 Увеличить |
Глава 4
Над Старгородом летний вечер. Солнце давно село, Нагорная
сторона, где возвышается острый купол собора, озаряется бледными блесками луны,
а тихое Заречье утонуло в тёплой мгле. По пловучему мосту, соединяющему обе
стороны города, изредка проходят одинокие фигуры. Они идут спешно: ночь в тихом
городке рано собирает всех в гнёзда свои и на пепелища[32] свои. Прокатила почтовая телега, звеня
колокольчиком и перебирая, как клавиши, мостовины, и опять все замерло. Из
далёких лесов доносится благотворная свежесть. На острове, который образуют
рукава Турицы и на котором синеет бакша кривоносого чудака, престарелого
недоучки духовного звания, некоего Константина Пизонского, называемого от всех
«дядей Котином», раздаются клики:
— Молвоша! где ты, Молвоша!
Это старик зовёт резвого мальчишку, своего приёмыша, и клики
эти так слышны в доме протопопа, как будто они раздаются над самым ухом сидящей
у окна протопопицы. Вот оттуда же, с той же бакши, несётся детский хохот,
слышится плеск воды, потом топот босых ребячьих ног по мостовинам, звонкий лай
игривой собаки, и все это кажется так близко, что мать протопопица, продолжавшая
все это время сидеть у окна, вскочила и выставила вперёд руки. Ей показалось,
что бегущее и хохочущее дитя сейчас же упадёт к ней на колени. Но, оглянувшись
вокруг, протопопица заметила, что это обман, и, отойдя от окна в глубину
комнаты, зажгла на комоде свечу и кликнула небольшую, лет двенадцати, девочку и
спросила её:
— Ты, Феклинька, не знаешь ли, где наш отец протопоп?
— Он, матушка, у исправника в шашки играет.
— А, у исправника. Ну бог с ним, когда у исправника.
Давай мы ему, Феклушка, постель постелем, пока он воротится.
Феклинька принесла из соседней комнаты в залу две подушки,
простыню и стёганое жёлтое шерстяное одеяло; а мать протопопица внесла белый
пикейный шлафрок и большой пунцовый фуляр. Постель была постлана отцу протопопу
на большом, довольно твёрдом диване из карельской берёзы. Изголовье было
открыто; белый шлафрок раскинут по креслу, которое поставлено в ногах постели;
на шлафрок положен пунцовый фуляр. Когда эта часть была устроена,
мать-протопопица вдвоём с Феклинькой придвинули к головам постели отца Савелия
тяжёлый, из карельской же берёзы, овальный стол на массивной тумбе, поставили
на этот стол свечу, стакан воды, блюдце с толчёным сахаром и колокольчик. Все
эти приготовления и тщательность, с которою они исполнялись, свидетельствовали
о великом внимании протопопицы ко всем привычкам мужа. Только устроив все как
следовало, по обычаю, она успокоилась, и снова погасила свечу, и села одиноко к
окошечку ожидать протопопа. Глядя на неё, можно было видеть, что она ожидает
его неспокойно; этому и была причина: давно невесёлый Туберозов нынче особенно
хандрил целый день, и это тревожило его добрую подругу. К тому же он и устал:
он ездил нынче на поля пригородных слобожан и служил там молебен по случаю
стоящей засухи. После обеда он немножко вздремнул и пошёл пройтись, но, как
оказалось, зашёл к исправнику, и теперь его ещё нет. Ждёт его маленькая
протопопица ещё полчаса и ещё час, а его все нет. Тишина ненарушимая. Но вот с
нагорья послышалось чьё-то довольно приятное пение. Мать протопопица
прислушивается. Это поёт дьякон Ахилла; она хорошо узнает его голос. Он сходит
с Батавиной горы и распевает:
Ночною темнотою
Покрылись небеса;
Все люди для покоя
Сомкнули очёса.[33]
Дьякон спустился с горы и, идучи по мосту, продолжает:
Внезапно постучался
Мне в двери Купидон;
Приятный перервался
В начале самом сон.
