Увеличить |
Глава 6
Рассвет быстро яснел, и пока солнце умывалось в тумане за
дымящимся бором, золотые стрелы его лучей уже остро вытягивались на горизонте.
Лёгкий туман всполохнулся над рекой и пополз вверх по скалистому берегу; под
мостом он клубится и липнет около чёрных и мокрых свай. Из-под этого тумана
синеет бакша и виднеется белая полоса шоссе. На всем ещё лежат тени полусвета,
и нигде, ни внутри домов, ни на площадях и улицах, не заметно никаких признаков
пробуждения.
Но вот на самом верху крутой, нагорной стороны Старого
Города, над узкою крестовою тропой, что ведёт по уступам кременистого обрыва к
реке, тонко и прозрачно очерчиваются контуры весьма странной группы. При слабом
освещении, при котором появляется эта группа, в ней есть что-то фантастическое.
Посредине её стоит человек, покрытый с плеч до земли ниспадающим длинным
хитоном, слегка схваченным в опоясье. Фигура эта появилась совершенно
незаметно, точно выплыла из редеющего тумана, и стоит неподвижно, как
привидение.
Суеверный человек может подумать, что это старогородский
домовой, пришедший повздыхать над городом за час до его пробуждения.
Однако все более и более яснеющий рассвет с каждым
мгновением позволяет точнее видеть, что это не домовой, и не иной дух, хотя в
то же время все-таки и не совсем что-либо обыкновенное. Теперь мы видим, что у
этой фигуры руки опущены в карманы. Из одного кармана торчит очень длинный прут
с надвязанною на его конце пращой, или по крайней мере рыболовною лесой, из
другого — на четырех бечевах висит что-то похожее на тяжёлую палицу. Но вот
шелохнул ветерок, по сонной реке тихо сверкнуло мелкой рябью, за узорною
решёткой соборного храма встрепенулись листочки берёз, и пустые складки широких
покровов нагорной статуи задвигались тихо и открыли тонкие ноги в белых ночных
панталонах. В эту же секунду, как обнажились эти тонкие ноги, взади из-за них
неожиданно выставилось четыре руки, принадлежащие двум другим фигурам,
скрывавшимся на втором плане картины. Услужливые руки эти захватили раздутые
полы, собрали их и снова обернули ими тоненькие белые ноги кумира. Теперь
стоило только взглянуть поприлежнее, и можно было рассмотреть две остальные
фигуры. Справа виднелась женщина. Она бросалась в глаза прежде всего непомерною
выпуклостью своего чрева, на котором высоко поднималась узкая туника. В руках у
этой женщины медный блестящий щит, посредине которого был прикреплён большой
пук волос, как будто только что снятых с черепа вместе с кожей. С другой
стороны, именно слева высокой фигуры, выдавался широкобородый, приземистый,
чёрный дикарь. Под левою рукой у него было что-то похожее на орудия пытки, а в
правой — он держал кровавый мешок, из которого свесились книзу две человеческие
головы, бледные, лишённые волос и, вероятно, испустившие последний вздох в
пытке. Окрест этих трех лиц совсем веяло воздухом северной саги. Но вот свет,
ясное солнце всплыло ещё немножко повыше, и таинственной саги как не бывало.
Это просто три живые, хотя и весьма оригинальные человека. Они и ещё постояли с
минуту и потом двинулись книзу. Спустясь шагов десять, они снова остановились,
и тот, который был из них выше других и стоял впереди, тихонько промолвил:
— Смотри, брат Комарь, а ведь их что-то нынче не видно!
— Да, не видать, — отвечал чернобородый Комарь.
— Да ты получше смотри!
Комарь воззрился за реку и через секунду опять произнёс:
— Нечего смотреть: никого не видать.
— А в городе, господи, тишь-то какая!
— Сонное царство, — заметила тихо фигура,
державшая медный щит под рукой.
— Что ты говоришь, Фелиси? — спросила, не
расслышав, худая фигура.
— Я докладываю вам, Воин Васильевич, что в городе
сонное царство, — проговорила в ответ женщина.
— Да, сонное царство; но скоро начнут просыпаться. Вот
погляди-ка, Комарь, оттуда уж, кажется, кто-то бултыхнул?
Фигура кивнула налево к острову, с которого лёгкий парок
подымался и тихо клубился под мостом.
— Бултыхнул и есть, — ответил Комарь и начал
следить за двумя тонкими кружками, расширявшимися по тихой воде. В центре переднего
из этих кружков, тихо качаясь, вертелось что-то вроде зрелой, жёлтой тыквы.
— Ах он, каналья! опять прежде нас бултыхнул, не
дождавшись начальства.
— А вон и оттуда готов, — молвил бесстрастно
Комарь.
— Может ли быть! Ты врёшь, Комарище.
— А вон! поглядите, вон, идут уж над самою рекой!
Все три путника приложили ладони к бровям и, поглядев за
реку, увидали, что там выступало что-то рослое и дебелое, с ног до головы
повитое белым саваном: это «что-то» напоминало как нельзя более статую
Командора и, как та же статуя, двигалось плавно и медленно, но неуклонно
приближаясь к реке.
В эти минуты светозарный Феб быстро выкатил на своей
огненной колеснице ещё выше на небо; совсем разредевший туман словно весь
пропитало янтарным тоном. Картина обагрилась багрецом и лазурью, и в этом
ярком, могучем освещении, весь облитый лучами солнца, в волнах реки показался
нагой богатырь с буйною гривой чёрных волос на большой голове. Он плыл против
течения воды, сидя на достойном его могучем красном коне, который мощно рассекал
широкою грудью волну и сердито храпел темно-огненными ноздрями.
