Глава 19
Ахилла ничего этого не знал: он спокойно и безмятежно горел
в огне своего недуга на больничной койке. Лекарь, принявший дьякона в больницу,
объявил, что у него жестокий тиф, прямо начинающийся беспамятством и жаром, что
такие тифы обязывают медика к предсказаниям самым печальным.
Ротмистр Порохонцев ухватился за эти слова и требовал у
врача заключения: не следует ли поступок Ахиллы приписать началу его
болезненного состояния? Лекарь взялся это подтвердить. Ахилла лежал в
беспамятстве пятый день при тех же туманных, но приятных представлениях и в том
же беспрестанном ощущении сладостного зноя. Пред ним на утлом стульчике сидел
отец Захария и держал на голове больного полотенце, смоченное холодною водой.
Ввечеру сюда пришли несколько знакомых и лекарь.
Дьякон лежал с закрытыми глазами, но слышал, как лекарь
сказал, что кто хочет иметь дело с душой больного, тот должен дорожить первою
минутой его просветления, потому что близится кризис, за которым ничего
хорошего предвидеть невозможно.
— Не упустите такой минуты, — говорил он, — у
него уже пульс совсем ненадёжный, — и затем лекарь начал беседовать с
Порохонцевым и другими, которые, придя навестить Ахиллу, никак не могли себе
представить, что он при смерти, и вдобавок при смерти от простуды! Он,
богатырь, умрёт, когда Данилка, разделявший с ним холодную ванну, сидит в
остроге здоров-здоровешенек. Лекарь объяснял это тем, что Ахилла давно был
сильно потрясён и расстроен.
— Да, да, да, вы говорили… — у него возвышенная
чувствительность, — пролепетал Захария.
— Странная болезнь, — заметил Порохонцев, — и
тут все новое! Я сколько лет живу и не слыхал такой болезни.
— Да, да, да… — поддержал его Захария, — утончаются
обычаи жизни и усложняются болезни.
Дьякон тихо открыл глаза и прошептал:
— Дайте мне питки!
Ему подали металлическую кружку, к которой он припал
пламенными губами и, жадно глотая клюковное питьё, смотрел на всех воспалёнными
глазами.
— Что, наш орган дорогой, как тебе теперь? —
участливо спросил его голова.
— Огустел весь, — тяжело ответил дьякон и через
минуту совсем неожиданно заговорил в повествовательном тоне: — Я после своей
собачонки Какваски… — когда её мальпост колесом переехал… хотел было себе ещё
одного пёсика купить… Вижу в Петербурге на Невском собачея… и говорю: «Достань,
говорю, мне… хорошенькую собачку…» А он говорит: «Нынче, говорит, собак нет, а
теперь, говорит, пошли все понтёра и сетера»… — «А что, мол, это за звери?..» —
«А это те же самые, говорит, собаки, только им другое название».
Дьякон остановился.
— Вы это к чему же говорите? — спросил больного
смелым, одушевляющим голосом лекарь, которому казалось, что Ахилла бредит.
— А к тому, что вы про новые болезни рассуждали: все
они… как их ни называй, клонят к одной предместности — к смерти…
И с этим дьякон опять забылся и не просыпался до полуночи,
когда вдруг забредил:
— Аркебузир, аркебузир… пошёл прочь, аркебузир!
И с этим последним словом он вскочил и, совершенно
проснувшись, сел на постели.
— Дьякон, исповедайся, — сказал ему тихо Захария.
— Да, надо, — сказал Ахилла, — принимайте
скорее, — исповедаюсь, чтоб ничего не забыть, — всем грешен,
простите, Христа ради, — и затем, вздохнув, добавил: — Пошлите скорее за
отцом протопопом.
Грацианский не заставил себя долго ждать и явился.
Ахилла приветствовал протоиерея издали глазами, попросил у
него благословения и дважды поцеловал его руку.
— Умираю, — произнёс он, — желал попросить
вас, простите: всем грешен.
— Бог вас простит, и вы меня простите, — отвечал
Грацианский.
— Да я ведь и не злобствовал… но я рассужденьем не
всегда был понятен…
— Зачем же конфузить себя… У вас благородное сердце…
— Нет, не стоит сего… говорить, — перебил,
путаясь, дьякон. — Все я не тем занимался, чем следовало… и напоследях…
серчал за памятник… Пустая фантазия: земля и небо сгорят, и все провалится.
Какой памятник! То была одна моя несообразность!
— Он уже мудр! — уронил, опустив головку, Захария.
Дьякон метнулся на постели.
— Простите меня, Христа ради, — возговорил он
спешно, — и не вынуждайте себя быть здесь, меня опять распаляет недуг…
Прощайте!
Учёный протопоп благословил умирающего, а Захария пошёл
проводить Грацианского и, переступив обратно за порог, онемел от ужаса:
Ахилла был в агонии и в агонии не столько страшной, как
поражающей: он несколько секунд лежал тихо и, набрав в себя воздуху, вдруг
выпускал его, протяжно издавая звук: «у-у-у-х!», причём всякий раз взмахивал
руками и приподнимался, будто от чего-то освобождался, будто что-то скидывал.
Захария смотрел на это, цепенея, а утлые доски кровати все
тяжче гнулись и трещали под умирающим Ахиллой, и жутко дрожала стена, сквозь
которую точно рвалась на простор долго сжатая стихийная сила.
— Уж не кончается ли он? — хватился Захария и
метнулся к окну, чтобы взять маленький требник, но в это самое время Ахилла
вскрикнул сквозь сжатые зубы:
— Кто ты, огнелицый? Дай путь мне!
Захария робко оглянулся и оторопел, огнелицего он никого не
видал, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетев сам из себя, здесь же
где-то с кем-то боролся и одолел…
Робкий старичок задрожал всем телом и, закрыв глаза, выбежал
вон, а через несколько минут на соборной колокольне заунывно ударили в колокол
по умершем Ахилле.
|
