Глава 8
Вот весь Старогород сопровождает тело Туберозова в церковь.
Обедня и отпевание благодаря Ахилле производили ужасное впечатление; дьякон,
что ни начнёт говорить, захлёбывается, останавливается и заливается слезами.
Рыдания его, разносясь в толпе, сообщают всем глубочайшую горесть.
Только во время надгробного слова, сказанного одним из
священников, Ахилла смирил скорбь свою и, слушая, тихо плакал в платок; но
зато, когда он вышел из церкви и увидел те места, где так много лет ходил
вместе с Туберозовым, которого теперь несут заключённым в гробе, Ахилла
почувствовал необходимость не только рыдать, но вопить и кричать. Дабы дать
исход этим рвавшимся из души его воплям, он пел «Святый Бессмертный, помилуй
нас», но пел с такой силой, что слепая столетняя старуха, которую при
приближении печального шествия внуки вывели за ворота поклониться гробу, вдруг всплеснула
руками и, упав на колени, воскликнула:
— Ох, слышит это, слышит господь, как Ахилла под самое
небо кричит!
Но вот и обведённое рвом и обсаженное ветлами место
упокоения — кладбище, по которому часто любил гулять вечерами Туберозов и о
порядке которого он немало заботился. Гроб пронесли под перемёт тёмных тесовых
ворот; пропета последняя лития[218],
и белые холсты, перекатившись через насыпь отвала, протянулись над тёмною
пропастью могилы. Через секунду раздастся последний «аминь», и гроб опустится в
могилу.
Но пред этим ещё надлежало произойти чему-то, чего никто не
ожидал. Много раз в жизнь свою всех удивлявший Ахилла почувствовал
необходимость ещё раз удивить старогородцев, и притом удивить совсем в новом
роде. Бледный и помертвевший, он протянул руку к одному из державших холст
могильщиков и, обратясь умилёнными глазами к духовенству, воскликнул:
— Отцы! молю вас… велите повременить немного… я только
некое самое малое слово скажу.
Всхлипывающий Захария торопливо остановил могильщиков и,
протянув обе руки к дьякону, благословил его.
Весь облитый слезами, Ахилла обтёр бумажным платком покрытый
красными пятнами лоб и судорожно пролепетал дрожащими устами: «В мире бе и мир
его не позна»… и вдруг, не находя более соответствующих слов, дьякон побагровел
и, как бы ловя высохшими глазами звуки, начертанные для него в воздухе, грозно
воскликнул: «Но возрят нань его же прободоша», — и с этим он бросил горсть
земли на гроб, снял торопливо стихарь и пошёл с кладбища.
— Превосходно говорили государь отец дьякон! прошептал
сквозь слезы карлик.
— Се дух Савелиев бе на нем, — ответил ему
разоблачавшийся Захария.
Глава 9
После похорон Туберозова Ахилле оставалось совершить два
дела: во-первых, подвергнуться тому, чтоб «иной его препоясал», а во-вторых,
умереть, будучи, по словам Савелия, «живым отрицанием смерти». Он
непосредственно и торопливо принялся приближать к себе и то и другое.
Освободившись от хлопот за погребальным обедом, Ахилла лёг на своём войлоке в
сеничном чулане и не подымался.
Прошёл день, два и три, Ахилла все лежал и не показывался.
Дом отца Туберозова совсем глядел мёртвым домом: взойдёт яркое солнце и осветит
его пустынный двор — мертво; набежат грядой облачка и отразятся в стёклах его
окон, словно замогильные тени, и опять ничего.
Наблюдая эту тишь, соседи стали жаловаться, что им даже
жутко; а дьякон все не показывался. Стало сомнительно, что с ним такое?
Захария пошёл его навещать. Долго кроткий старичок ходил из
комнаты в комнату и звал:
— Дьякон, где ты? Послушай, дьякон!
Но дьякон не откликался. Наконец, отец Захария приотворил
дверь в тёмный чуланчик.
— Чего вы, отец Захария, так гласно стужаетесь[219]? — отозвался
откуда-то из темноты Ахилла.
— Да как, братец мой, чего? Где ты о сю пору
находишься?
