Глава 22
Это была программа поучения, которую хотел сказать и сказал
на другой день Савелий пред всеми собранными им во храме чиновниками, закончив
таким сказанием не только свою проповедь, но и все своё служение церкви.
Старогородская интеллигенция находила, что это не проповедь,
а революция, и что если протопоп пойдёт говорить в таком духе, то чиновным
людям скоро будет неловко даже выходить на улицу. Даже самые друзья и приятели
Савелия строго обвиняли его в неосторожном возбуждении страстей черни. На этом
возбуждении друзья его сошлись с его врагами, и в одно общим хором гласили:
нет, этого терпеть нельзя! Исключение из общего хора составляли заезжие:
Борноволоков и Термосесов. Они хотя слышали проповедь, но ничего не сказали и
не надулись.
Напротив, Термосесов, возвратясь от обедни, подошёл со
сложенными руками к Борноволокову и чрезвычайно счастливый прочёл: «Ныне
отпущаеши раба твоего[194]».
— Что это значит? — осведомился начальник.
— Это значит, что я от вас отхожу. Живите и будьте
счастливы, но на отпуске ещё последнюю дружбу черкните начальству, что, мол,
поп, про которого писано мной, забыв сегодня все уважение, подобающее
торжественному дню, сказал крайне возмутительное слово, о котором устно будет
иметь честь изложить посылаемый мною господин Термосесов.
— Черт вас возьми! Напишите, я подпишу.
Друзья уже совсем были готовы расстаться, но разлука их на
минуту замедлилась внезапным появлением бледного и перепуганного мещанина
Данилки, который влетел, весь мокрый и растерзанный, пред очи Борноволокова и,
повалясь ему в ноги, завопил:
— Батюшка, сошлите меня, куда милость ваша будет, а
только мне теперь здесь жить невозможно! Сейчас народ на берегу собравшись, так
все к моей морде и подсыкаются.
И Данилка объяснил, что ему чуть не смертью грозят за то,
что он против протопопа просьбу подал, и в доказательство указал на своё мокрое
и растерзанное рубище, доложив, что его сию минуту народ с моста в реку
сбросил.
— Превосходно!.. Бунт! — радостно воскликнул
Термосесов и, надев посреди комнаты фуражку, заметил своему начальнику: —
Видите, как делают дела!
Термосесов уехал, а вслед за ним в другую сторону уехал и
Борноволоков обнаруживать иные беспорядки.
Глава 23
В Старогороде проповедь Туберозова уже забывалась. Но к
вечеру третьего дня в город на почтовой телеге приехала пара оригинальных
гостей: длинный сухожильный квартальный и толстый, как мужичий блин,
консисторский чиновник с пуговочным носом.
Это были послы по Савелиеву душу: протопопа под надзором их
требовали в губернский город. Через полчаса это знал весь город, и к дому
Туберозова собрались люди, а через час дверь этого дома отворилась, и из неё
вышел готовый в дорогу Савелий. Наталья Николаевна провожала мужа, идучи возле
него и склонясь своею голубиною головкой к его локтю.
Они оба умели успокоить друг друга и теперь не расслабляют
себя ни единою слезой.
Ожидавший выхода протопопа народ шарахнулся вперёд и
загудел.
Туберозов снял шляпу, поклонился ниже пояса на все стороны.
Гомон затих; у многих навернулись слезы, и все стали
креститься.
Из-за угла тихо выехала спрятанная там, по деликатному
распоряжению исправника, запряжённая тройкой почтовая телега.
Протопоп поднял ногу на ступицу и взялся рукою за грядку, в
это время квартальный подхватил его под локоть снизу, а чиновник потянул за
другую руку вверх.. Старик гадливо вздрогнул, и голова его заходила на шее, как
у куклы на проволочной пружине.
Наталья Николаевна подскочила к мужу и, схватив его руку,
прошептала:
— Одну только жизнь свою пощади! Туберозов отвечал ей:
— Не хлопочи: жизнь уже кончена; теперь начинается
«житие».
|
