Увеличить |
Глава 4
— То, господа, было вскоре после французского
замирения, как я со в бозе почившим государем императором разговаривал.
— Вы с государем разговаривали? — сию же минуту
перебили рассказчика несколько голосов.
— А как бы вы изволили полагать? — отвечал с тихою
улыбкой карлик. — Да-с; с самим императором Александром Павловичем говорил
и имел рассудок, как ему отвечать.
— Ха-ха-ха! Вот, бог меня убей, шельма какая у нас этот
Николавра! — взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя
ладонями по бёдрам, добавил: — Глядите на него — маленький, а между тем он,
клопштос[145], с царём разговаривал.
— Сиди, дьякон, смирно, сиди спокойно, —
внушительно произнёс Туберозов.
Ахилла показал руками, что он более ничего не скажет, и сел.
Рассказ начался снова.
— Это как будто от разговора моего с государем
императором даже и начало имело, — спокойно заговорил Николай
Афанасьевич. — Госпожа моя, Марфа Андревна, имела желание быть в Москве,
когда туда ждали императора после всесветной его победы над Наполеоном
Бонапарте[146]. Разумеется, и я в этой
поездке, по их воле, при них находился. Они, покойница, тогда уже были в
больших летах и, по нездоровью своему, порядочно стали гневливы и обидчивы.
Молодым господам по этой причине в дому у нас было скучно, и покойница это
видели и много за это досадовали, а больше всех на Алексея Никитича сердились,
что не так, полагали, верно у них в доме порядок устроен, чтобы всем весело
было, и что чрез то их все забывают. Вот Алексей Никитич и достали маменьке
приглашение на бал, на который государя ожидали. Марфа Андревна не скрыли от
меня, что это им очень большое удовольствие доставило. Сделали они себе к этому
балу наряд бесценный и для меня французу портному заказали синий фрак аглицкого
сукна с золотыми пуговицами, панталоны, — сударыни, простите, —
жилет, галстук — все белое; манишку с гофреями и пряжки на башмаки, сорок два
рубля заплатили. Алексей Никитич для маменькина удовольствия так упросили, чтоб
и меня можно было туда взять. Приказано было метрдотелю, чтобы ввесть меня в
оранжерею при доме и напротив самого зала, куда государь войдёт, в углу
где-нибудь между цветами поставить. Так это, милостивые государи, все и
исполнилось, но не совсем. Поставил меня, знаете, метрдотель в угол у большого
такого дерева, китайская пальма называется, и сказал, чтоб я держался и.
смотрел, что отсюда увижу. А что оттуда увидать можно? ничего. Вот я, знаете,
как Закхей Мытарь[147],
цап-царап, да и взлез на этакую маленькую искусственную скалу, взлез и стою под
пальмой. В зале шум, блеск, музыка; а я хоть и на скале под пальмой стою, а все
ничего не вижу, кроме как одни макушки да тупеи. Только вдруг все эти головы
засуетились, раздвинулись, и государь с князем Голицыным[148] прямо и входит от жара в оранжерею. И ещё
то, представьте, идёт не только что в оранжерею, а даже в самый тот дальний
угол прохладный, куда меня спрятали. Я так, сударыни, и засох. На скале-то
засох и не слезу.
— Страшно? — спросил Туберозов.
— Как вам доложить? не страшно, но как будто волненье.
— А я бы убег, — сказал, не вытерпев, дьякон.
— Чего же, сударь, бежать? Не могу сказать, чтобы
совсем ни капли не испугался, но не бегал. А его величество тем часом все
подходят, подходят; уже я слышу даже, как сапожки на них рип-рип-рип; вижу уж и
лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на отчаянность уж и
думаю и не думаю, зачем я пред ними на самом на виду явлюсь? Только государь
вдруг этак головку повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на
мне их и остановили.
— Ну! — крикнул, бледнея, дьякон.
— Я взял да им поклонился.
Дьякон вздохнул и, сжав руку карлика, прошептал:
— Сказывай же, сделай милость, скорее, не
останавливайся!