— Приотворите пошире дверь: я вот тут, в уголушке.
Бенефактов исполнил, что ему говорил Ахилла, и увидел его
лежащим на примощенной к стене дощатой кроватке. На дьяконе была ровная
холщовая сорочка с прямым отложным воротником, завязанным по-малороссийски
длинною пёстрою тесьмой, и широкие тиковые полосатые шаровары.
— Что же ты так это, дьякон? — вопросил его, ища
себе места, отец Бенефактов.
— Позвольте, я подвинусь, — отвечал Ахилла,
перевалясь на ближайшую к стене доску.
— Что же ты, дьякон?
— Да, вот вам и дьякон…
— Да что ж ты такое?
— Уязвлён, — ответил Ахилла.
— Да чем же ты это уязвлён?
— Смешно вы, отец Захария, спрашиваете: чем? Тем и
уязвлён. Кончиной отца протопопа уязвлён.
— Да, ну что ж делать? Ведь это смерть… конечно… она
враждебна… всему естеству и помыслам преграда… но неизбежно… неизбежно…
— Вот я этою преградой и уязвлён.
— Но ты… ты того… мужайся… грех… потому воля…
определение…
— Ну, когда ж я и определением уязвлён!
— Но что же ты это зарядил: уязвлён, уязвлён! Это,
братец, того… это нехорошо.
— Да что же осталось хорошего! — ничего.
— Ну, а если и сам понимаешь, что мало хорошего, так и
надо иметь рассудок: закона природы, брат, не обойдёшь!
— Да про какой вы тут, отец Захария, про «закон
природы»! Ну, а если я и законом природы уязвлён?
— Да что же ты теперь будешь с этим делать?
— Тс! ах, царь мой небесный! Да не докучайте вы мне,
пожалуйста, отец Захария, с своими законами! Ничего я не буду делать!
— Однако же, неужто так и будешь теперь все время
лежать?
Дьякон промолчал, но потом, вздохнув, начал тихо:
— Я ещё очень скорблю, а вы сразу со мной заговорили. О
каком вы тут деле хотите со мной разговаривать?
— Да поправляйся скорей, вот что, потому что ведь хоть
и в скорбех, а по слабости и есть и пить будем.
— Да это-то что, что про это и говорить? Есть-то и пить
мы будем, а вот в этом-то и причина!
— Что, что такое? Какая причина?
— А вот та причина, что мы теперь, значит, станем об
этом, что было, мало-помалу позабывать, и вдруг совсем, что ли, про него
позабудем?
— А что же делать?
— А то делать, что я с моим характером никак на это не
согласен, чтоб его позабыть.
— Все, братец, так; а придёт время, позабудешь.
— Отец Захария! Пожалуйста, вы мне этого не говорите,
потому что вы знаете, какой я в огорчении дикий.
— Ну вот ещё! Нет, уж ты, брат, от грубостей
воздерживайся.
— Да, воздерживайся! А кто меня от чего-нибудь теперь
будет воздерживать?
— Да если хочешь, я тебя удержу!
— Полноте, отец Захария!
— Да что ты такое? Разумеется, удержу!
— Полноте, пожалуйста!
— Да отчего же полноте?
— Да так; потому что зачем неправду говорить: ни от
чего вы меня не можете удержать.
— Ну, это ты, дьякон, даже просто нахал, —
отвечал, обидясь, Захария.
— Да ничуть не нахал, потому что я и вас тоже люблю, но
как вы можете меня воздержать, когда вы характера столь слабого, что вам даже
дьячок Сергей грубит.
— Грубит! Мне все грубят! А ты больше ничего как глупо
рассуждаешь!
— А вот удержите же меня теперь от этого, чтоб я так не
рассуждал.
— Не хочу я тебя удерживать, да… не хочу, не хочу за
то, что я пришёл тебя навестить, а ты вышел грубиян… Прощай!
— Да позвольте, отец Захария! Я совсем не в том смысле…
— Нет, нет; пошёл прочь: ты меня огорчил.
— Ну, бог с вами…
— Да, ты грубиян, и очень большой грубиян.
