Глава 2
Николай Афанасьевич имел много хлопот, исполняя возложенное
на него поручение, но действовал рачительно и неотступно. Этот маленький
посланец большого мира не охладевал и не горячился, но как клещ впивался в кого
ему было нужно для получения успеха, и не отставал. Савелия он навещал каждый
вечер, но не говорил ему ничего о своих дневных хлопотах; тот, разумеется, ни о
чем не спрашивал. А между тем дело настолько подвинулось, что в девятый день по
смерти Натальи Николаевны, когда протопоп вернулся с кладбища, карлик сказал
ему:
— Ну-с, батушка, отец протопоп, едемте, сударь, домой:
вас отпускают.
— Буди воля господня о мне, — отвечал равнодушно
Туберозов.
— Только они требуют от вас одного, — продолжал
карлик, — чтобы вы подали обязательную записку, что впредь сего не
совершите.
— Хорошо; не совершу… именно не совершу, поелику… слаб
я и ни на что больше не годен.
— Дадите таковую подписку?
— Дам, согласен… дам.
— И ещё прежде того просят… чтобы вы принесли покаяние
и попросили прощения.
— В чем?
— В дерзости… То есть это они так говорят, что «в
дерзости».
— В дерзости? Я никогда не был дерзок и других, по мере
сил моих, от того воздерживал, а потому каяться в том, чего не сделал, не могу.
— Они так говорят и называют.
— Скажи же им, что я предерзостным себя не признаю.
Туберозов остановился и, подняв вверх указательный палец
правой руки, воскликнул:
— Не наречён был дерзостным пророк за то, что он, ревнуя,
поревновал о вседержителе. Скажи же им: так вам велел сказать ваш подначальный
поп, что он ревнив и так умрёт таким, каким рождён ревнивцем. А более со мной
не говори ни слова о прощении.
Ходатай отошёл с таким решительным ответом и снова ездил и
ходил, просил, молил и даже угрожал судом людским и божиим судом, но всуе
дребезжал его слабеющий язык.
Карлик заболел и слёг; неодолимость дела, за которое взялся
этот оригинальный адвокат, сломила и его силу и его терпение.
Роли стариков переменились, и как до сих пор Николаи
Афанасьевич ежедневно навещал Туберозова, так теперь Савелий, напилив урочные
дрова и отстояв в монастыре вечерню, ходил в большой плодомасовский дом, где
лежал в одном укромном покойчике разболевшийся карлик.
Савелию было безмерно жаль Николая Афанасьевича, и он
скорбел за него и, вздыхая, говорил:
— Сего лишь единственно ко всему бывшему недоставало,
чтобы ты за меня перемучился.
— Батушка, отец протопоп, что тут обо мне, старом
зайце, разговаривать? На что уж я годен? Нет, вы о себе-то и о них-то, о своём
первосвященнике, извольте попечалиться: ведь они просят вас покориться! Утешьте
их: попросите прощения!
— Не могу, Николай, не могу!
— Усиленно, отец протопоп, просят! Ведь они только по
начальственному высокомерию об этом говорить не могут, а им очень вас жаль и
неприятно, что весь город за вас поднялся… Нехорошо им тоже всем отказывать, не
откажите ж и вы им в снисхождении, утешьте просьбой.
— Не могу, Николай, не могу! Прощение не потеха.
— Смиритесь!
— Я пред властью смирен, а что есть превыше земной
власти, то надо мною властнее… Я человек подзаконный. Сирах вменил в
обязанности нам пещись о чести имени[204],
а первоверховный Павел протестовал против попранья прав его гражданства[205]; не вправе я себя унизить
ради просьбы.
Карлик был в отчаянии. Подзаконный протопоп не подавал ни
малейшей надежды ни на какую уступку. Он как стал на своём, так и не двигался
ни вперёд, ни назад, ни направо, ни налево.
Николай Афанасьевич не одобрял уже за это отца Савелия и
хотя не относил его поведения к гордости или к задору, но видел в нем
непохвальное упрямство и, осуждая протопопа, решился ещё раз сказать ему:
— Ведь нельзя же, батушка, отец Савелий, ведь нельзя
же-с и начальства не пожалеть, ведь надо же… надо же им хоть какой-нибудь
реваншик предоставить. Как из этого выйти?
— А уж это их дело.
— Ну, значит, вы к ним человек без сожаления.
— О, друже, нет; я его, сие скорбное начальство наше,
очень сожалею! — отвечал, вздохнув, протопоп.
— Ну, так и поступитесь маленечко своим обычаем:
повинитесь.
— Не могу, закон не позволяет.
Карлик мысленно положил отречься от всякой надежды
чего-нибудь достичь и стал собираться назад в свой город. Савелий ему ничего не
возражал, а напротив, даже советовал уехать и ничего не наказывал, что там
сказать или ответить. До последней минуты, даже провожая карлика из города за
заставу, он все-таки не поступился ни на йоту и, поворотив с знакомой дороги
назад в город, побрёл пилить дрова на монастырский двор.
Горе Николая Афанасьевича не знало меры и пределов. Совсем
не так он думал возвращаться, как довелось, и зато он теперь ехал, все вертясь
в своих соображениях на одном и том же предмете, и вдруг его посетила
мысль, — простая, ясная, спасительная и блестящая мысль, какие редко
ниспосылаются и обыкновенно приходят вдруг, — именно как бы откуда-то
свыше, а не из нас самих.
Карлик с десятой версты повернул в город и, явясь к
начальству Савелия, умолял приказать протопопу повиниться.
Начальство в самом деле давно не радо было, что зацепило
упрямого старика, и карлик, получив то, чего желал, внезапно предстал снова
Туберозову и сказал:
— Ну-с, государь мой, гордый отец протопоп, не желали
вы сдаваться на просьбу, так теперь довели себя до того, что должны оказать
повиновение строгости: мне приказано вам сказать, что вам властию повелевают
извиниться.
— Где же они повелевают мне стать пред ними на колени:
здесь, или на площади, или во храме? — сухо спросил Туберозов. — Мне
все равно: по повелению я все исполню.
Карлик отвечал ему, что никто от него никакого унижения не
требует и что ему достаточно написать требуемое прошение на бумаге.
Туберозов тотчас же взял и написал кому и что следовало,
обозначив эту бумагу «Требованное всепокорнейшее прошение». Карлик заметил, что
слово «требованное» здесь совершенно неуместно, но Савелий это решительно
отверг и сказал:
— Ну, уж надеюсь, что тебе меня логике не повелено
учить; я ей в семинарии научен: ты сказал, что от меня требуют, я и пишу
«требованное».
Кончилось это для отца Савелия тем, что, наскучив с ним
возиться, его отпустили, но за то, что всепокорнейшее прошение его было в то же
время прошение «требованное», на нем последовала надпись, в силу которой
упорный старик за эту «требованность» оставляем ещё на полгода под запрещением.
Савелий этим нисколько не смутился и, поблагодарив всех, кого
считал нужным благодарить, выехал с карликом домой после долгой и тягостной
ссылки своей.
|
