Глава 8
— У нас, как я с Кавказа перевёлся, — начал
майор, — был полковник, превесёлый начальник и службист. Саблю золотую
имел за храбрость. Делали мы Венгерскую кампанию в сорок восьмом году.[200] Ночью нужно было охотников
послать, а тут попойка шла. Полковник и говорит: «Сколько охотников?» Адъютант
отвечает: «Сто десять охотников». — «Ого! — говорит полковник, а сам
в преферанс играет. — Это, говорит, много. Нет ли между ними трусов?»
Адъютант говорит: «Нету». — «А если есть?» — «Не надеюсь, говорит,
господин полковник». — «А нуте-ка, говорит, соберите их». Собрали.
«Ну-ка, — говорит полковник, — попробуем. Кто самый храбрый? Кто за
старшего?» Такой-то, Сергеев там что ли, или Иванов. «Позвать, говорит, его
сюда. Ты за старшего идёшь?» — «Я, говорит, ваше высокоблагородие». — «Ты
не трус?» — «Никак нет, говорит, ваше высокоблагородие». —»Не трус?» —
«Нет». — «Ну, если не трус, потяни меня за ус». Солдатик стал, да и ни с
места, и оробел. Кликнули другого, и другой тоже, третьего, и третий, и пятый,
и десятый. Все трусами в этот раз оказались.
— Ах, лукавый его возьми! Вот выдумщик! —
воскликнул весело Ахилла. — «Трус, потяни меня за ус!» Ха-ха-ха!.. Это
отлично! Капитан, пусть, друг, тебя учитель Варнава за ус тронет.
— Охотно, — отвечал капитан.
Препотенский отказывался, но его раздражили злыми насмешками
над его трусостью, и он согласился.
Ахилла выставил на средину комнаты стул, и капитан
Повердовня сел на этот стул и подпёрся в бока по-кавалерийски.
Вокруг него стали исправник, Захария, голова и майор.
Ахилла поместился у самого плеча Варнавы и наблюдал каждое
его движение.
Учитель пыхтел, мялся, ёжился и то робко потуплял глаза, то
вдруг расширял их и, не шевелясь, двигался всем своим существом, точно по нем
кверху полозьями ездили.
Ахилла, по доброте своей, ободрял его как умел, говоря:
— Да чего же ты, дурачок, испугался? Ты не бось: он не
укусит, не робей.
И с этим дьякон послюнил себе концы пальцев, сердобольно
поправил ими набегавшую на глаза Варнавы косицу и добавил:
— Ну, хватай его сразу за ус!
Варнава тронулся, но дрогнул в коленах и отступил.
— Ну так ты трус, — сказал Ахилла. — А ты бы,
дурачок, посудил: чего ты боишься-то?.. Смех!
Варнава посудил и расслабел ещё хуже. А Повердовня сидит как
божок и чувствует, что он «душа общества», и готовит обществу ещё новый
сюрприз.
— Ты трус, братец, трус. Презренный трус, понимаешь ли,
самый презренный трус, — внушал на ухо учителю Ахилла.
— Что ж это, нехорошо: гости ждут, — замечал
майор. Препотенский подумал и, указав пальцем на исправника, сказал:
— Позвольте, я лучше Воина Васильича потяну.
— Нет, ты не его, а меня, — настаивал Повердовня и
опять засерьезничал.
— Трус, трус! — опять шепчут со всех сторон.
Варнава это слышит, и по его лицу выступает холодный пот, по телу его бегут
мурашки; он разнемогается нестерпимою, раздражающею немочью робости и в этой
робости даже страшен становится.
Прежде всех это заметил близко за ним наблюдавший Ахилла.
Видя острое сверкание глаз учителя, он кивал исправнику отойти подальше, а
Захарию просто взял за рукав и, оттянув назад, сказал:
— Не стойте около него, отец: видите, он мечтает.
Варнава начал выступать. Вот он делает шаг, вот трепещущая
рука труса шевельнулась, отделилась и стала подниматься тихо и медленно, но не
к усам капитана, а неукоснительно прямо к лицу исправника.
Это постоянное стремление Варнавиной руки к исправничьей
физиономии заставило всех улыбнуться.
— Черт его, братцы мои, знает, что в нем такое
действует! — воскликнул Ахилла и, обратясь к исправнику, ещё раз ему
погрозил: отойди, мол, а то, видишь, человек смущается.
Но в это же краткое мгновенье Препотенский, зажмуря глаза,
издалеча коснулся усов Повердовни: капитан на него страшно зарычал и неожиданно
гавкнул по-собачьи. Варнава, не снеся этого, неистово вскрикнул и, кинувшись
пантерою на исправника, начал в беспамятстве колотить кого попало.
Это был сюрприз, какого никто не ожидал, и эффект его был
полнейший. Опрокинутая лампа, пылающий керосин, бегущие гости, ужас исправника
и вопли Варнавы, отбивавшегося в углу от преследующего его привидения, —
все это сделало продолжение пира невозможным.
Петербургская гостья уезжала, а Препотенский, хорошо знавший
все ходы и переходы почтмейстерского помещения, пользуясь минутой проводов,
бросился коридором в контору и спрятался там за шкафом.
|