Все эти пешие лица и плывущий всадник стремятся с разных
точек к одному пункту, который, если бы провести от них перекрёстные линии,
обозначился непременно на выдающемся посредине реки большом камне. В первой
фигуре, которая спускается с горы, мы узнаем старогородского исправника Воина
Васильевича Порохонцева, отставного ротмистра, длинного худого добряка,
разрешившего в интересах науки учителю Варнаве Препотенскому воспользоваться
телом утопленника. На этом сухом и длинном меценате надет масакового цвета
шёлковый халат, а на голове остренькая гарусная ермолка; из одного его кармана,
где покоится его правая рука, торчит тоненькое кнутовище с навязанным на нем
длинным выводным кнутом, а около другого, в который засунута левая рука
городничего, тихо показывается огромная, дочерна закуренная пенковая трубка и
сафьяновый восточный кисет с охотницким ремешком.
У него за плечом слева тихо шагает его главный кучер Комарь,
баринов друг и наперсник, давно уже утративший своё крёстное имя и от всех
называемый Комарем. У Комаря вовсе не было с собой ни пытальных орудий, ни двух
мёртвых голов, ни мешка из испачканной кровью холстины, а он просто нёс под
мышкой скамейку, старенький пунцовый коверчик да пару бычьих туго надутых
пузырей, связанных один с другим суконною покромкой.
Третий лик, за четверть часа столь грозный, с медным щитом
под рукой, теперь предстаёт нам в скромнейшей фигуре жены Комаря. «Мать
Фелисата», — так звали эту особу на дворне, — была обременена
довольно тяжёлою ношей, но вся эта ноша тоже отнюдь не была пригодна для битвы.
Прежде всего она несла своё чрево, служившее приютом будущему юному Комаренку,
потом под рукой у неё был ярко заблиставший на солнце медный таз, а в том тазе
мочалка, в мочалке — суконная рукавичка, в суконной рукавичке — кусочек
камфарного мыла; а на голове у неё лежала вчетверо сложенная белая простыня.
Картина самого тихого свойства.
Под белым покровом шедшая тихо с Заречья фигура тоже вдруг
потеряла свою грандиозность, а с нею и всякое подобие с Командором. Это шёл
человек в сапогах из такой точно кожи, в какую обута нога каждого смертного,
носящего обувь. Шёл он спокойно, покрытый до пят простыней, и когда, подойдя к
реке, сбросил её на траву, го в нем просто-напросто представился дебелый и
нескладный белобрысый уездный лекарь Пуговкин.
В кучерявом нагом всаднике, плывущем на гнедом долгогривом
коне, узнается дьякон Ахилла, и даже еле мелькающая в мелкой ряби струй тыква
принимает знакомый человеческий облик: на ней обозначаются два кроткие голубые
глаза и сломанный нос. Ясно, что это не тыква, а лысая голова Константина
Пизонского, старческое тело которого скрывается в свежей влаге.
Пред нами стягивается на своё урочное место компания
старогородских купальщиков, которые издавна обыкновенно встречаются здесь таким
образом каждое утро погожего летнего дня и вместе наслаждаются свежею, утреннею
ванной. Посмотрим на эту сцену.
Первый сбросил с себя свою простыню белый лекарь, через
минуту он снял и второй свой покров, свою розовую серпянковую сорочку[124], и вслед за тем, шибко
разбежавшись, бросился кувырком в реку и поплыл к большому широкому камню,
который возвышался на один фут над водой на самой средине реки. Этот камень
действительно был центром их сборища.
Лекарь в несколько взмахов переплыл пространство, отделявшее
его от камня, вскочил на гладкую верхнюю площадь камня и, захохотав, крикнул:
— Я опять прежде всех в воде! — И с этим лекарь
гаркнул Ахилле: — Плыви скорей, фараон! Видишь ли ты его, чертушку? —
опять, весело смеясь, закричал он исправнику и снова, не ожидая ответа от
ротмистра, звал уже Пизонского, поманивая его тихонько, как уточку: — Гряди,
плешиве! гряди, плешиве[125]!
Меж тем к исправнику, или уездному начальнику, который не
был так проворен и ещё оставался на суше, в это время подошла Фелисата: она его
распоясала и, сняв с него халат, оставила в одном бельё и в пёстрой фланелевой
фуфайке.
Так этот воин ещё приготовлялся к купанью, тогда как лекарь,
сидя на камне и болтая в воде ногами, вертелся во все стороны и весело свистал
и вдруг неожиданно так громко треснул подплывшего к нему Ахиллу ладонью по
голой спине, что тот даже вскрикнул, не от удара, а от громогласного звука.
— За что это так громко дерёшься? — воскликнул
дьякон.
— Не хватай меня за тело, — отвечал лекарь.
— А если у меня такая привычка?
— Отвыкай, — отозвался снова, громко свистя,
лекарь.
— Я и отвыкаю, да забываюсь.
Лекарь ничего не ответил и продолжал свистать, а дьякон,
покачав головой, плюнул и, развязав шнурочек, которым был подпоясан по своему
богатырскому телу, снял с этого шнурочка конскую скребницу и щётку и начал
усердно и с знанием дела мыть гриву своего коня, который, гуляя на чембуре,
выгибал наружу ладьистую спину и бурливо пенил коленами воду.
Этот пейзаж и жанр представляли собою простоту
старогородской жизни, как увертюра представляет музыку оперы; но увертюра ещё
не окончена.
|