Протопопица слушает с удовольствием пение Ахиллы, потому что
она любит и его самого за то, что он любит её мужа, и любит его пение. Она
замечталась и не слышит, как дьякон взошёл на берег, и все приближается и
приближается, и, наконец, под самым её окошечком вдруг хватил с декламацией:
Кто там стучится смело?
Сквозь двери я спросил.
Мечтавшая протопопица тихо вскрикнула: «Ах!» и отскочила в
глубь покоя.
Дьякон, услыхав это восклицание, перестал петь и
остановился.
— А вы, Наталья Николаевна, ещё не започивали? —
отнёсся он к протопопице и с этими словами, схватясь руками за подоконник,
вспрыгнул на карнизец и воскликнул: — А у нас мир!
— Что? — переспросила протопопица.
— Мир, — повторил дьякон, — мир. Ахилла повёл
по воздуху рукой и добавил:
— Отец протопоп… конец…
— Что ты говоришь, какой конец? — запытала вдруг
встревоженная этим словом протопопица.
— Конец… со мною всему конец… Отныне мир и
благоволение. Ныне которое число? Ныне четвёртое июня; вы так и запишите:
«Четвёртого июня мир и благоволение», потому что мир всем и Варнавке учителю
шабаш.
— Ты это что-то… вином от тебя не пахнет, а врёшь.
— Вру! А вот вы скоро увидите, как я вру. Сегодня
четвёртое июня, сегодня преподобного Мефодия Песношского[34], вот вы это себе так и запишите, что от
этого дня у нас распочнется.
Дьякон ещё приподнялся на локти и, втиснувшись в комнату по
самый по пояс, зашептал:
— Вы ведь небось не знаете, что учитель Варнавка
сделал?
— Нет, дружок, не слыхала, что такое ещё он, негодивец,
сотворил.
— Ужасная вещь-с! он человека в горшке сварил.
— Дьякон, ты это врёшь! — воскликнула протопопица.
— Нет-с, сварил!
— Истинно врёшь! — человека в горшок не всунешь.
— Он его в золяной корчаге сварил, — продолжал, не
обращая на неё внимания, дьякон, — и хотя ему это мерзкое дело было
дозволено от исправника и от лекаря, но тем не менее он теперь за это предаётся
в мои руки.
— Дьякон, ты врёшь; ты все это врёшь.
— Нет-с, извините меня, даже ни одной минуты я не
вру, — зачастил дьякон и, замотав головой, начал вырубать слово от слова
чаще. — Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение:
Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря
и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко
мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника
отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски,
пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу
этому конец; но я сказал, что пока ещё ты возьмёшь солдат, а я сам солдат, и с
завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы
будете видеть, как дьякон Ахилла начнёт казнить учителя Варнавку, который
богохульствует, смущает людей живых и мучит мёртвых. Да-с, сегодня четвёртое
июня, память преподобного Мефодия Песношского, и вы это запишите…
Но на этих словах поток красноречия Ахиллы оборвался, потому
что в это время как будто послышался издалека с горы кашель отца протопопа.
— Во! грядёт поп Савелий! — воскликнул, заслышав
этот голос, Ахилла и, соскочив с фундамента на землю, пошёл своею дорогой.
Протопопица осталась у своего окна не только во мраке неведения насчёт всего
того, чем дьякон грозился учителю Препотенскому, но даже в совершенном хаосе
насчёт всего, что он наговорил здесь. Ей некогда было и раздумывать о
нескладных речах Ахиллы, потому она услыхала, как скрипнули крылечные ступени,
и отец Савелий вступил в сени, в камилавке[35] на
голове и в руках с тою самою тростью, на которой было написано: «Жезл Ааронов
расцвёл».
Протопопица встала, разом засветила две свечи и из-под обеих
зорко посмотрела на вошедшего мужа. Протопоп тихо поцеловал жену в лоб, тихо
снял рясу, надел свой белый шлафор, подвязал шею пунцовым фуляром и сел у
окошка.
