Глава 11
Термосесов зашёл сначала в контору, подал здесь письмо и
потом непосредственно отправился к почтмейстерше. Они встретились друзьями; он
поцеловал её руку, она чмокнула его в темя и благодарила за честь его посещения.
— Помилуйте, мне вас надо благодарить, — отвечал
Термосесов, — такая скука. Даже всю ночь не спал от страху, где я и с кем
я?
— Да, она такая невнимательная, Дарья Николаевна, то
есть не невнимательная, а не хозяйка.
— Да, кажется.
— Как же! она ведь все за книгами.
— Скажите, какие глупости! Тут надо смотреть, а не
читать. Я, знаете, как вчера всех ваших посмотрел и послушал… просто ужас.
— Уж я говорила вчера дочерям: «Весело, — я
говорю, — должно быть, было нашему заезжему гостю?»
— Нет; относительно этого ничего. Я ведь служу не из-за
денег, а больше для знакомства с краем.
— Ах, так вы у нас найдёте бездну материалов для
наблюдения!
— Вот именно для наблюдения! А вот, кстати, и те
портреты, которые вы мне позволили принесть. Позвольте, я их развешу.
Почтмейстерша не знала, как ей благодарить.
— Это будет работа, которою я с удовольствием займусь,
пока увижу ваших прекрасных дочерей… Надеюсь, я их увижу?
Почтмейстерша отвечала, что они ещё не одеты, потому что
хозяйничают, но что тем не менее они выйдут.
— Ах, прошу вас, прошу вас об этом, — умолял
Термосесов, и когда обольщённая им хозяйка вышла, он стал размещать по стене
портреты на гвоздях, которые принёс с собою в кармане.
Туалет девиц продолжался около часа, и во все это время не
являлась и почтмейстерша.
«Добрый знак, добрый знак, — думал Термосесов. —
Верно, зачиталась моей литературы».
Но вот появились и предводимые матерью девицы. Измаил
Петрович кинул быстрый и проницательный взгляд на мать. Она сияла и брызгала
лучами восторга.
«Клюнула моего червячка, клюнула!» — мигнул себе Термосесов
и удесятерил свою очаровательную любезность. Но чтобы ещё верней дознаться,
«клюнула» ли почтмейстерша, он завёл опять речь о литературе и о своём дорожном
альбоме впечатлений и заметок.
— Портретов! Бога ради, более портретов! более картинок
с натуры! — просила почтмейстерша.
— Да, я уж написал, как мне представилось все здешнее
общество, и, простите, упомянул о вас и о вашей дочери… Так, знаете, немножко,
вскользь… Вот если бы можно было взять назад моё письмо, которое я только что
подал…
— Ах нет, на что же! — отвечала, вспыхнув,
почтмейстерша.
«Клюнула, разбойница, клюнула!» — утешался Термосесов и
настаивал на желании прочесть дамам то, что он о них написал. В зале долгое
время только и слышалось: «Нет, на что же читать? мы вам и так верим!» и
«Нет-с, почему же не прочесть?.. Вы мне, бога ради, не доверяйтесь!»
Доводы Термосесова слишком соблазнительно действовали на
любопытство девиц, из них то одна, то другая начали порываться сбегать к отцу в
контору и принесть интересное письмо заезжего гостя.
Как почтмейстерша ни останавливала их и словами и знаками,
они все-таки не понимали и рвались, но зато Термосесов понял все в
совершенстве; письмо было в руках хозяйки, теперь его надо было взять только из
её рук и тем её самое взять в руки.
Термосесов, не задумываясь ни на одну минуту, сорвался с
места и, несмотря на все удерживанья и зовы, бросился с предупредительностью в
контору, крича, что он, наконец, и сам уже не властен отказать себе в
удовольствии представить дамам лёгкие штрихи своих глубоких от них восторгов.
Удержать его стремительности не могли никакие просьбы, а
письма в конторе действительно не было.
Глава 12
Измаил Петрович возвратился к дамам в крайнем смущении и
застал их в ещё большем. Девицы при его приходе обе вскочили и убежали, чтобы
скрыть слезы, которые прошибли их от материнской гонки, но почтмейстерша сама
осталась на жертву.
Термосесов стал перед нею молча и улыбался.
— Я вижу вас, — заговорила, жеманясь, дама, —
и мне стыдно.
— Письмо у вас?
— Что делать? я не утерпела: вот оно.
— Это хорошо, что вы этим не пренебрегаете, —
похвалил её Термосесов, принимая из её рук своё запечатанное письмо.
— Нет, мне стыдно, мне ужасно стыдно, но что делать… я
женщина…
— Полноте, пожалуйста! Женщина! тем лучше, что вы
женщина. Женщина-друг всегда лучше друга-мужчины, а я доверчив, как дурак, и
нуждаюсь именно в такой… в женской дружбе! Я сошёлся с господином
Борноволоковым… Мы давно друзья, и он и теперь именно более мой друг, чем
начальник, по крайней мере я так думаю.
— Да, я вижу, вижу; вы очень доверчивы и простодушны.
— Я дурак-с в этом отношении! совершенный дурак! Меня
маленькие дети, и те надувают!
— Это нехорошо, это ужасно нехорошо!
— Ну а что же вы сделаете, когда уж такая натура? Мне
одна особа, которая знает нашу дружбу с Борноволоковым, говорит: «Эй, Измаил
Петрович, ты слишком глупо доверчив! Не полагайся, брат, на эту дружбу
коварную. Борноволоков в глаза одно, а за глаза совсем другое о тебе говорит»,
но я все-таки не могу и верю.
— Зачем же?
— Да вот подите ж! как в песенке поётся: «И тебя
возненавидеть и хочу, да не могу[182]».
Не могу-с, я не могу по одним подозрениям переменять своё мнение о человеке,
но… если бы мне представили доказательства!.. если б я мог слышать, что он
говорит обо мне за глаза, или видеть его письмо!.. О, тогда я весь век мой не
забыл бы услуг этой дружбы.
Почтмейстерша пожалела, что она даже и в глаза не видала
этого коварного Борноволокова, и спросила: нет ли у Термосесова карточки этого
предателя?
— Нет, карточки нет; но письмо есть. Вот его почерк. И
он показал и оставил на столе у почтмейстерши обрывок листка, исписанного рукой
Борноволокова.
|
