 Увеличить |
Глава 13
Старгород оживал в виду приближения весны: река собиралась
вскрыться, синела и пучилась; по обоим берегам её росли буяны кулеи с хлебом и
ладились широкие барки.
Из голодавших зимой деревень ежедневно прибывали в город
толпы оборванных мужиков в лаптях и белых войлочных колпачках. Они набивались в
бурлаки из одних податей и из хлеба и были очень счастливы, если их брали
сплавлять в далёкие страны тот самый хлеб, которого недоставало у них дома. Но
и этого счастья, разумеется, удостоивались не все. Предложение труда далеко
превышало запрос на него. Об этих излишних людях никто не считал себя обязанным
заботиться, нанятые были другое дело о них заботились. Их подпускали к пище при
приставниках, которые отгоняли наголодавшихся от котла, когда они наедались в
меру. До отвала наголодавшимся нельзя давать есть, эти, как их называют,
«жадники» объедаются, «не просиживают зобов» и мрут от обжорства. Недавно два
такие голодные «жадника» — родные братья, рослые ребята с Оки, сидя друг против
друга за котлом каши, оба вдруг покатились и умерли. Лекарь вскрыл трупы и, ища
в желудке отравы, нашёл одну кашу, кашей набит растянутый донельзя желудок,
кашей набит был пищевод, и во рту и в гортани везде лежала все та же самая
съеденная братьями каша. Грех этой кончины падал на приставника, который не
успел вовремя отогнать от пищи наголодавшихся братьев «жадников». Недосмотр был
так велик, что в другой артели в тот же день за обедом посинели и упали два
другие человека, эти не
умерли только благодаря тому, что случился опытный человек,
видавший уже такие виды. Объевшихся раздели донага и держали животами пред
жарким костром. Товарищи наблюдали, как из вытапливаемых бурлаков валил пар, и
они уцелели и пошли на выкормку.
Все это сцены, известные меж теми, что попадали с мякины на
хлеб, но рядом с этим шли и другие, тоже, впрочем, довольно известные сцены,
разыгрываемые оставшимися без хлеба ночами, по глухим и уединённым улицам
города, вдруг ни с того ни с сего начали показываться черти. Один такой
внезапный черт, в полной адской форме, с рогами и когтями, дочиста обобрал двух
баб, пьяного кузнеца и совершенно трезвого приказного, ходившего на ночное
свидание с купеческою дочерью. Ограбленные уверяли, что у черта, которому они
попались в лапы, были бычьи рога и когти, совершенно как железные крючья,
какими бурлаки, нагружая барки, шпорят кули. По городу никто не стал ходить,
чуть догорала вечерняя зорька но черт все-таки таскался, его видели часовые,
стоявшие у соляных магазинов и у острога. Он даже был так дерзок, что подходил
к солдатам ближе, чем на выстрел, и жалостно просил у них корочки хлеба.
Посланы были ночные патрули, и один из них, под командой самого исправника,
давно известного нам Воина Порохонцева, действительно встретил черта, даже
окликнул его, но, получив от него в ответ «свой», оробел и бросился бежать.
Ротмистр, не полагаясь более на средства полиции, отнёсся к капитану Повердовне
и просил содействия его инвалидной команды к безотлагательной поимке
тревожащего город черта; но капитан затруднялся вступить в дело с нечистым
духом, не испросив на то особого разрешения у своего начальства, а черт между
тем все расхаживал и, наконец, нагнал на город совершенный ужас. В дело
вмешался протоиерей Грацианский: он обратился к народу с речью о суеверии, в
которой уверял, что таких чертей, которые снимают платки и шинели, вовсе нет и
что бродящий ночами по городу черт есть, всеконечно, не черт, а какой-нибудь
ленивый бездельник, находящий, что таким образом, пугая людей в костюме черта,
ему удобнее грабить. На протопопа возгорелось сильное негодование. Уставщик
раскольничьего молитвенного дома изъяснил, что в этом заключается ересь новой
церкви, и без всякого труда приобщил к своей секте несколько овец из соборного
стада. Черт отмстил Грацианскому за его отрицание ещё и иным способом: на
другой же день после этой проповеди, на потолке, в сенях протопопского дома,
заметили следы грязных сапогов. Разумеется, это всех удивило и перепугало: кто
бы это мог ходить по потолку кверху ногами? Решено было, что этого никто иной
не мог сделать, как черт, и протопоп был бессилен разубедить в этом даже собственную
жену. Вопреки его увещаниям, отважный демон пользовался полным почётом: его
никто не решался гневать, но и никто зато после сумерек не выходил на улицу.
Однако черт пересолил, и ему зато пришлось очень плохо; на
улицах ему не стало попадаться ровно никакой поживы. И вот вслед за сим
началось похищение медных крестов, складней и лампад на кладбище, где был
погребён под пирамидой отец Савелий.
