманти.
|
