Глава 2
Николай Афанасьевич не напрасно ничего не ожидал от письма,
с которым поскакал дьякон. Ахилла проездил целую неделю и, возвратясь домой с
опущенною головой и на понуром коне, отвечал, что ничего из того письма не было,
да и ничего быть не могло.
— Отчего это так? — пытали Ахиллу.
— Очень просто! Оттого, что отец Савелий сами сказали
мне: «Брось эти хлопоты, друг; для нас, духовных, нет защитников. Проси всех, в
одолжение мне, не вступаться за меня».
И дьякон более не хотел об этом и говорить.
— Что же, — решил он, — если уже нет промеж
нас ни одного умного человека, который бы знал, как его защитить, так чего
напрасно и суетиться? Надо исполнять его научение и не вмешиваться.
Ахилла гораздо охотнее рассказывал, в каком положении нашёл
Туберозова и что с ним было в течение этой недели. Вот что он повествовал.
— Владыка к ним даже вовсе не особенно грозны и даже
совсем не гневливы и предали их сему терзанию только для одной политики, чтобы
не противоречить за чиновников светской власти. Для сего единственно и вызов
отцу Савелию сделали, да-с! И отец Савелий могли бы и совсем эту вину с себя
сложить и возвратиться, потому что владыка потаённо на их стороне… да-с! И им
было от владыки даже на другой же день секретно преподано, чтоб они шли к
господину губернатору, и повинились, и извинились, да-с! Но токмо отец Савелий,
по крепкому нраву своему, отвечали строптиво… «Не знаю, говорит, за собой вины,
а потому не имею в чем извиняться!» Этим и владыку ожесточили, да-с! Но и то ожесточение
сие не особенное, потому владыка решение консисторское о назначении следствия
насчёт проповеди синим хером перечеркнули и все тем негласно успокоили, что
назначили отца Савелия к причетнической при архиерейском доме должности, —
да-с!
— И он ныне причетничествует? — спросил Захария.
— Да-с; читает часы и паремии[196], но обычая своего не изменяют и на
политичный вопрос владыки: «В чем ты провинился?» ещё политичнее, яко бы по
непонятливости, ответил: «В этом подряснике, ваше преосвященство», и тем себе
худшее заслужили, да-с!
— О-о-ох! — воскликнул Захария и отчаянно замотал
головкой, закрыв ручками уши.
— Наняли у жандармского вахмистра в монастырской
слободке жёлтенькую каморочку за два с половиной серебра в месяц и ходят себе с
кувшином на реку по воду. Но в лице и в позиции они очень завострились, и
наказали, чтобы вы, Наталья Николаевна, к ним всемерно спешили.
— Еду, завтра же еду, — отвечала плачущая
протопопица.
— Да-с; только и всех новостей. А этот прокурор, к
которому было письмо, говорит: «Скажи, не моё это дело, у вас своё начальство
есть», и письма не дал, а велел кланяться, — вот и возьмите, если хотите,
себе его поклон. И ещё велел всем вам поклониться господин Термосесов; он
встретился со мной в городе: катит куда-то шибко и говорит: «Ах, постой,
говорит, пожалуйста, дьякон, здесь у ворот: я тебе штучку сейчас вынесу: ваша
почтмейстерша с дочерьми мне пред отъездом свой альбом навязала, чтоб им стихи
написать, я его завёз, да и назад переслать не с кем. Сделай милость, просит,
отдай им, когда назад поедешь». Я думаю себе: враг тебя побери. «Давай»,
говорю, чтоб отвязаться, и взял.
Дьякон вынул из кармана подрясника тощий альбомчик из
разноцветной бумаги и прочитал:
На последнем сём листочке
Пишем вам четыре строчки
В знак почтения от нас.
Ах, не вырвало бы вас?
— Вот его всем вам почтение, и примите оное, яко дань
вам благопотребную.
И Ахилла швырнул на стол пред публикой альбом с почтением
Термосесова, а сам отправился с дороги спать на конюшню.
Утром рано его разбудил карлик и, сев возле дьякона на
вязанку сена, спросил:
— Ну-с, что же теперь, сударь, будем далее делать?
— Не знаю, Николавра, ей-право, не знаю!
— Или на этом будет и квита? — язвил Николай
Афанасьич.
— Да ведь, голубчик Никола… куда же сунешься?
— Куда сунуться-с?
— Да; куда ты сунешься? ишь, всюду волки сидят.
— Ну, а я, сударь, старый заяц: что мне волков бояться?
Пусть меня волки съедят.
Карлик встал и равнодушно протянул Ахилле на прощание руку,
но когда тот хотел его удержать, он нетерпеливо вырвался и, покраснев, добавил:
— Да-с, сударь! Нехорошо! А ещё великан!.. Оставьте
меня; старый заяц волков не боится, пускай его съедят! — и с этим Николай
Афанасьич, кряхтя, влез в свою большую крытую бричку и уехал.
Ахилла вышел вслед за ним за ворота, но уже брички и видно не
было.
В этот же день дьякон выпроводил Наталью Николаевну к мужу и
остался один в опальном доме.
|