 Увеличить |
Глава 16
Пропавшие бриллианты Бизюкиной, лампопо, поражение Ахиллы и
Препотенского, проделки с Дарьей Николаевной и почтмейстершей, наконец шах и
мат, данные Борноволокову, — все это, будучи делом почти одних суток,
немножко ошеломило самого Термосесова. Он чувствовал неодолимую потребность
выспаться и, растянувшись на сене в тарантасе, спал могучим крепким сном до
позднего утра. Прохладный сарай, в котором стоял экипаж, обращённый Термосесовым
в спальню, оставался запертым, и Измаил Петрович, даже и проснувшись, долго ещё
лежал, потягивался, чесал пятки и размышлял.
В размышлениях своих этот фрукт нашего рассадника был
особенно интересен с той стороны, что он ни на минуту не возвращался к прошлому
и совершившемуся и не останавливался ни на одном из новых лиц, которых он так
круто и смело обошёл самыми бесцеремонными приёмами. Хотя это и может
показаться странным, но позволительно сказать, что в Термосесове была даже
своего рода незлобивость, смешанная с бесконечною нравственною неряшливостию
нахала и пренебрежительностию ко всем людям и ко всяким мнениям. Он словно раз
навсегда порешил себе, что совесть, честь, любовь, почтение и вообще все так
называемые возвышенные чувства — все это вздор, гиль, чепуха, выдуманная
философами, литераторами и другими сумасшедшими фантазёрами. Он не
отрицал, — нет, это было бы слишком спорно, — он просто знал, что
ничего подобного нет и что потому не стоит над этим и останавливаться. Не менее
странно относился он и к людям: он не думал, что предстоящая ему в данную
минуту личность жила прежде до встречи с ним и хочет жить и после, и что потому
у неё есть свои исторические оглядки и свои засматриванья вперёд. Нет, по его,
каждый человек выскакивал пред ним, как дождевой пузырь или гриб, именно только
на ту минуту, когда Термосесов его видел, и он с ним тотчас же распоряжался и
эксплуатировал его самым дерзким и бесцеремонным образом, и потом, как только
тот отслуживал ему свою службу, он немедленно же просто позабывал его. На своём
циническом языке он простодушно говорил: «я кого обижу, после на него никогда
не сержусь», и это было верно. Если бы теперь к нему под сарай зашёл Ахилла или
Препотенский, он мог бы заговорить с ними, нимало не смущаясь ничем происшедшим
вчерашнею ночью.
Поймав Борноволокова, о котором давно было позабыл, он
схватился за него и сказал: я на нем повисну! И повис. Встретив Бизюкину, он
пожелал за ней приударить, и приударил; занимаясь её развитием черт знает для
чего, он метнул мыслью на возможность присвоить себе бывшие на ней бриллианты и
немедленно же привёл все это в исполнение, и притом спрятал их так хитро, что
если бы, чего боже сохрани, Бизюкины довели до обыска, то бриллианты оказались
бы, конечно, не у Термосесова, а у князя Борноволокова, который носил эти
драгоценности чуть ли не на самом себе; они были зашиты в его шинели. О
протопопе Туберозове Термосесов, разумеется, даже и совсем никогда не размышлял
и при первых жалобах Бизюкиной на протопопа бросал на ветер обещания стереть этого
старика, но потом вдохновился мыслью положить его ступенью для зарекомендования
своих «наблюдательных способностей», и теперь никакие силы не отвлекли бы его
от упорного стремления к исполнению этого плана.
Если бы старый протопоп это знал, то такая роль для него
была бы самым большим оскорблением, но он, разумеется, и на мысль не набредал о
том, что для него готовится, и разъезжал себе на своих бурках из села в село,
от храма к храму; проходил многие версты по лесам; отдыхал в лугах и на рубежах
нив и укреплялся духом в лоне матери-природы.
А в городе в это время неустанными усилиями Термосесова была
уже затравлена длинная петля. Жалоба мещанина Данилки возымела ход, ничтожное
происшествие стало делом, требующим решения по законам.
Ахилла был в ужасе: он метался то туда, то сюда, всех
спрашивая:
— Ах, браточки мои, куда меня теперь за Данилку
засудят?
Суд был для него страшнее всего на свете.
Слухи о предстоящем судьбище поползли из города в уезд и в
самых нелепейших преувеличениях дошли до Туберозова, который сначала им не
верил, но потом, получая отовсюду подтверждения, встревожился и, не объехав
всего благочиния, велел Павлюкану возвращаться в город.
Глава 17
Шумные известия о напастях на дьякона Ахиллу и о приплетении
самого протопопа к этому ничтожному делу захватили отца Савелия в далёком
приходе, от которого до города было по меньшей мере двое суток езды.
