Увеличить |
Глава 2
Прошло несколько дней: Туберозов убедился, что он совершенно
напрасно опасался, как бы несдержанные поступки дьякона Ахиллы не навлекли
какие-нибудь судебные неприятности; все благополучно шло по-старому; люди
разнообразили свою монотонную уездную жизнь тем, что ссорились для того, чтобы
мириться, и мирились для того, чтобы снова ссориться. Покою ничто не угрожало;
напротив, даже Туберозову был ниспослан прекрасный день, который он провёл в
чистейшем восторге. Это был день именин исправницы, наступивший вскоре за тем
днём, когда Ахилла, в своей, по вере, ревности, устроил публичный скандал с комиссаром
Данилкой. Когда все гости, собравшиеся на исправницкий пирог, были заняты
утолением своего аппетита, хозяин, подойдя случайно к окну, вдруг громко
крикнул жене:
— Боже мой! Посмотри-ка, жена, какие к тебе гости!
— Кто же там, кто? — отозвалась исправница.
— А ты посмотри.
Именинница, а с ней вместе и все бывшие в комнате гости
бросились к окнам, из которых было видно, как с горы осторожно, словно
трехглавый змей на чреве, спускалась могучая тройка рослых буланых коней.
Коренник мнётся и тычет ногами, как старый генерал, подходящий, чтобы кого-то
распечь: он то скусит губу налево, то скусит её направо, то встряхнёт головой и
опять тычет и тычет ногами; пристяжные то вьются, как отыскивающие vis-a-vis[141] уланские корнеты, то
сжимаются в клубочки, как спутанные овцы; малиновый колокольчик шлёпнет
колечком в край и снова прилип и молчит; одни бубенчики глухо рокочут, но
рокочут без всякого звона. Но вот этот трехглавый змей сполз и распустился:
показались хребты коней, махнул в воздухе хвост пристяжной; из-под ветра
взвеяла грива; тройка выровнялась и понеслась по мосту. Показались золочёная
дуга с травлёною росписью[142] и
большие старинные, бронзой кованные, троечные дрожки гитарой. На дрожках
рядком, как сидят на козетках, сидели два маленькие существа: одно мужское и
одно женское; мужчина был в темно-зеленой камлотовой шинели и в большом картузе
из шляпного волокнистого плюша, а женщина в масаковом гроденаплевом салопе, с
лиловым бархатным воротником, и в чепчике с коричневыми лентами.
— Боже, да это плодомасовские карлики! — Не может
быть! — Смотрите сами! — Точно, точно! — Да как же: вон
Николай-то Афанасьич, видите, увидел нас и кланяется, а вон и Марья Афанасьевна
кивает.
Такие возгласы раздались со всех сторон при виде карликов, и
все словно невесть чему обрадовались: хозяева захлопотали возобновлением для
новых гостей завтрака а прежние гости внимательно смотрели на двери, в которые
должны были показаться маленькие люди, и они, наконец, показались.
Впереди шёл старичок ростом с небольшого восьмилетнего
мальчика; за ним старушка немного побольше.
Старичок был весь чистота и благообразие: на лице его и
следа нет ни жёлтых пятен, ни морщин, обыкновенно портящих лица карликов: у
него была очень пропорциональная фигура, круглая как шар головка, покрытая совершенно
белыми, коротко остриженными волосами, и небольшие коричневые медвежьи глазки.
Карлица лишена была приятности брата: она была одутловата, у неё был глуповатый
чувственный рот и тупые глаза.
На карлике Николае Афанасьевиче, несмотря на жаркое время года,
были надеты тёплые плисовые сапожки, чёрные панталоны из лохматой байки, жёлтый
фланелевый жилет и коричневый фрак с металлическими пуговицами. Бельё его было
безукоризненной чистоты, и щёчки его туго поддерживал высокий атласный галстук.
Карлица была в шёлковом зеленом капоте и большом кружевном воротнике.
Николай Афанасьевич, войдя в комнату, вытянул ручки по швам,
потом приподнял правую руку с картузом к сердцу, шаркнул ножкой об ножку и,
направясь вразвалец прямо к имениннице, проговорил тихим и ровным старческим
голосом:
— Господин наш Никита Алексеич Плодомасов и господин
Пармен Семёнович Туганов[143] от
себя и от супруги своей изволили приказать нам, их слугам, принести вам
сударыня Ольга Арсентьевна, их поздравление. Сестрица, повторите, —
отнёсся он к стоявшей возле него сестре, и когда та кончила своё поздравление,
Николай Афанасьевич шаркнул исправнику и продолжал:
— А вас, сударь Воин Васильевич, и всю честную компанию
с дорогою именинницей. И затем, сударь, имею честь доложить, что, прислав нас с
сестрицей для принесения вам их поздравления, и господин мой и Пармен Семёнович
Туганов просят извинения за наше холопье посольство; но сами теперь в своих
минутах не вольны и принесут вам в том извинение сегодня вечером.
— Пармен Семеныч будет здесь? — воскликнул
исправник.