— Они посмотрели на меня и изволят князю Голицыну говорить
по-французски: «Ах, какой миниатюрный экземпляр! чей, любопытствуют, это
такой?» Князь Голицын, вижу, в затруднительности ответить; а я, как французскую
речь могу понимать, сам и отвечаю: «Госпожи Плодомасовой, ваше императорское
величество». Государь обратился ко мне и изволят меня спрашивать: «Какой вы
нации?» — «Верноподданный, говорю, вашего императорского величества». — «И
русский уроженец?» — изволят спрашивать, а я опять отвечаю: «Из крестьян,
говорю, верноподданный вашего императорского величества». Император и
рассмеялись. «Bravo, — изволили пошутить, — bravo, mon petit sujet
fidele»,[149] — и ручкой этак меня за
голову к себе и пожали.
Николай Афанасьевич понизил голос и сквозь тихую улыбку, как
будто величайшую политическую тайну, шёпотом добавил:
— Ручкой-то своею, знаете, взяли обняли, а здесь…
неприметно для них пуговичкой обшлага нос-то мне совсем чувствительно больно
придавили.
— А ты же ведь ничего… не закричал? — спросил
дьякон.
— Нет-с, что вы, батушка, что вы? Как же можно от ласк
государя кричать? Я-с, — заключил Николай Афанасьевич, — только как
они выпустили меня, я поцеловал их ручку… что счастлив и удостоен чести, и
только и всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется, как
сняли меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я все плакал.
— Отчего же после-то плакать? — спросил Ахилла.
— Да как же отчего? Мало ли отчего-с? От умиления
чувств плачешь.
— Маленький, а как чувствует! — воскликнул в
восторге Ахилла.
— Ну-с, позвольте! — начал снова рассказчик. —
Теперь только что это случайное внимание императора по Москве в некоторых домах
разгласилось, покойница Марфа Андревна начали всюду возить меня и показывать, и
я, истину вам докладываю, не лгу, я был тогда самый маленький карлик во всей
Москве. Но недолго это было-с, всего одну зиму…
Но в это время дьякон ни с того ни с сего вдруг оглушительно
фыркнул и, свесив голову за спинку стула, тихо захохотал.
Заметя, что его смех остановил рассказ, он приподнялся и
сказал:
— Нет, это ничего!.. Рассказывай, сделай милость,
Николавра, это я по своему делу смеюсь. Как со мною однажды граф Кленыхин
говорил.
— Нет-с, уж вы, сударь, лучше выскажитесь, а то опять
перебьёте, — ответил карлик.
— Да ничего, ничего, это самое простое дело, —
возражал Ахилла. — Граф Кленыхин у нас семинарский корпус смотрел, я ему
поклонился, а он говорит: «Пошёл прочь, дурак!» Вот и весь наш разговор, чему я
рассмеялся.
— И точно-с, смешно, — сказал Николай Афанасьевич
и, улыбнувшись, стал продолжать.
— На другую зиму, — заговорил он, — Вихиорова
генеральша привезла из-за Петербурга чухоночку Метту, карлицу ещё меньше меня
на палец. Покойница Марфа Андревна слышать об этом не могла. Сначала все
изволили говорить, что это карлица не натуральная, а свинцом будто опоённая, но
как приехали и изволили сами Метту Ивановну увидать, и рассердились, что она
этакая беленькая и совершенная. Во сне стали видеть, как бы нам Метту Ивановну
себе купить. А Вихиорша та слышать не хочет, чтобы продать. Вот тут Марфа
Андревна и объясняют, что «мой Николай, говорят, умный и государю отвечать
умел, а твоя, говорят, девчушка — что ж, только на вид хороша». Так меж собой
обе госпожи за нас и спорят. Марфа Андревна говорят той: продай, а эта им
говорит, чтобы меня продать. Марфа Андревна вскипят вдруг: «Я ведь, — изволят
говорить, — не для игрушки у тебя её торгую: я её в невесты на вывод
покупаю, чтобы Николая на ней женить». А госпожа Вихиорова говорят: «Что ж, я
его и у себя женю». Марфа Андревна говорят: «Я тебе от них детей дам, если
будут», и та тоже говорит, что и они пожалуют детей, если дети будут. Марфа
Андревна рассердятся и велят мне прощаться с Меттой Ивановной. А потом опять,
как Марфа Андревна не выдержат, заедем и, как только они войдут, сейчас и
объявляют: «Ну слушай же, матушка генеральша, я тебе, чтобы попусту не
говорить, тысячу рублей за твою уродицу дам», а та, как назло, не порочит меня,
а две за меня Марфе Андревне предлагает. Пойдут друг другу набавлять и
набавляют, и опять рассердится Марфа Андревна, вскрикнет: «Я, матушка, своими
людьми не торгую», а госпожа Вихиорова тоже отвечают, что и они не торгуют, так
и опять велят нам с Меттой Ивановной прощаться. До десяти тысяч рублей,
милостивые государи, доторговались за нас, а все дело не подвигалось, потому
что моя госпожа за ту даёт десять тысяч, а та за меня одиннадцать. До самой
весны, государи мои, так тянулось, и доложу вам, хотя госпожа Марфа Андревна
была духа великого и несокрушимого, и с Пугачёвым спорила, и с тремя государями
танцевала, но госпожа Вихиорова ужасно Марфы Андревны весь характер переломили.