Дни стояли невыносимо жаркие. От последнего села, где
Туберозов ночевал, до города оставалось ехать около пятидесяти вёрст. Протопоп,
не рано выехав, успел сделать едва половину этого пути, как наступил жар
неодолимый: бедные бурые коньки его мылились, потели и были жалки. Туберозов
решил остановиться на покорм и последний отдых: он не хотел заезжать никуда на
постоялый двор, а, вспомнив очень хорошее место у опушки леса, в так называемом
«Корольковом верху», решился там и остановиться в холодке.
Отсюда открывается обширная плоская покатость, в конце
которой почти за двадцать с лишком вёрст мелькают золотые главы городских
церквей, а сзади вековой лес, которому нет перерыва до сплошного полесья. Здесь
глубокая тишина и прохлада
Утомлённый зноем, Туберозов лишь только вышел из кибитки,
так сию же минуту почувствовал себя как нельзя лучше. Несмотря на повсеместный
жар и истому, в густом темно-синем молодом дубовом подседе стояла живительная
свежесть. На упругих и как будто обмокнутых в зелёный воск листьях молодых
дубков ни соринки. Повсюду живой, мягкий, успокаивающий мат; из-под пёстрой,
трафаретной листвы папоротников глядит ярко-красная волчья ягода; выше, вся
озолочённая светом, блещет сухая орешина, а вдали, на темно-коричневой
торфянистой почве, раскинуты целые семьи грибов, и меж них коралл костяники.
Пока Павлюкан в одном бельё и жилете отпрягал и проваживал
потных коней и устанавливал их к корму у растянутого на оглоблях хрептюга[185], протопоп походил
немножко по лесу, а потом, взяв из повозки коверчик снёс его в зеленую лощинку,
из которой бурливым ключом бил гремучий ручей, умылся тут свежею водой и здесь
же лёг отдохнуть на этом коверчике.
Мерный рокот ручья и прохлада повеяли здоровым «русским
духом» на опалённую зноем голову Туберозова, и он не заметил сам, как заснул, и
заснул нехотя: совсем не хотел спать, — хотел встать, а сон свалил и
держит, — хотел что-то Павлюкану молвить, да дремя мягкою рукой рот
зажала.
Дремотные мечтания протопопа были так крепки, что Павлюкан
напрасно тряс его за плечи, приглашая встать и откушать каши, сваренной из
крупы и молодых грибов. Туберозов едва проснулся и, проговорив: «Кушай, мой
друг, мне сладостно спится», снова заснул ещё глубже.
Павлюкан отобедал один. Он собрал ложки и хлеб в плетённый
из лыка дорожный кошель, опрокинул на свежую траву котёл и, залив водой
костерчик, забрался под телегу и немедленно последовал примеру протопопа.
Лошади отца Савелия тоже недолго стучали своими челюстями; и они одна за другою
скоро утихли, уронили головы и задремали.
Кругом стало сонное царство. Тишь до того нерушима, что из
чащи леса сюда на опушку выскочил подлинялый заяц, сделав прыжок, сел на задние
лапки, пошевелил усиками, но сейчас же и сконфузился: кинул за спину длинные
уши и исчез.
Туберозов отрывался от сна на том, что уста его с непомерным
трудом выговаривали кому-то в ответ слово «здравствуй».
«С кем я это здравствуюсь? Кто был здесь со мной?» —
старается он понять, просыпаясь. И мнится ему, что сейчас возле него стоял
кто-то прохладный и тихий в длинной одежде цвета зреющей сливы.. Это казалось
так явственно, что Савелий быстро поднялся на локти, но увидел только, что вон
спит Павлюкан, вон его бурые лошади, вон и кибитка. Все это просто и ясно. Вон
даже пристяжная лошадь, наскучив покоем, скапывает с головы оброть… Сбросила,
отошла, повалялась, встала и нюхает ветер. Туберозов продолжает дремать, лошадь
идёт дальше и дальше; вот она щипнула густой муравы на опушке; вот скусила
верхушку молодого дубочка; вот, наконец, ступила на поросший диким клевером
рубеж и опять нюхает тёплый ветер. Савелий все смотрит и никак не поймёт своего
состояния. Это не сон и не бденье; влага, в которой он спал, отуманила его, и в
голове точно пар стоит. Он протёр глаза и глянул вверх: высоко в небе над его
головой плавает ворон. Ворон ли это или коршун? Нет. Нет, соображает старик,
это непременно ворон: он держится стойче, и круги его шире… А вот долетает
оттуда, как брошенная горстка гороху, ку-у-рлю. Это вороньё ку-у-рлю, это
ворон. Что он назирает оттуда? Что ему нужно? Он устал парить в поднебесье и,
может быть, хочет этой воды. И Туберозову приходит на память легенда, прямо
касающаяся этого источника, который, по преданию, имеет особенное, чудесное
происхождение. Чистый прозрачный водоём ключа похож на врытую в землю
хрустальную чашу. Образование этой котловины приписывают громовой стреле. Она
пала с небес и проникла здесь в недра земли, и тоже опять по совершенно
особенному случаю. Тут будто бы некогда, разумеется очень давно, пал изнемогший
в бою русский витязь, а его одного отовсюду облегла несметная сила неверных.
