Увеличить |
Глава 10
— Горе моё, Валерьян Николаевич, началось с минуты
моего рождения, — заговорил Препотенский, — и заключается это горе
главным образом в том, что я рождён моею матерью!
— Утешьтесь, друг любезный, все люди рождены своими
матерями, — проговорил, отирая со лба пот, Дарьянов. — Один Макдуф
был вырезан из чрева[127],
да и то для того, чтобы Макбета не победил — женой рождённый.
— Ну да, Макбета!.. Какой там Макбет? Нам не Макбеты
нужны, а науки; но что же делать, когда здесь учиться невозможно. Я бог знает
чем отвечаю, что и в Петербурге, и в Неаполе[128],
и во всякой стране, если где человек захочет учиться, он нигде не встретит
таких препятствий, как у нас. Говорят, Испания… Да что же такое Испания? В
Испании Библий лютеранских нельзя иметь, но там и заговоры, и восстания[129], и все делается. Я
уверен, что пусть бы там кто-нибудь завёл себе кости, чтобы учиться, так ему
этого не запретят. А тут с первого дня, как я завёл кости, моя собственная
родная мать пошла ко мне приставать: «Дай, дитя моё, Варнаша, я его лучше
схороню». Кого это его, спрашивается? Что это ещё за он? Почему эти кости он, а
не она? Прав я или нет?
— Совершенно правы.
— Прекрасно-с! Теперь говорят, будто я мою мать честью
не урезониваю. Неправда-с! напротив, я ей говорил: «Маменька, не трогайте
костей, это глупо; вы, говорю, не понимаете, они мне нужны, я по ним человека
изучаю». Ну а что вы с нею прикажете, когда она отвечает: «Друг мой, Варнаша,
нет, все-таки лучше я его схороню…» Ведь это же из рук вон!
— Уж именно.
— Да то ли ещё одно: она их в поминанье записала-с!
— Будто?
— Честью вас уверяю! так и записано: «помяни господи
раба твоего имрека».
— Что вы за чудо рассказываете?
— Да вот вам и чудо, а из этого чуда скандал!
— Ну?
— Да, конечно-с! А вы как изволите рассуждать? Ведь это
все имеет связь с церковью. Ведь отсюда целый ряд недоразумений и даже
уголовщиной пахнет?
— Господи мой!
— Именно-с, именно вам говорю, потому что моя мать
записывает людей, которых не знает как и назвать, а от этого понятно, что у её
приходского попа, когда он станет читать её поминанье, сейчас полицейские
инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имён?
— Вы бы её уговорили не писать?
— Уговаривал-с. Я говорил ей: «Не молитеся вы,
пожалуйста, маменька, за него, он из жидов». Не верит! «Лжёшь, говорит, это
тебя бес научает меня обманывать, я знаю, что жиды с хвостиками!» — «Никогда,
говорю, ни у каких ни у жидов, ни у нежидов никаких хвостиков нет». Ну и спор:
я как следует стою за евреев, а она против; я спорю — нет хвостов, а она
твердит: есть! Я «нет», она «есть». «Нет», «есть!» А уж потом как разволнуется,
так только кричит: «Кш-ш-шь, кш-ш-шь», да, как на курицу, на меня ладошами пред
самым носом хлопает. Ну, представьте же вы себе, ещё говорят, нужна свобода женщинам.
Отлично-с, я и сам за женскую свободу; но это надо с толком: молодой, развитой
женщине, которая хочет не стесняться своими действиями, давайте свободу, но
старухам… Нет-с, я первый против этого, и даже удивляюсь, как этого никто не
разовьёт в литературе. Ведь этим пользуются самые вредные люди. Не угодно ли
вам попа Захария, и он вдруг за женскую эманципацию! Да, да-с, он за мою мать.