Скучают! страшно скучают! И на меня все начинают гневаться! «Это вот все
ты, — изволят говорить, — сякой-такой пентюх, что девку даже ни в
какое воображение ввести не можешь, чтоб она сама за тебя просилась». —
«Матушка, говорю, Марфа Андревна, чем же, говорю, питательница, я могу её в
воображение вводить? Ручку, говорю, матушка, мне, дураку, пожалуйте». А они ещё
больше гневаются. «Глупый, говорят, глупый! только и знает про ручки». А я уж
все молчу.
— Маленький! маленький! Он, бедный, этого ничего не
может! — участливо объяснял кому-то по соседству дьякон.
Карлик оглянулся на него и продолжал:
— Ну-с, так дальше — больше, дошло до весны, пора нам
стало и домой в Плодомасово из Москвы собираться. Марфа Андревна опять
приказали мне одеваться, и чтоб оделся в гишпанское платье. Поехали к Вихиорше
и опять не сторговались. Марфа Андревна говорят ей: «Ну, хоть позволь же ты
своей каракатице, пусть они хоть походят с Николашей вместе пред домом!»
Генеральша на это согласилась, и мы с Меттой Ивановной по тротуару против окон
и гуляли. Марфа Андревна, покойница, и этому радовались и всяких костюмов нам
обоим нашили. Приедем, бывало, они и приказывают: «Наденьте нынче, Николаша с
Меттой, пейзанские костюмы!» Вот мы оба и являемся в деревянных башмаках, я в
камзоле и в шляпе, а Метта Ивановна в высоком чепчике, и ходим так пред домом,
и народ на нас стоит смотрит. Другой раз велят одеться туркой с турчанкой, мы
тоже опять ходим; или матросом с матроской, мы и этак ходим. А то были у нас
тоже медвежьи платьица, те из коричневой фланели, вроде чехлов сшиты. Всунут
нас, бывало, в них, будто руку в перчатку или ногу в чулок, ничего, кроме глаз,
и не видно, а на макушечках такие суконные завязочки ушками поделаны, трепятся.