И Захарий ушёл, оставив дьякона, в надежде, что авось тому
надоест лежать и он сам выйдет на свет; но прошла ещё целая неделя, а Ахилла не
показывался.
— Позабудут, — твердил он, — непременно все
они его позабудут! — И эта мысль занимала его неотвязно, и он сильнейшим
образом задумывался, как бы этому горю помочь.
Чтобы вызвать Ахиллу из его мурьи, нужно было особое
событие.
Проснувшись однажды около шести часов утра, Ахилла смотрел,
как сквозь узенькое окошечко над дверями в чуланчик пронизывались лучи
восходящего солнца, как вдруг к нему вбежал впопыхах отец Захария и объявил,
что к ним на место отца Туберозова назначен новый протопоп.
Ахилла побледнел от досады.
— Что же ты не рад, что ли, этому? — вопросил
Захария.
— А мне какое до этого дело?
— Как какое до этого дело? А ты спроси, кто
назначен-то?
— Да разве мне не все равно?
— Академик![220]
— Ну вот, академик! Вишь чему вы обрадовались! Нет,
ей-богу, вы ещё суетны, отец Захария.
— Чего ты «суетный»? Академик — значит умный.
— Ну вот опять: умный! Да пусть себе умный: нешто мы с
вами от этого поумнеем?
— Что же это, — стало быть, учёного духовенства не
уважаешь?
— А разве ему не все равно, уважаю я его или не уважаю?
Ему от этого ничего, а я, может быть, совсем о чем важнее думаю.
— О чем; позволь спросить, о чем?
— О вчерашнем.
— Вот ты опять грубишь!
— Да ничего я вам не грублю: вы думаете, как бы нового
встретить, а я — как бы старого не забыть. Что вы тут за грубость находите?
— Ну, с тобой после этого говорить не стоит, —
решил Захария и с неудовольствием вышел, а Ахилла тотчас же встал, умылся и
потёк к исправнику с просьбой помочь ему продать как можно скорее его дом и
пару его аргамаков.
— На что это тебе? — спрашивал Порохонцев.
— Не любопытствуй, — отвечал Ахилла, — только
после, когда сделаю, тогда все и увидишь.
— Хоть скажи, в каком роде?
— В таком роде, чтобы про отца Савелия не скоро позабыли,
вот в каком роде.
— Пусть отец Захария о нем чаще в слове церковном
напоминает.
— Что отец Захария может напоминать? Нет, он нынче уже
науки любит, а я… я по-старому человека люблю.
На этом кончились переговоры, и имущество Ахиллы, согласно
его желанию, было продано.
Оставалось смотреть, что он теперь станет делать.
Дьякон получил за все ему принадлежавшее двести рублей;
сунул оба билетика в карман нанкового подрясника и объявил, что идёт в
губернию. Он уже отрубил себе от тонкой жердины дорожную дубинку, связал
маленький узелок, купил на базаре две большие лепёшки с луком и, засунув их в
тот же карман, где лежали у него деньги, совсем готов был выступить в поход,
как вдруг приехал новый протопоп Иродион Грацианский. Это был благообразный
человек неопределённого возраста. По его наружному виду ему с одинаковым
удобством можно было дать двадцать шесть лет, как и сорок.
Ахилла подошёл к этому своему новому настоятелю и, приняв от
него благословение, хотел поцеловать ему руку, но когда тот отдёрнул эту руку и
предложил дружески поцеловаться, то Ахилла и поцеловался.
— Видишь, какой добрый! — говорил дьякону,
провожая его через час, Захария.
— В чем же вы так скоро это, отец Захария, заключаете
его добрость? — отвечал небрежно Ахилла.
— Как же? даже не позволил тебе руки поцеловать, а
устный поцелуй… это добрость.
— А по-моему, это больше ничего как самая пустая
поважность, — отвечал Ахилла
Теперь он уже ожесточённо ревновал нового протопопа к месту
Савелия и придирался к нему, стараясь находить в нем все нехорошее, чтоб он
никак не мог сравниться с покойным Туберозовым. Чем более новый протопоп всем
старогородцам нравился, тем Ахилла ожесточённее хотел его ненавидеть.
|