Погибель была неизбежна; и витязь взмолился Христу, чтобы Спаситель избавил его
от позорного плена, и предание гласит, что в то же мгновение из-под чистого
неба вниз стрекнула стрела и взвилась опять кверху, и грянул удар, и кони
татарские пали на колени и сбросили своих всадников, а когда те поднялись и
встали, то витязя уже не было, и на месте, где он стоял, гремя и сверкая
алмазною пеной, бил вверх высокою струёй ключ студёной воды, сердито рвал ребра
оврага и серебристым ручьём разбегался вдали по зеленому лугу.
Родник почитают все чудесным, и поверье гласит, что в воде
его кроется чудотворная сила, которую будто бы знают даже и звери и птицы. Это
всем ведомо, про это все знают, потому что тут всегдашнее таинственное
присутствие Ратая веры. Здесь вера творит чудеса, и оттого все здесь так сильно
и крепко, от вершины столетнего дуба до гриба, который ютится при его корне.
Даже по-видимому совершенно умершее здесь оживает: вон тонкая сухая орешина; её
опалила молонья, но на её кожуре выше корня, как зелёным воском, выведен
«Петров крест», и отсюда опять пойдёт новая жизнь. А в грозу здесь, говорят,
бывает не шутка.
«Что же; есть ведь, как известно, такие наэлектризованные
места», — подумал Туберозов и почувствовал, что у него как будто шевелятся
седые волосы. Только что встал он на ноги, как в нескольких шагах пред собою
увидал небольшое бланжевое[186] облачко,
которое, меняя слегка очертания, тихо ползло над рубежом, по которому бродила
свободная лошадь. Облачко точно прямо шло на коня и, настигнув его, вдруг
засновало, вскурилось и разнеслось, как дым пушечного жерла. Конь дико
всхрапнул и в испуге понёсся, не чуя под собой земли.
Это была дурная вещь. Туберозов торопливо вскочил, разбудил
Павлюкана, помог ему вскарабкаться на другого коня и послал его в погоню за
испуганною лошадью, которой между тем уже не было и следа.
— Спеши, догоняй, — сказал Савелий дьячку и, вынув
свои серебряные часы, поглядел на них: был в начале четвёртый час дня.
Старик сел в тени с непокрытою головой, зевнул и неожиданно
вздрогнул; ему вдалеке послышался тяжёлый грохот.
«Что бы это такое: неужто гром?»
С этим он снова встал и, отойдя от опушки, увидел, что с
востока действительно шла тёмная туча. Гроза застигала Савелия
одним-одинёшенька среди леса и полей, приготовлявшихся встретить её нестерпимое
дыхание.
Опять удар, нива заколебалась сильней, и по ней полоснуло
свежим холодом.
К чёрной туче, которою заслонён весь восток, снизу взмывали
клубами меньшие тучки. Их будто что-то подтягивало и подбирало, как кулисы, и
по всему этому нет-нет и прорежет огнём. Точно маг, готовый дать страшное
представление, в последний раз осматривает с фонарём в руке тёмную сцену,
прежде чем зажжёт все огни и поднимет завесу. Чёрная туча ползёт, и чем она
ближе, тем кажется непроглядней. Не пронесёт ли её бог? Не разразится ли она
где подальше? Но нет: вон по её верхнему краю тихо сверкнула огнистая нить, и
молнии замигали и зареяли разом по всей тёмной массе. Солнца уже нет: тучи
покрыли его диск, и его длинные, как шпаги, лучи, посветив мгновение, тоже
сверкнули и скрылись. Вихорь засвистал и защёлкал. Облака заволновались, точно
знамёна. По бурому полю зреющей ржи запестрели широкие белые пятна и пошли
ходенем; в одном месте падёт будто с неба одно, в другом — сядет широко другое
и разом пойдут навстречу друг другу, сольются и оба исчезнут. У межи при дороге
ветер треплет колос так странно, что это как будто и не ветер, а кто-то живой
притаился у корня и злится. По лесу шум. Вот и над лесом зигзаг; и ещё вот
черкнуло совсем по верхушкам, и вдруг тихо… все тихо! ни молний, ни ветру: все
стихло. Это тишина пред бурей: все запоздавшее спрятать себя от невзгоды
пользуется этою последнею минутой затишья; несколько пчёл пронеслось мимо
Туберозова, как будто они не летели, а несло их напором ветра. Из тёмной чащи
кустов, которые казались теперь совсем чёрными, выскочило несколько
перепуганных зайцев и залегли в меже вровень с землёю. По траве, которая при
теперешнем освещении тоже черна как асфальт, прокатился серебристый клубок и
юркнул под землю. Это ёж. Все убралось, что куда может. Вот и последний,
недавно реявший, ворон плотно сжал у плеч крылья и, ринувшись вниз, тяжело закопошился
в вершине высокого дуба.
|