Но в этих платьицах нас на улицу не посылали, а велят, бывало, одеться, когда
обе госпожи за столом кофе кушают, и чтобы во время их кофею на ковре против их
стола бороться. Метта Ивановна пресильная была, даром что женщина, но я,
бывало, если им дам хорошенько подножку, так оне все-таки сейчас и слетят, но
только я, впрочем, всегда Метте Ивановне больше поддавался, потому что мне их
жаль было по их женскому полу, да и генеральша сейчас, бывало, в их защиту
собачку болонку кличут, а та меня за голеняшки, а Марфа Андревна сердятся… Ну
их совсем и с одолением! А то тоже покойница заказали нам самый лучший костюм,
он у меня и теперь цел: меня одели французским гренадером, а Метту Ивановну
маркизой. У меня этакий кивер медвежий, меховой, высокий, мундир длинный, ружье
со штыком и тесак, а Метте Ивановне роб и опахало большое. Я, бывало, стану в
дверях с ружьем, а Метта Ивановна с опахалом проходят, и я им честь отдаю, и
потом Марфа Андревна с генеральшей опять за нас торгуются, чтобы нас женить. Но
только надо вам доложить, что все эти наряды и костюмы для нас с Меттой
Ивановной все моя госпожа на свой счет делали, потому что они уж наверное
надеялись, что мы Метту Ивановну купим, и даже так, что чем больше они на нас
двоих этих костюмов надевали, тем больше уверялись, что мы оба ихние; а дело-то
совсем было не туда. Госпожа генеральша Вихиорова, Каролина Карловна, как были
из немок, то они ничему этому, что в их пользу, не препятствовали и принимали,
а уступать ничего не хотели. Пред самою весной Марфа Андревна ей вдруг
решительно говорят: «Однако что же это такое мы с тобою, матушка, делаем, ни
Мишу, ни Гришу? Надо же, говорят, это на чем-нибудь кончить», да на том было и
кончили, что чуть-чуть их самих на Ваганьково кладбище не отнесли. Зачахли
покойница, желчью покрылись, на всех стали сердиться и вот минуты одной, какова
есть минута, не хотят ждать: вынь да положь им Метту Ивановну, чтобы сейчас
меня на ней женить! У кого в доме Светлое Христово Воскресенье, а у нас
тревога, а к Красной Горке[150] ждем
последний ответ и не знаем, как ей и передать его. Тут-то Алексей Никитич, дай
им бог здоровья, уж и им это дело насолило, видят, что беда ожидает неминучая,
вдруг надумались или с кем там в полку из умных офицеров посоветовались, и
доложили маменьке, что будто бы Вихиоршина карлица пропала. Марфе Андревне все,
знаете, от этого легче стало, что уж ни у кого ее нет, и начали они
беспрестанно об этом говорить. «Как же так, расспрашивают, она пропала?»
Алексей Никитич отвечают, что жид украл. «Как? какой жид?» — все расспрашивают.
Сочиняем им что попало, так, мол, жид этакой каштановатый, с бородой, все
видели, взял да понес. «А что же, — изволят спрашивать, — зачем же
его не остановили?» Так, мол, он из улицы в улицу, из переулка в переулок, так
и унес. «Да и она-то, рассуждают, дура какая, что ее несут, а она даже не
кричит. Мой Николай ни за что бы, говорят, не дался». — «Как можно,
говорю, сударыня, жиду сдаться!» Всему уж они как ребенок стали верить. Но тут
Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать,
перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со
мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке:
«Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: её, эту
карлушку, найдут, потому что её ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в
деревню», — а покойница-то за это слово и ухватились: «Нет уж, говорят,
если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу
посмотреть, который её унёс!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального
вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врёт, что «ищут,
мол, её, да не находят». Она ему всякий день синенькую[151], а меня всякий день к ранней обедне
посылает в церковь Иоанну Воинственнику молебен о сбежавшей рабе служить…
— Иоанну Воинственнику? Иоанну Воинственнику, говоришь
ты, молебен-то ходил служить? — перебил дьякон.
— Да-с, Иоанну Воинственнику.
— Ну так, брат, поздравляю тебя, совсем не тому святому
служил.
— Дьякон! да сделай ты милость, сядь, — решил отец
Савелий, — а ты, Николай, продолжай.
— Да что, батюшка, больше продолжать, когда вся уж
почти моя сказка и рассказана. Едем мы один раз с Марфой Андревной от Иверской
Божией Матери, а генеральша Вихиорова и хлоп на самой Петровке нам навстречу в
коляске, и Метта Ивановна с ними. Тут Марфа Андревна все поняли и… поверите ли,
государи мои, или нет, тихо, но горько в карете заплакали.
Карлик замолчал.
— Ну, Никола, — подогнал его протопоп Савелий.
— Ну-с, а тут уж что же: как приехали мы домой, они и
говорят Алексею Никитичу, «А ты, сынок, говорят, выходишь дурак, что смел свою
мать обманывать, да ещё квартального приводил», — и с этим велели
укладываться и уехали.
|