Протопопица совершенно забыла про все, что ей за несколько
минут пред этим наговорил дьякон, и потому ни о чем не спросила мужа. Она
пригласила его в смежную маленькую продолговатую комнатку, которая служила ей
спальней и где теперь была приготовлена для отца Савелия его вечерняя закуска.
Отец Савелий сел к столику, съел два сваренные для него всмятку яйца и,
помолясь, начал прощаться на ночь с женой. Протопопица сама никогда не ужинала.
Она обыкновенно только сидела перед мужем, пока он закусывал, и оказывала ему
небольшие услуги, то что-нибудь подавая, то принимая и убирая. Потом они оба
вставали, молились пред образом и непосредственно за тем оба начинали крестить
один другого. Это взаимное благословение друг друга на сон грядущий они
производили всегда оба одновременно, и притом с такою ловкостью и быстротой,
что нельзя было надивиться, как их быстро мелькавшие одна мимо другой руки не
хлопнут одна по другой и одна за другую не зацепятся.
Получив взаимные благословения, супруги напутствовали друг
друга и взаимным поцелуем, причём отец протопоп целовал свою низенькую жену в
лоб, а она его в сердце; затем они расставались: протопоп уходил в свою
гостиную и вскоре ложился. Точно так же пришёл он в свою комнату и сегодня, но
не лёг в постель, а долго ходил по комнате, наконец притворил и тихо запер на
крючок дверь в женину спальню.
— Отец Савелий, ты чего-то не в светлом духе? —
спросила через стенку протопопица, хорошо изучившая все мельчайшие черты
мужнина характера.
— Нет, друг, я спокоен, — отвечал протопоп.
— Тебе, отец Савелий, не подать ли на ночь чистый
платочек? — осведомилась она, вскочив и приложив нос к створу двери.
— Платочек? да ведь ты в субботу дала мне платочек!
— Ну так что ж что в субботу?.. Да отопритесь вы в
самом деле, отец Савелий! Что это вы ещё за моду такую взяли, чтоб от меня
запираться?
Протопоп молча откинул крючок, а Наталья Николаевна принесла
чистый фуляровый платок и, пользуясь этим случаем, они с мужем снова начали
прощаться и крестить друг друга тем же удивительным для непривычною человека
способом и затем опять расстались. Дверь теперь оставалась отворённою:
объяснилось, зачем старик непременно хотел её припереть. Отцу протопопу не
спалось, и он чувствовал, что ему не удастся уснуть: прошёл час, а он ещё все
ходил по комнате в своём белом пикейном шлафоре и пунцовом фуляре под шеей. В
старике как бы совершалась некая борьба. При всем внешнем достоинстве его манер
и движений он ходил шагами неровными, то несколько учащая их, как бы хотел
куда-то броситься, то замедляя их и, наконец, вовсе останавливаясь и
задумываясь. Это хождение продолжалось ещё с добрый час, прежде чем отец
Савелий подошёл к небольшому красному шкафику, утверждённому на высоком комоде
с вытянутою доской. Из этого шкафа он достал Евгениевский «Календарь»[36], переплетённый в толстый
синий демикотон[37],
с жёлтым юхтовым[38] корешком,
положил эту книгу на стоявшем у его постели овальном столе, зажёг пред собою
две экономические свечи[39] и
остановился: ему показалось, что жена его ещё ворочается и не спит. Это так и
было.
— Будешь читать, верно? — спросила его в эту
минуту из-за стены своим тихим заботливым голоском Наталья Николаевна.
— Да, я, друг Наташа, немножко почитаю, — отвечал
отец Туберозов, — а ты, одолжи меня, усни, пожалуй.
— Усну, мой друг, усну, — отвечала протопопица.
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и с этими
словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными
очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только
перелистывал эту книгу и при том останавливался не на том, что в ней было
напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные
страницы. Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали пред старым
протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
Очутясь между протопопом Савелием и его прошлым, станем тихо
и почтительно слушать тихий шёпот его старческих уст, раздающийся в глухой тиши
полуночи.
|