«Ежели ты, говорит, имеешь право не верить в бога, так она такой же человек, и
имеет право верить!» Слышите, такой же. Не будь этих взглядов, моя мать давно
бы мне сдалась и уступила: она бы у меня и в церковь не ходила и бросила бы
своё просвирничанье, а пошла бы к Бизюкиной в няньки, а это её все против меня
вооружают или Ахилка, или сам Туберозов.
— Ну полноте, пожалуйста!
— Да как же полноте, когда я на это имею
доказательства. Туберозов никогда не любил меня, но теперь он меня за
естественные науки просто ненавидит, потому что я его срезал.
— Как же это вы его срезали?
— Я сто раз его срезывал, даже на той неделе ещё раз
обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что
праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при
всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную
неверность исчисления праздничных дней. Где же, говорю, наши праздники? У вас
Рождество, а за границей оно уже тринадцать дней назад было. Ведь прав я?
— То есть двенадцать, а не тринадцать.
— Да, кажется что двенадцать, но не в том дело, а он
сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик, не
добрались бы когда-нибудь за это до твоей физики!» Во-первых, что такое он
здесь разумеет под словом физики?.. Вы понимаете — это и невежество, да и
цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
Гость рассмеялся и сказал, что это хотя и ответ, но
действительно очень странный ответ.
— Да как же-с! разумеется, глупо; но ведь этаких вещей
идёт целый ряд-с. И вот, например, даже вчера ещё вечером иду я от Бизюкиной, а
передо мною немножко впереди идёт комиссар Данилка, знаете, тот шляющийся,
который за два целковых ездил у Глича лошадь воровать, когда Ахилла масло бил.
Я с Данилой и разговорился. «Что, говорю, Данило, где ты был?» Отвечает, что
был у исправника, от почтмейстерши ягоды приносил, и слышал, как там читали,
что в чухонском городе Ревеле мёртвый человек без тления сто лет лежал[130], а теперь его велели
похоронить. «Не знаю, насколько правды, что было такое происшествие, но только
после там тоже и про вас говорка была», — сообщил мне Данило. Я,
разумеется, встревожился, а он меня успокаивает: «Не про самих про вас,
говорит, а про ваших мёртвых людей, которых вы у себя содержите». Понимаете ли
вы эту интригу! Я дал Данилке двугривенный: что ж делать? это не хорошо, но
шпионы нужны, и я всегда говорю, что шпионы нужны, и мы с Бизюкиной в этом
совершенно согласны. Без шпионов нельзя обойтись, вводя новые учения, потому
что надо штудировать общество. Да-с, ну так вот… про что это я говорил? Да! Я
дал Данилке двугривенный и говорю: рассказывай все. Он мне и рассказал, что как
прочитали эту газету, так дьякон и повёл речь о моих костях. «Я, говорит,
нарочно и газету эту принёс, потому что на это внимание обращаю». А совсем
врёт, потому что он ничего никогда не читает, а в этой газете ему Данилка от
Лялиных орехов принёс. «Это, говорит, Воин Васильич, ваша с лекарем большая
ошибка была дать Варнаве утопленника; но это можно поправить». Городничий,
конечно, знает мой характер и говорит, что я не отдам, и я бы, конечно, и не
отдал. Но Ахилла говорит: «У него, говорит, их очень просто можно отобрать и
преспокойно предать погребению». Городничий говорит: «Не дать ли квартальному
предписание, чтоб отобрать кости?» Но этот бандит: «Мне ничего, говорит, не
нужно: я их сейчас без предписания отберу и уложу в гробик в детский, да и кончено».
Препотенский вдруг рванулся к костям, накрыл их руками, как наседка покрывает
крылом испуганных приближением коршуна цыплят, и произнёс нервным голосом:
— Нет-с, извините! пока я жив, это не кончено. И того с
вас довольно, что вы все это несколько замедляете!
— Что же это такое «они» замедляют?
— Ну, будто вы не понимаете?
— Революцию, что ли?
Учитель прекратил работу и с усмешкою кивнул головой.
|