— Вместе с господином моим Никитою Алексеичем
Плодомасовым, проездом в Петербург, просят простить вас, что заедут в дорожном
положении.
В обществе по поводу этого известия возникла маленькая
суета, пользуясь которою карлик подошёл под благословение к Туберозову и тихо
проговорил:
— Пармен Семёнович просили вас быть вечером здесь.
— Скажи, голубчик, буду, — отвечал Туберозов.
Карлик взял благословение у Захарии. Дьякон Ахилла взял ручку у почтительно
поклонившегося ему маленького человечка, который при этом, улыбнувшись,
проговорил:
— Только сделайте милость, сударь, надо мною силы
богатырской не пробуйте!
— А что, Николай Афанасьич, разве он того…
здоров? — пошутил хозяин.
— Силу пробовать любят-с, — отвечал
старичок. — Есть над кем? Над калечкой.
— А что ваше здоровье, Николай Афанасьич? — пытали
карлика дамы, окружая его со всех сторон и пожимая его ручонки.
— Какое, государыни, моё здоровье! Смех отвечать: точно
поросёнок стал. Петровки[144] на
дворе, — а я все зябну!
— Зябнете?
— Да как же-с: вот можете посудить, потому что весь в
мешок заячий зашит. Да и чему дивиться-то-с, государи мои, станем? Восьмой
десяток лет ведь уж совершил ненужный человек.
Николая Афанасьича наперебой засыпали вопросами о различных
предметах, усаживали, потчевали всем: он отвечал на все вопросы умно и
находчиво, но отказывался от всех угощений, говоря, что давно уж ест мало, и то
какой-нибудь овощик.
— Вот сестрица покушают, — говорил он, обращаясь к
сестре. — Садитесь, сестрица, кушайте, кушайте! Чего церемониться? А не
хотите без меня, так позвольте мне, сударыня Ольга Арсентьевна, морковной
начиночки из пирожка на блюдце… Вот так, довольно-с, довольно! Теперь,
сестрица, кушайте, а с меня довольно. Меня и кормить-то уж не за что; нитяного
чулка вязать, и того уже теперь путём не умею. Лучше гораздо сестрицы вязал
когда-то, и даже бродери англез выплетал, а нынче что ни стану вязать, все
петли спускаю.
— Да; бывало, Никола, ты славно вязал! — отозвался
Туберозов, весь оживившийся и повеселевший с прибытием карлика.
— Ах, отец Савелий! Время, государь, время! —
карлик улыбнулся и договорил, шутя: — А к тому же и строгости надо мной, ваше
высокопреподобие, нынче не стало; избаловался после смерти моей
благодетельницы. Что? хлеб-соль готовые, кров тёплый, всегда ленюсь.
Протоиерей посмотрел со счастливою улыбкой в глаза карлику и
сказал:
— Вижу я тебя, Никола, словно милую сказку старую пред
собою вижу, с которою умереть бы хотелось.
— А она, батушка (карлик говорил у вместо ю), она,
сказка-то добрая, прежде нас померла.
— А забываешь, Николушка, про госпожу-то свою? Про
боярыню-то свою, Марфу Андревну, забываешь? — вопрошал, юля около карлика,
дьякон Ахилла, которого Николай Афанасьевич все как бы опасался и остерегался.
— Забывать, сударь отец дьякон, я уже стар, я уже и сам
к ней, к утешительнице моей, служить на том свете давно собираюсь, —
отвечал карлик очень тихо и с лёгким только полуоборотом в сторону Ахиллы.
— Утешительная, говорят, была эта старуха, —
отнёсся безразлично ко всему собранию дьякон.
— Ты это в каком же смысле берёшь её
утешительность? — спросил Туберозов.
— Забавная!
Протопоп улыбнулся и махнул рукой, а Николай Афанасьевич
поправил Ахиллу, твёрдо сказав ему:
— Утешительница, сударь, утешительница, а не забавница.
— Что ты ему внушаешь, Никола. Ты лучше расскажи, как
она тебя ожесточила-то? Как откуп-то сделала? — посоветовал протопоп.
— Что, отец протопоп, старое это, сударь.
— Наитеплейше это у него выходит, когда он
рассказывает, как он ожесточился, — обратился Туберозов к присутствующим.
— А уж так, батушка, она, госпожа моя, умела человека и
ожесточить и утешить, и ожесточала и утешала, как разве только один ангел
господень может утешить, — сейчас же отозвался карлик. — В
сокровенную души, бывало, человека проникнет и утешит, и мановением своим всю
благую для него на земли совершит.
— А ты, в самом деле, расскажи, как это ты ожесточён
был?
— Да, расскажи, Николаша, расскажи!
— Что ж, милостивые государи, смеётесь ли вы или не
смеётесь, а вправду интересуетесь об этом слышать, но если вся компания желает,
то уже я ослушаться не смею, расскажу.
— Пожалуйста, Николай Афанасьич, рассказывай.
— Расскажу, — отвечал, улыбнувшись, карлик, —
расскажу, потому что повесть эта даже и приятна. — С этими словами карлик
начал.
|