Город, давно напуганный разными проделками черта, без всяких
рассуждений отнёс и это святотатство к его же вражеским проказам.
Осматривавшие кражу набрели, между прочим, и на повреждения,
произведённые на памятнике Савелия: крест и вызолоченная главка, венчавшие
пирамиду, были сильно помяты ломом и расшатаны, но все ещё держались на крепко
заклёпанном стержне. Зато один из золочёных херувимов был сорван, безжалостно
расколот топором и с пренебрежением брошен, как вещь, не имеющая никакой
ходячей ценности.
Извещённый об этом Ахилла осмотрел растревоженный памятник и
сказал:
— Ну, будь ты сам Вельзевул[221], а уж тебе это даром не пройдёт.
Глава 14
В следующую за сим ночь, в одиннадцатом часу, дьякон, не
говоря никому ни слова, тихо вышел из дому и побрёл на кладбище. Он имел в руке
длинный шест и крепкую пеньковую петлю.
Никого не встретив и никем не замеченный, Ахилла дошёл до
погоста в начале двенадцатого часа. Он посмотрел на ворота; они заперты и
слегка постукивают, колеблемые свежим весенним ветром. Черт, очевидно, ходит не
в эти ворота, а у него должна быть другая большая дорога.
Ахилла взял в сторону и попробовал шестом рыхлый снег,
наполнявший ров, которым окопано кладбище. Палка, проткнув лёгкий ледяной
налёт, сразу юркнула и ушла до половины. Канава была глубиной аршина два с
половиной, а с другой стороны этой канавы шёл обмёрзший и осклизший глинистый
отвал.
Ахилла воткнул шест покрепче, опёрся на него и, взвившись
змеем, перелетел на другую сторону окопа. Эта воздушная переправа совершена
была Ахиллой благополучно, но самый шест, на котором он сделал свой гигантский
скачок, не выдержал тяжести его массивного тела и переломился в ту самую
минуту, когда ноги дьякона только что стали на перевале. Ахилла над этим не
задумался; он надеялся найти на кладбище что-нибудь другое, что с таким же
точно удобством сослужило бы ему службу при обратной переправе; да и притом его
вдруг охватило то чувство, которое так легко овладевает человеком ночью на
кладбище. Страшно не страшно, а на душе как-то строго, и все пять чувств
настораживаются остро и проницательно. Ахилла широко вдохнул в себя большую
струю воздуха, снял с головы чёрный суконный колпачок и, тряхнув седыми
кудрями, с удовольствием посмотрел, как луна своим серебряным светом заливает
«Божию ниву». На душе его стало грустно и в то же время бодро; он вспомнил
старые годы своей минувшей удали и, взглянув на луну, послал ей шутливый
привет:
— Здравствуй, казацкое солнышко!
Тишь, беспробудность, настоящее место упокоения! Но вот
что-то ухнуло, словно вздох… Нет, это ничего особенного, это снег оседает. И
Ахилла стал смотреть, как почерневший снег точно весь гнётся и волнуется. Это
обман зрения; это по лунному небу плывут, теснясь, мелкие тучки, и от них на
землю падает беглая тень. Дьякон прошёл прямо к могиле Савелия и сел на неё,
прислонясь за одного из херувимов. Тишь, ничем ненарушимая, только тени все
беззвучно бегут и бегут, и нет им конца.
На дьякона стал налегать сон; он поплотней прислонился к
пирамиде и задремал, но ненадолго; ему вдруг почудилось, как будто кто-то
громко топнул; Ахилла открыл глаза: все было тихо, только небо изменилось; луна
побледнела, и по серой пирамиде Савелия ползла одна длинная и широкая тень.
Тучилось и пахло утром. Ахилла встал на ноги, и в эту минуту ему опять
показалось, что по кладбищу кто-то ходит.
Дьякон обошёл пирамиду: никого нет.
Есть как будто что-то похожее на недавние следы, но кто
теперь отличит свежий след от вчерашнего, когда снег весь взялся жидким киселём
и нога делает в нем почти бесформенную яму. В городе прокричали утренние
петухи. Нет, верно черта сегодня не будет…
Ахилла побрёл назад к тому месту, где он перепрыгнул на кладбище.
Без всякого затруднения нашёл он этот лаз и без задумчивости взялся рукой за
торчащий из канавы длинный шест, но вспомнил, что он свой шест переломил…
откуда же опять взялся целый шест?
«Диковина!» — подумал дьякон, и, удостоверясь, что шест ему не
мерещится, а действительно стремит из канавы, он уже готов был на нем прыгнуть,
как вдруг сзади через плечи на грудь его пали две огромные лапы, покрытые
лохматою чёрною шерстью, с огромными железными когтями.
Черт!
|
